Безместность человека и место людей

За заброшенностью, внешней неряшливостью жилого пейзажа просматривается весьма долгая история — достаточно вспомнить забор из гоголевского «Ревизора», к которому тотчас натащат всякой дряни... Дело, по-видимому, в том, что в силу множества причин безместность — весьма устойчивое явление в российской действительности. Место, в особенности публичное, строго говоря, почти никогда не воспринималось основной массой населения как «свое»; оно возникало и существовало помимо и нередко вопреки воле рядового обывателя.

Откроем А. В. Никитенко: «Прочтем у Мармье следующие заметки о России: Все дома в русских деревнях серые, вытянутые в одну линию, построенные по одному образцу, кажутся вышед­шими из земли по повелению русского офицера. Очень верно!» Литератор и цензор Никитенко не знал о том, что первый указ о перепланировке деревень был издан еще Петром 7 августа 1722 года за № 4070: Указ, как и многие другие, не был реализо­ван, но, как и иные распоряжения коронованного отца, он был повторен Елизаветой 17 декабря 1753 года. Понадобилось еще едва ли не сто лет, чтобы все та же операция регламентированной пере­планировки деревень была осуществлена почти повсеместно. Мас­совое распространение уличных планов «шнуром» вдоль дороги относится лишь к XIX веку — у государственных крестьян пере­стройки начались с основания Министерства государственных имуществ в 1837 году.

Старинное «гнездовое» строение, когда вокруг церкви и окру­жавшего ее незастроенного пространства свободно располагались неправильным кольцом 8 —10 — 20 дворов родственников и свойст­венников, было уничтожено столь тщательно, что только на Севере, ^кУда не добирались исполнительные чиновники и где не было по­мещичьего владения, сохранились немногие примеры. Да и вообще литературный миф об устойчивой патриархальной деревне не имеет ^ПоД собой особой почвы. Степень случайной подвижности владе-^Нии в общине чрезвычайно велика. Так, скажем, селу Песцову ^в 17о4 году было додано от других 70 десятин, а в 1758 году —

еще 122 десятины. Село Дмитриевское в 1754 году отдавало сосе­дям 23 десятины, а в 1759 году само получило от них 43. После проведения Пятой ревизии община села Песцово решила изменить систему обеспечения землей одних деревень за счет свободных участков, имевшихся в других. И почти полгода шла борьба относи­тельно принципа перераспределения земли, осложненная тем, что Гагарины, Щербатовы, Панины и другие крупные землевладельцы, преследуя свои экономические интересы, постоянно вызывали вол­ны насильственных переделов, выясняя свои отношения или вы­тесняя крестьян с полей, расположенных ближе к усадьбам.

Деревня, таким образом, непрерывно перестраивается, реорга­низуется, независимо от того, оставались крестьянские дома на старых местах или (что бывало нередко) перевозились из одной деревни в другую. Добавим к этому периодический «вывод» крепостных на новоприсоединенные к империи земли, частые опе­рации приписывания государственных крестьян к промыслам и заводам — жизнь села, за исключением Севера и беглого рас­кольничьего Востока, была вплоть до середины XIX века столь нестабильной, что говорить о Местном не представляется целе­сообразным.

Было бы наивно искать качественно иное положение в городах. Как с горечью писал Н. П. Огарев, «большая часть наших горо­дов — насильственная случайность. Это не центры, последователь­но выращенные развитием местной общественной жизни. Это административные центры, навязанные народонаселению прави­тельством для своих целей управления». Характеристика жесткая и вместе точная. Опирается она на то обстоятельство, что при Екатерине множество сел, слобод и местечек были враз переведены в ранг города, а жители их объявлены мещанами исключительно по символическим соображениям — ради умножения числа «цвету­щих» городов. Даже на середину XIX века и даже в Москве 25% населения суть крестьяне, имевшие временный вид на житель­ство, а еще 20% — дворовые крепостные московских домовладель­цев, то есть почти половина населения вообще бесправна.

Права мещанского сословия, мягко выражаясь, были ограни­чены, и, ввиду отсутствия казарм до Николая I, всегда могли быть дополнительно ущемлены регулярным постоем, так что даже при­ватность жилища никак не была гарантирована. Граница между городом и прочим была весьма подвижна. И за счет ежегодных летне-зимних переселений помещиков с огромной дворней, и за;' счет характерного для российской истории несовпадения номи­нального и реального: в городе постоянно пребывают законно, или полузаконно или незаконно торгующие крестьяне и сезонники,/ тогда как горожане пребывают вне города систематически.

Скажем, в 1857 году, то есть за четыре года до отмены крепост­ного права, в Минской губернии по официальной статистике из 126 тысяч человек городских сословий в городах проживала, 61 тысяча, а прочие — в селах, где всегда и жили. Торговля, как давно выяснено, производилась преимущественно вне городов —;

на ярмарках. Промышленность развертывалась в первую очередь в селах (Кимры как обувной центр, к примеру) и слободах (тек­стиль Иванова).

В свое время Василий Татищев сочинил блистательное опреде­ление российских городов: «Град есть место укрепленное или без укреплений, в котором многие домы разных чинов, что военные и гражданские служители, купечество, ремесленники и чернь или подлой народ. И все обсче называются граждане. Состоит под властию начальства. Но у нас токмо тот городом имянуется, которой подсудной уезд имеет, а протчие или крепости, или приго­роды и остроги».

Гротескным символом взаимоотношений центральной адми­нистрации с ее апологией универсализма и городского общества может послужить исторический анекдот с городком Пошехонье. В 1843 году в ответ на длительные прошения мещан был наконец построен мост, однако договор с перевозчиком не утратил силы. После долгой тяжбы, в ответ на слезное продление перевозчика, не имевшего с чего платить не снятую с него подать, было принято историческое решение: для усиления доходов уничтожить мост и учредить перевоз, который составит новую оброчную статью!

При гигантском количестве именных указов и общих распоря­жений мы можем заметить, что целое столетие поселения неустан­но вибрируют, то теряя, то вдруг приобретая жителей. В 1797 году губернатор докладывает о Стерлитамаке, что большая часть жите­лей его «с разных земель сходцы не помнящие родства». Полвека спустя, в 1852 году, одесский губернатор докладывает: «Многие мещане вовсе находятся в неизвестных отлучках, почти пятая часть мещан Одессы без узаконенных письменных видов в уездах Херсон­ской губернии занимается земледелием».

На всю эту суетную, неорганизованную, несмотря на множество постановлений или благодаря этому множеству, жизнь наклады­вается решительное градостроительное упорядочение сугубо кон­цептуального порядка. Из Петербурга шлются высочайше конфир­мованные планы переустройства городов «по регулярству» — при всех различиях как это все же напоминает 30-е годы нашего века!

В самом Петербурге регулярная идея сопровождалась про­фессиональной инженерной и архитектурной деятельностью и была обеспечена крупными капиталовложениями из казны. То же относи­лось к Одессе, частично — к Москве после наполеоновского пожара. Что же касается прочих городов империи, то дело ограни­чивалось формальным устроением нескольких площадей и улиц, как в Твери или Полтаве. Прочее самоустраивалось как умело. В середине XIX века саратовский губернатор сообщал в столицу: «Почти целое столетие не токмо дворяне, чиновники и купцы, но и всякий из простолюдинов, желавших заниматься сельским хозяйством лишь на собственное продовольствие, а денежный Доход приобретать мелочными промыслами, весьма мелкими в го­роде торговом, беспрепятственно здесь водворялся и пользовался городскою землею где и как хотел».

Вновь и вновь приходит на память запись Огарева, коль скоро нетрудно найти среди прочих и такую записку: «В каждом новом городе быть городской и земской полиции, уездному казначейству, уездному стряпчему и, если настоящие жители пожелают перейти в мещане, то для разбора дел их ратуша и с сиротским судом, буде же они остаются в крестьянском состоянии, учреждение ратуши отложить до образования мещанских обществ». Неискушенному читателю последняя фраза может внушить иллюзию некоторой доброй воли горожан, с которой склонны считаться власти, но в действительности переход в мещанское сословие был сопряжен с немалым дополнительным податным обложением, и от него шара­хались как от огня.

Исторические аналогии, конечно, рискованны, но эта записка пришла на память автору во время посещения в середине 70-х годов рудничного городка Аркалык, только что возведенного в достоин­ство областного центра (сейчас эта искусственная область упразд­нена). В скудных тамошних постройках можно было уже лице­зреть начало будущего пышного расцвета: временные таблички с обозначением 51-го областного управления и отдела — за сто тридцать лет явный прогресс в масштабе при сохранении прин­ципа и техники.

Великий перелом после реформы 1861 года поистине впечат­ляет. По прошествии каких-то пяти-шести лет ситуация начинает преображаться с нарастающей скоростью. Мощное земское дви­жение сопровождается ростками подлинного местного патриотизма. Быстро упрочиваются хозяйственные и культурные связи города с его уездом, ослабевает несколько дикость слобод, располагав­шихся в «ничьей земле» на границе города и уезда. Интенсивно становится на ноги краеведение и местная печать. Вскоре создаются очаги будущей интенсивной потребительской и производительной кооперации. Процесс создания местных сообществ шел в целом интенсивно, нарастая к началу нашего века и столыпинским ре­формам, несшим в себе потенциал дальнейшей интенсификации жизни Места.

Разумеется, сверхонтимизм, проявлявшийся во множестве пуб­ликаций конца XIX века, был чрезмерен, однако темп и размах становления самостоятельных местных сообществ были все же та­ковы, что вызвали отчаянный испуг центральной администра­ции. В малом масштабе осуществился тихий переворот, странным образом подобный первой, нешумной стадии сворачивания нэпа в середине 20-х годов. Вместе с усилением нажима сверху — рост апатии внизу, и за год до первой российской революции в «Вест­нике нижегородского земства» № 18 за 1904 год можно прочесть: «Когда приходишь в городскую думу и встречаешь благообразных хозяев города, видишь только одно, что все они ж^-и вы и здоровы, что ничего они ровно не придумали от заседания до заседания и не придумают никогда и что вообще думать не намерены. Это совершенно особый тип довольного человека, редко шагающего дальше своей харчевни и и прямом, и в переносном смысле слова.

Нет ни денег у города, ни самого желания достать их, ни какой-либо новой мысли, ни стремления создать эту мысль и осуществить ее. Ровно ничего!»

Революционные события 1905 года показали, однако, какие ре­сурсы были накоплены городскими сообществами, в особенности кооперативным движением, связавшим города и уезды. При всей ограниченности реформ этот потенциал (напомним: на примерно полтора миллиона фабричных рабочих приходилось около четырех миллионов кустарей, в растущей степени объединенных коопера­цией) позволял ускоренный, хотя и не без срывов рост. Этого потенциала оказалось достаточно, чтобы пережить спазмы «воен­ного коммунизма» и в один год развернуться в условиях нэпа. В 1929 году всерьез и надолго начался процесс удушения местных сообществ, который лучше всего определить как запрограммиро­ванную инволюцию, свертывание жизни к модели Александра I — Аракчеева.

Но вернемся к нашему времени, когда положение Места оказа­лось близким к точке исчезновения. Помимо стратегии всеобщего выравнивания, о которой мы уже говорили, необходимо принять во внимание ее естественноисторическое последствие — защитную приватизацию жизни. В 60-е годы количество отдельных квартир стремительно возрастает, и, хотя в брежневское время темпы жилищного строительства сокращались, инерция процесса пре­образовала отдельную квартиру в безусловно главенствующий тип человеческого обиталища. Как бы ни были эти квартиры малы, малокомфортабельны и в основном бедны, это была огромная совокупность потенциальных приватных Мест. Внешнее, публичное пространство, постепенно теряя насыщенность по мере расползания городской ткани вовне, все заметнее отступает на второй план. Единый этот процесс шел по всей стране синхронно, и старая ментальная карта пространства распадалась, прежняя иерархия публичных Мест рушилась быстро.

Традиционная структура ясна. Дом, какой бы он ни был, при­ватное пространство, хотя бы за фанерной перегородкой. Дальше подъезд и двор — корпоративное пространство соседей. Дальше — «арка», важный транзитный шлюз. Затем —- переулок, где эле­менты корпоративной соседской общности еще довольно велики, но допускается вторжение публично-универсального. Наконец -улица, которая относится скорее к миру всеобщего, общегород­ского, чем локального. Эта структура рухнула тотально. Человек, семья. группа оказались в приватном мирке, одной лишь тонкой дверью отгороженном от универсально-всеобщего, не расчленен­ного заметными границами.

При иной траектории экономического развития, то есть при развитии производства потребительских товаров, кривая привати зацииi продолжала бы расти, пока не уперлась бы в ограниченные размеры «жилой ячейки». Но эта кривая гораздо раньше была подготовлена скромностью, а затем все большей нищетой рынка вещей. При минимальной ознакомленности городских властей

1.12

с логикой формирования среды существовала еще в 70-е годы возможность компенсации за счет интенсивного развития публич­ных мест и их систем. Однако этого не произошло. Напротив, по городам страны прокатился вал «модернизации» центров, в результате чего было уничтожено множество Мест, обладавших традицией (кинотеатры, театры, пивные залы, биллиардные и т. п.), замещенных теперь монументами и присутственными местами.

К середине 80-х годов кривая приватизации, достигнув по­толка, могла пойти уже только вниз. Семьи обнаружили, что орга­низовать Место в малогабаритной стандартной квартире чрезвы­чайно трудно. Наиболее тяжко пришлось подраставшему младше­му поколению — даже в тех случаях, когда подросток располагает собственной комнатой, степень его личностного контроля над ней редко значительна, в силу неразвитости уважения к праву юности на приватность. Старики тоже, как правило, оказались безмест­ными в новом жилище, и по сути пришлось опознать всеобщее распространение нового типа коммунальной квартиры — «семей­ная коммуналка».

Развернулся массовый процесс выталкивания подростков в сво­бодное время за пределы семейного Места. Но новая структура городской ткани не содержит в себе необходимого объема лега­лизованных «оазисов», пазух, ниш для формирования приватизо-ванного, группового Общего Места. Сложилось безместное поко­ление, бродящее по просторам микрорайонов, находящее укрытие в незаконном захвате технических чердаков, подвалов, детских

площадок.

Не будет ошибкой утверждать, что к середине 80-х годов распад среды достигает максимума. Еще до прокламирования перестройки часть осмысленных горожан начала борьбу за возвра­щение городскому центру статуса системы публичных Мест. Существенно, что это повсеместное явление, равным образом ха­рактерное для столиц и малых городов. Повсюду оно наталкива­ется на сопротивление казенной структуры владения пространст­вом, стремящейся вытеснить жизнь и омертвить центры городов, допуская рядом с офисами «музеефикацию», но выталкивая пуб­личную активность на периферию города.

Дополнительное отягощение драмы Места заключается в том, что профессиональный цех архитекторов, природой профессии призванный хранить и умножать структуру Мест, не только ока­зался придавлен мощью строительного комплекса и бюрократи­ческой власти, но и в массе своей воспринял их ценности как свои. Десятилетия работы в качестве придатка строительного комплекса, десятилетия конформизма как профессиональной идеологии при­вели к тому, что сознание архитектора само приобрело черты безместности. Возникла, по существу, парадоксальная ситуация, когда нормой профессионализма стала разработка проекта каж­дого сооружения или даже комплекса сооружений как отдельности, существующей в абстрактности белого листа. Более того, к этому настолько привыкли, что уже и машина профессионального обра-

зования работала преимущественно в том же направлении, совер­шенно игнорируя идею Места — ив практике, и даже в изучении истории.

Результатом стало то, что, когда общественные силы подняли проблему Места в природоохранных или средоохранных акциях, они приобрели в архитекторе чаще противника, чем квалифи­цированного помощника или тем более адвоката. Мы оказались тем самым в обстановке всеобщего любительства альтернатив­ного средообразования. Обстановка тревожна, потому что люби­тельское действие — социальная норма, но любительское знание вместо подлинного знания, наталкиваясь на враждебный профес­сионализм, оказывается слабой поддержкой любительства в обще­ственно полезном действии.

И все же чем ближе к концу 80-х годов, тем больше «ренегатов» перебегает из стана воинствующего консерватизма в лагерь ради­калов. Начинается — частью только в замысле, но нередко уже в практическом воплощении — принципиальной важности процесс воскрешения Места. Часто это происходит без радикальных пред­метно-пространственных трансформаций. В Москве возникает фе­номен воскресных «вернисажей» в Битцевском парке: впервые за десятилетия самопроизвольная художественная активность про­никает в публичное пространство, формируя ярмарку художест­венных или парахудожественных ценностей. Перенос ее из Битцы в район Измайлова переструктурирует план города, но не меняет природы феномена. Тот же тип ежедневного торжища учрежда­ется под стенами Городской думы в Ленинграде, на Невском.

Натолкнувшись на сопротивление администрации, киноре­жиссер С. Соловьев и помогавшие ему художники не преуспели в попытке организовать временное Место в кинотеатре «Ударник» во время премьеры фильма «Асса». Однако они же с блеском осу­ществили свой замысел в другой точке пространства Москвы — в здании Дворца культуры электролампового завода. Там же, спустя год, складывается огромной силы Место — «Неделя сове­сти», организованное обществом «Мемориал».

Местом стационарного типа становятся и театр «На Юго-За-паде», расположенный в подвале жилого дома, и театр-студия «На досках» в перестроенном сарае. В Казани превращение сто­ловой при Политехническом музее в кафе «Бегемот» сформиро­вало мощный центр притяжения, эманация которого воздейст­вует на окрестный район и в известном смысле на весь город. В маленьком Тихвине преобразование заброшенной и давно зага­женной конюшни в фотокиностудию «Лантан» — элемент того же-процесса метаморфозы городского пространства, рождения Места. Совершенно особым Местом стала лестничная клетка, ведущая к «скверной квартире» из булгаковского романа «Мастер и Мар­гарита», а вслед за этим — и сами Патриаршие пруды. Местом стал музей Достоевского в Ленинграде, организующий прекрасные художественные выставки. И центр детского художественного творчества в Ереване. И кукольный театр в Тбилиси...

Примерам несть числа, но нам важна сама совокупность частич­ных локальных метаморфоз, отмечающая фундаментальный сдвиг в культуре. До недавних пор монопольная схема представления о среде оперировала двумя категориями: население и территория. При этом и население, и территория трактовались как объекты произвольной манипуляции. Этот способ рассмотрения глубоко пропитал сознание не только чиновников всех рангов, но и исполни­телей всех видов деятельности и всех уровней квалификации, за исключением ничтожного пока еще числа «ренегатов». Тем не менее будущее за этим меньшинством, потому что его идеология оперирует иной реальностью: Место — это люди! Это ситуация взаимодействия людей в определенной предметно-пространствен­ной среде. Нелегко далось это простейшее по форме умопостиже­ние в стране, где право человека на самостояние и самомыслие все еще воспринимаются как экзотические бредни на всех этажах командно-бюрократической или производственно-технократиче­ской структур.