Концепции развития и реальность жизни

Недооценке «человеческой субъективности» в подходах к явле­ниям общественной жизни, думается, способствовала и сама логика экстенсивного развития социалистической экономики. До тех пор, пока удавалось решать народнохозяйственные задачи, обеспечи­вать расширенное воспроизводство за счет привлечения дополни­тельных трудовых и материальных ресурсов, за счет освоения новых залежей минерального сырья, нефти и т. д., можно было не принимать в расчет ни психологию, ни заинтересованность масс.

Сохранение длительное время иллюзии о возможности суще­ствования специфически социалистической, то есть безыници­ативной, нетоварной, не подчиняющейся закону стоимости, эконо­мики обошлось очень дорого. Сколько было вывезено золота, про­дано уникальных произведений искусства, шедевров живописи, выкачано нефти для того, чтобы доказать правильность сталин­ской аграрной политики, идеи огосударствления сельскохозяй­ственного производства, чтобы иметь повод не считаться с кресть­янской психологией, сохранять возможность существования сель­ского хозяйства, где работник никак не связан с землей, не имеет никаких прав на результаты своего труда. До сих пор в обществе много защитников «чистого социализма», готовых пожертвовать всеми богатствами страны, даже примириться со смертью деревни, лишь бы не допустить возвращения крестьянину прав на землю.

Еще три года назад некоторые политэкономы вполне серьезно доказывали, что проблема взаимодействия между личностными и материальными условиями производства, и прежде всего пробле­ма стимулов к труду, лежит по ту сторону политической экономии социализма, что все разговоры о личностных аспектах производ-

ства, о человеческом факторе являются не чем иным, как «про­таскиванием идеализма в научный социализм».

Вряд ли кто из этих борцов за чистоту политико-экономичес­кого подхода к социализму предполагал, что не те, кто вспомнил о решающей роли человеческого фактора в развитии производства, а они сами, того не ведая, тянут теорию назад, к домарксистской науке о производстве. Ведь, согласно К. Марксу, недооценка жи­вого труда, то есть всей совокупности человеческих условий произ­водства, есть типичная черта буржуазной экономической науки. Они, буржуазные политэкономы, писал он в «Теории прибавочной стоимости», как певцы-восхвалители капитала, «выдвигают на первый план предметные элементы производства и переоценивают их значение по сравнению с субъективным элементом, живым, непосредственным трудом... Во всех этих концепциях прошлый труд выступает не как всего лишь предметный момент живого труда... а как власть над этим трудом»¹.

Приведенные примеры проявления глухоты к духовному на­чалу, утверждающему примат деятельности и деятельного чело­века, свидетельствуют и о том, что нашему мышлению так и не удалось изжить болезнь механического материализма, освобо­диться от вериг ликбезовского марксизма, остановившегося на том, что материя первична. Именно он и зародил этот животный страх перед всем тем, что нельзя пощупать руками, измерить ли­нейкой. Отсюда и грубость, вещизм обыденного мышления.

По-видимому, этому упрощению, огрублению марксизма спо­собствовали не только недостаток культурности, образования ши­роких партийных масс, но и зачастую конкретная наша действи­тельность. На российской почве закрепились, пустили глубокие корни и технократические иллюзии XX века, заслонившие на дли­тельное время вопрос о мотивах к труду, о личном отношении чело­века к тому, что он делает.

Все народы пережили в завершающемся веке период мисти­ческой веры в чудодейственные возможности техники, машин, надежду на то, что научный прогресс сам по себе решит проблему благосостояния, достатка. Но у нашего народа эта вера была во сто крат сильнее, ибо мы были бедны в индустриальном отношении. Человеку вообще свойственно связывать свои надежды с тем, чего у него нет и что есть у других, и недооценивать то, чем сам обла­даешь. Наверное, по этой причине мы чрезвычайно увлеклись меч­тами о могуществе техники, стали возлагать такие большие надеж­ды на новые трактора и механизмы и одновременно, не испытывая ни сожаления, ни мук совести, истребляли хозяйственных кресть­ян, тех, кто был привязан к своей земле, кто хотел и умел работать. Иначе нельзя понять всех тех вождей нашей революции, прежде всего Троцкого, Зиновьева, Каменева, Сталина, которые ни в грош не ставили традиционные мотивы труда на земле, откровенно изде­вались над теми, кто пытался напомнить о важности сохранения

------ П^с К., Энгельс Ф. Соч. Т. 26. Ч. III. С. 2«5.

традиционной привязанности крестьянина к земле, использования преимуществ семейной организации труда. Эта вера в чудодей­ственные возможности тракторов и комбайнов особенно была ха­рактерна для Сталина. В его технократизме, в его пристрастии к крупным фабрикам зерна есть что-то иррациональное, мисти­ческое.

Чашу технократических иллюзий мы тоже выпили до дна, до последней капли, полностью подтвердив формулу Монтеня, что люди могут достигнуть в любой области сколько-нибудь разумных результатов только после того, как исчерпают в этой области все возможные глупости.

Наложила отпечаток мертвечины на наше сознание и сталин­щина. Она, как политическая практика, сама по себе является цар­ством механицизма, организованным насилием над природой чело­века. Наверное, мало кто в истории человечества так низко ставил человека, проявлял такое безразличие к его страданиям, так откро­венно попирал духовные основы человеческого бытия, как Сталин. Господство страха и ненависти, характерное для той эпохи, привело не только к огрублению человеческих душ, к омертвлению нрав­ственного сознания, но и к деформации социального мышления, к духовной обедненности, унификации личности. Всевластие над людьми, над их жизнью и трудом само по себе притупляет интерес к тому, что они думают и чувствуют, к фундаментальным пробле­мам духовной жизни человека. Человек, судьбой которого ты вла­деешь безраздельно, который обязан подчиняться тебе во всем беспрекословно,— это, в сущности, уже не человек, а предмет, объект приложения воли всемогущего властителя. Смешно в этой ситуации мыслить об автономии личности, праве человека на лич­ное счастье, о духовном, нравственном выборе и т. д. Никогда мы не мыслили так примитивно о жизни, о человеке, как в годы все­властия Сталина.

Но имеем ли мы достаточно оснований утверждать, что до эпохи всевластия Сталина социал-демократическая и марксистская мысль обладали развитым пониманием духовной жизни человека, проявили большой интерес к индивидуальному, к мотивам жизни отдельного человека? Сравните под этим углом зрения народни­ческую или либеральную публицистику начала XX века с социал-демократической. Ни у А. В. Луначарского, ни у А. А. Богданова, не говоря уже о Л. Д. Троцком, вы не найдете серьезного исследо­вания духовного мира, привычек, структуры мышления тех людей, которые, с их точки зрения, станут в конечном счете человеческим Фундаментом нового общества. Практически никто из русских социал-демократов, кроме В. И. Ленина, не занимался всерьез исследованием духовного склада крестьянина.

Даже самые честные и чистые представители социалистической интеллигенции настолько были поглощены мечтой о будущем, новом человеке, что у них, как правило, не хватало ни времени, ^ни душевных сил, чтобы серьезно заняться исследованием того массового, неприметного русского человека, который их окружал.

Сказалась закоренелая русская привычка судить о будущем вне настоящего. Впрочем, многие русские социал-демократы полагали, что в этом и нет необходимости. Мол, марксизм дал четкую и одно­значную ориентацию во всем, что касается оценки классовых сил: за рабочим классом будущее, он является единственным классом, который служит и олицетворяет духовный и нравственный про­гресс.

При этой российской, интеллигентской любви к общему, буду­щему, немудрено было потерять из виду частное — отдельного, сегодня живущего человека. Впрочем, слово «потерять», наверное, не самое удачное для описания причин отрыва нашего политичес­кого и социального мышления от человеческой действительности. Для того чтобы потерять, надо иметь. Но очень многие революцио­неры считали недостойным нагружать свое сознание частным, конкретным. Они с самого начала стремились любое конкретное, частное растворить во всеобщем, придать ему философский, нады-сторический характер. К примеру, Троцкий прямо выводил свое миросозерцание из чувства превосходства общего над частным, закона над фактом, теории над личным опытом '.

Итак, одной из главных, наиболее устойчивых деформаций социального мышления, мировоззрения российской революцион­ной интеллигенциибылоискусственное противопоставление общего частному, теории — жизненному опыту, будущего — прошлому и настоящему. Эта возникшая в сознании пропасть между будущим и настоящим, общим и частным мешает нам и сегодня увидеть жизнь такой, какая она есть, научиться реалистически мыслить

о себе.

Думается, что прав польский философ А. Шафф, связываю­щий характерное для сталинизма отношение к повседневному человеку прежде всего со свойственным марксизму начала XX века резким противопоставлением теоретического сознания обыден­ному. Абсолютизация теоретического сознания, «подлинной ис­тины» как раз и оправдывает политику насаждения того, к чему ос­новная масса простых людей не готова, чего она не желает. Ведь для Сталина было важно не то, как люди мыслят, что чувствуют, ибо они, как правило, находятся на уровне обыденного мышления, а то, что утверждают теория, учение о сущности истории, идеологи, выражающие научное знание. Предтечами сталинизма, как счи­тает А. Шафф, были те философы-марксисты начала XX века, которые абсолютизировали роль теоретического знания в мотива­ции исторического действия. С точки зрения утраты трезвого, реалистического мышления наибольшую опасность представляют именно эпохи бури и натиска, ибо в периоды всеобщего экстати­ческого напряжения нет ни духовных, ни политических условий для самопроверки знаний о будущем, для сомнений. Сомневаю­щийся обречен на участь контрреволюционера, противника револю­ционного переустройства общества.

¹ См.: Троцкий Л. Моя -жизнь. Опыт автобиографии. Берлин. 1930. Т. 1. С. 110.