Почему вспомнили о человеческом факторе?

Честно говоря, трудно понять, почему так долго многие наши философы сопротивлялись введению в на­учный оборот понятия «человеческий фактор». Да, само сочетание слов «человеческий» и «фактор» непривычно. Азбука гуманизма учит, что человек не может быть средством, то есть «фактором», что он при всех случаях является самоцелью, обладает нравствен­ной, духовной автономией. Но ведь любому, кто хотел видеть и слышать, с самого начала было ясно, что тут случай особый, даже исключительный. С помощью этого неуклюжего словосочетания представилась впервые за многие годы возможность поразмышлять о главных уроках нашей социалистической истории, вспомнить о тех основополагающих истинах социального бытия, которыми мы пренебрегли.

Что заставило нас заговорить о человеке, о его страстях как о главном источнике прогресса? Конечно же постигшая нас не­удача. Все попытки перевернуть привычный порядок вещей, дока­зать, что можно развивать производство, блокируя инициативу •низу, конкуренцию, соревновательность, искореняя хозяйствен­ную самостоятельность, предприимчивость, оказались тщетными. Наверное, историки, которым доведется подводить итоги XX века, будут рассказывать о более чем полувековом аграрном кризисе в СССР как о классическом примере неизбежной расплаты не только за насилие над людьми, но и за технократизм, самонадеян­ность, недооценку сложности и ценности крестьянской культуры, духовного богатства крестьянина как типа личности. Глубоко убеж­ден, что ни одно социально-философское понятие, даже модная ^в fiO-е годы категория «отчуждение», не могло продвинуть нас

так близко к главной правде нашего общественного бытия, как понятие «человеческий фактор».

С его помощью мы наконец-то получили возможность сойти с небес благопристойных, идеологически выдержанных рассуж­дений о сущности социализма на грешную землю экономики и увидеть, что мотор нашего производства создан по ошибочному проекту, недодуман в главном. Вместо того чтобы умножать энер­гию человеческих интересов, выводить ее на простор хозяйствен­ной жизни, он гасил ее в самом зародыше. Новое, не понравившееся многим философам понятие как раз и зафиксировало этот анти­энергетический изъян сложившейся организации труда, один из глубочайших в истории нового времени кризис мотивов к труду, который потряс все основание нашей экономики и общественной жизни. Это понятие давало и дает возможность рассказать правду о главных уроках прошлого и настоящего. Оно помогло высветить истины, затемненные эпохой вульгарного социологизма, напом­нило о том, что в основе общественной жизни лежит энергия пре­следующего свои цели человека, что только живой интерес создает культуру, пробуждает волю, активность, заставляет работать мозг. Понятие «человеческий фактор» возникло в борьбе с мифами обществоведения застойной эпохи, и прежде всего с теорией «обо­лочки». Речь идет о выдвинутом в начале 70-х годов предложении рассматривать сложившиеся производственные отношения, госу­дарственную организацию труда в национальном масштабе как «платье на рост», в которое для завершенности социалистического здания осталось только вмонтировать передовую технику. Этот миф носил интернациональный характер. Ибо иллюзия, согласно которой мы уже нашли оптимальный способ реализации идеи обоб­ществления средств производства, новые, более эффективные, чем при капитализме, мотивы к труду, по крайней мере в промышлен­ности, и дело-де осталось только за передовой техникой, довлела в эти годы над сознанием многих политиков.

Но то, что многие теоретики и политики называли «платьем на рост», оказалось на самом деле кладбищем для передовой тех­ники, для миллиардных ассигнований. Классический тому при­мер — попытки за счет обильных капитальных вложений решить проблемы Нечерноземья. Оказалось, что до тех пор, пока люди ощущают себя поденщиками, отчуждены от земли, не имеют нрава планировать свой труд, распоряжаться его результатами, новая техника не меняет дела. Сама по себе она не стимулирует ни ини­циативу, ни профессиональное совершенство, ни бережливость. Надежды начала 20-х годов на тысячи тракторов, которые, как верили многие, в состоянии переломить судьбу русской деревни, себя не оправдали. Мы буквально наводнили страну тракторами и комбайнами, а относительное отставание ее аграрного сектора от традиционного фермерского хозяйства стран Западной Европы не только не уменьшилось, а увеличилось. И немудрено. В неко­торых областях сегодня на круг меньше собирают зерна, чем до революции.

По мере исследования причин торможения экономического развития страны становилась все более очевидной тесная зависи­мость между состоянием нашего общества и его способностью стимулировать хозяйственную инициативу населения, находить применение разнообразным человеческим дарованиям. Старые формы социалистических производственных отношений, сформи­ровавшиеся в 30-е годы, исчерпали себя так быстро именно потому, что они не были рассчитаны на широкую инициативу, активность самих работников. Вместо того чтобы в максимально возможной степени стимулировать развитие интеллектуального потенциала народа, привлечь наиболее квалифицированных, талантливых, инициативных, неуемных людей к решению стоящих перед обще­ством задач, прежние отношения, напротив, всячески гасили «незапланированные инициативы». Сущность так называемого механизма торможения как раз и состояла в автоматическом оттор­жении наиболее талантливых и энергичных работников, всех тех, кто не дает спокойно жить, требует перемен, ломает устоявшийся порядок, кто способен самостоятельно мыслить.

Человеку трудно смириться с ролью винтика. Он инстинктивно сопротивляется однообразию, бежит от принудительного, навязан­ного труда. Идею свободного, творческого развития личности, гуманистический идеал марксизма, как оказалось, на практике трудно соединить с абсолютизацией плана, идеей полного вытес­нения экономической инициативы снизу. Из бедности отдельных граждан невозможно построить богатое государство. Мы посте­пенно возвращаемся к старой народной истине, которая учит, что богатство державы создается старательностью мастера, его уверен­ностью в себе и в своем достатке.

Впрочем, если посмотреть на то, что с нами произошло, чем окончились планы полного огосударствления производства, по­пытки преодолеть рынок, самостоятельность производителя, с более широкой, исторической точки зрения, то, наверное, нужно не столько печалиться, сколько радоваться. Значит, все же чело­век — существо творческое, свободное, он не смог примириться с участью винтика административной машины, не принял навязан­ную ему систему всеобщего опекунства, тотального единообразия, запретов. Значит, старый мир имел смысл, его нельзя разрушать до основания, значит история человечества, труд, мышление, ини­циатива сотен поколений, в том числе и поколений крестьян, жив­ших до нас, не были напрасны, не во всем наши предки ошибались, не все найденные ими способы труда, принципы человеческого общежития были ложными.

Если смотреть на вещи здраво, то поражение прежнего механи­стического подхода к жизни, видевшего в огосударствлении произ­водства, в администрировании панацею от всех бед, неудачи преж­них попыток внедрить насильственно в жизнь новые «нетриви­альные» методы организации труда только укрепили позиции реального гуманизма, доказали противоестественность казармен­ного, сталинского социализма. Человек действительно существо

свободное и творческое. Он не терпит насилия над собой, прини­жения своего достоинства.

Еще более важны эти главные уроки неудач в хозяйственной деятельности для тех, кто относит себя к крестьянскому населению нашей страны. Ведь так долго, еще со времен народников, убеж­дали российского человека, что он от природы не хозяин, что он, как писал уже в годы перестройки И. Клямкин ', не обладает доста­точной энергией, чтобы стать свободным и независимым товаро­производителем, что он предпочитает хозяйской ответственности огульную безответственность под видом коллективной работы. Но ведь, если судить здраво и видеть факты такими, какие они есть, то вся хозяйственная история послереволюционной деревни свиде­тельствует о прямо противоположном. Наш крестьянин работал с отдачей, с огоньком только тогда, когда он чувствовал себя хозяи­ном на земле, свободным, независимым существом, способным принимать самостоятельные решения, распоряжаться тем, что он сам создает. По этой причине в годы нэпа, в условиях семейного производства на земле темпы прироста сельскохозяйственной про­дукции намного опережали те темпы, на какие оказались способны насильственно созданные колхозы. По этой же причине за все шестьдесят лет существования колхозов производительность тру­да на личных подсобных хозяйствах была значительно выше, чем на колхозном поле или колхозной ферме. По этой же причине при переходе фермы или поля в семейную аренду производитель­ность труда, как правило, вырастает в 2 раза. Не случайно же пер­вые двадцать пять лет после коллективизации страна во многом кормилась с этих клочков земли, оставшихся в семейном поль­зовании и составлявших всего 2 процента обрабатываемой земли. Шестьдесят лет было потрачено на то, чтобы узнать давно из­вестное. Разве не обращал Г. В. Плеханов внимание народников, давних ревнителей коллективной запашки земли, на поразитель­ное усердие русских крестьян, когда они работают на своих личных огородах и приусадебных землях, когда они заботятся только о тех землях, которые на длительное время закрепляются за семьей? Разве не предупреждал тот же Г. В. Плеханов, что в России кол­лективная обработка полей вопреки всем ожиданиям станет пре­пятствием на пути совершенствования земледелия? Его «Наши разногласия», написанные еще в 1884 году, на мой взгляд, намного больше могут сказать о русской судьбе, чем «взрослая» философия, пытающаяся нас убедить в нашей собственной социальной непол­ноценности.

Реальная история хозяйственного развития русской деревни за последние сто лет опровергает миф о природной инфантильности русского человека, согласно которому он готов примириться даже с дьяволом, лишь бы освободить себя от необходимости думать, от личной ответственности за свой труд, свое благосостояние. Впрочем, если судить здраво, иначе н не могло быть. Ведь, как из-

¹ См.: Политическое образование. 1988.,\» 10. С. 62.

вестно, революция в нашей стране в значительной мере удалась потому, что большевиками был выброшен лозунг «Земля кресть­янам». Подавляющее большинство населения России тогда, в Ок­тябре 1917 года, выбрало эсеровский «черный передел», то есть право стать самостоятельным хозяином на своей земле.

В процессе преодоления поверхностных, упрощенных представ­лений о человеке, о мотивах его поступков и решений преодоле­вается и прежнее абстрактное, упрощенное представление о соци­альной жизни, обнаруживается ее качественная специфика. Мы как бы впервые почувствовали плотность социальной жизни, те непреодолимые границы, которые она установила на пути тще­славия людей, обуреваемых стремлением все подчинить своим необузданным фантазиям. Большой вклад в формирование реаль­ного, современного образа человека внес советский хирург ака­демик Н. М. Амосов. Он напомнил политикам и обществоведам, что люди от природы разные, отличаются и силой характера, и устремленностью к самостоятельности в личностной самореали­зации. Чрезвычайно важна мысль о существовании пределов воспи-туемости личности. Не каждого воспитание способно сделать анге­лочком. В основе пределов пластичности общественной жизни и лежат эти объективные пределы воспитуемости.

Жизнь жестоко наказывает за отступление от принципов обще­человеческой морали, она мстит за политический, хозяйственный волюнтаризм. Она напомнила нам о своих непреодолимых, дей­ствительно объективных законах, о том, на чем держится жизнь, заставила заново переосмыслить, что есть человек и что есть об­щество. Менять жизнь нельзя без оглядки, а вот изучать жизнь без оглядки можно — это еще одно открытие нашей переломной эпохи.

Благодаря произошедшему соприкосновению мысли с подлин­ной действительностью мы обнаружили, что в жизни нет мелочей и второстепенных вопросов, что необходимо опираться прежде всего на интересы и природные особенности «живой жизни», идет ли речь о человеке, хозяйстве или местности. За признанием само­ценности каждого индивида, несводимости его духовной сущности к общему, коллективному, к тому, что было принято называть «со­вокупность общественных отношений», неизбежно должно было последовать признание многокачественности, многообразия об­щественной жизни. Отсюда был один шаг до признания мировоз­зренческого плюрализма, несовпадения взглядов, мнений как естественного, непреодолимого состояния общественной жизни. Идея морально-политического единства в том виде, как она часто трактовалась прежде, скомпрометировала себя.

Конечно, могут сказать, что наше новое открытие природы человека является повторением задов европейского гуманизма. Да, мы осваиваем заново учение мыслителей прошлого, к примеру Ш. Фурье о страстях человека, обнажаем гуманистический пласт учения К. Маркса и Ф. Энгельса. Когда мы говорим, что обще­ство — это конкретные люди со своими конкретными интересами, своими радостями и драмами, своими представлениями о жизни,

ее действительных и мнимых ценностях, то тем самым делаем серь­езный шаг в сторону того демократического социализма, о котором мечтали многие честные мыслители.

И это не должно удивлять, это естественно. Жизнь должна защищаться, бороться с болезнью. Надо только радоваться про­буждению от духовного сна, преодолению мировоззрения идеоло­гических кликуш и человеконенавистников, рядившихся в комму­нистические одежды. Надо радоваться тому, что мы признали за человеком право быть самим собой, не стыдиться своих страстей, добиваться личного успеха, но в то же время бояться одиночества, надвигающейся старости, смерти, право быть наедине с собой, когда этого требует душа, но в то же время проявлять соучастие, сострадание, милосердие к другим живым существам, к окружаю­щим.

Если бы жизнь действительно была беззащитна перед глу­постью, ненавистью, перед наваждением, то она бы давно погибла. Но она все же существует, развивается, периодически радуя людей праздниками ума, правды и справедливости.

Все-таки рано или поздно всему воздается по заслугам, все становится на места: посредственность обнаруживает свою посред­ственность, лесть, угодничество и беспринципность осуждаются, становятся предметом общественного презрения, а талант, чест­ность, интеллект занимают подобающее им место. Нынешняя победа здравого смысла, победа гуманизма, нравственного чувства, величайшие духовные достижения перестройки лишь подтверж­дают значение нравственного выбора, сделанного когда-то людьми, открывшими в себе чувство совести. Все-таки добро сильнее зла, ум сильнее воинствующей глупости!

Сегодня должно удивлять совсем другое. Почему все же люди периодически срываются с высот человечности, здравого смысла, начинают верить в самые неправдоподобные небылицы? Почему они периодически теряют интерес к самому главному, к законам внутренней жизни человека, сохранения нравственного здоровья, забывают о тех страшных опасностях, которыми грозит расстрой­ство души? Почему на родине Тютчева, Достоевского, Толстого, в России, где интеллигенция была так чувствительна к духовным проблемам, так тонко понимала драму человеческого существова­ния, внутренней духовной жизни, на десятилетия восторжествова­ла идеология, запрещающая размышлять о добре и зле, о преступ­лении и наказании, о духовной автономии личности, о нравствен­ной ответственности тех, кто взял на себя труд учить других науке счастья, вести своих сестер и братьев по дороге истории?

Поражаться надо не тому, что здравый смысл побеждает, а тому, что люди, нередко теряя чувство реальности, сознательно начи­нают верить в то, что противоречит опыту не только их предков, но и их собственному, чему они не могут найти подтверждение даже в своей душе.

Почему до недавнего времени многие люди, не говоря уже о философах, боялись говорить вслух о том, что испытывают, чув-

ствуют как люди, духовные существа: о проблеме одиночества, о страхе перед смертью, о причинах самоубийств, о том, как трудно каждому найти смысл жизни, найти себя?

Глубоко убежден, что негативная реакция ряда философов на появление понятия «человеческий фактор», с обращения к кото­рому и начались эти мои размышления, была вызвана не столько заботой о чистоте гуманизма, сколько инстинктивным страхом перед теми неожиданными выводами и правдами, которые скры­вает в себе непознанный, вернее, забытый нами человек. По этой причине многие сегодня остановились перед теми философскими выводами, к которым подводит правда о гражданской войне, о терроре 30-х годов. На протяжении десятилетий мы изучали не человека, а категории, трактующие о законах истории, о сущности социализма, о будущем, не утруждая себя исследованием существо­вания людей, их повседневного духовного бытия. Вместо того что­бы стремиться преодолеть противоречие между сущностью и суще­ствованием, мы делали вид, что вообще нет проблемы духовного существования, что это выдумки церковников, экзистенциалистов.