Почему порвалась связь времен?

Главное в ответе на вопрос — это, как известно, умение пра­вильно его поставить. И есть одно непременное условие верной постановки любого вопроса: его надо сформулировать так, чтобы при поиске ответа неизбежно пришлось бы восстанавливать исто­рию нарастающего напряжения противоречий бытия, вдруг обер­нувшихся данной проблемой, то есть историю реальных обстоя­тельств и историю попыток их рационального осмысления. В конце концов, для человечества это всегда одна история — его собствен-

пая история, что тем более верно по отношению к болевым точкам культуры. Ведь культура — не что иное, как творение, причем не только (и даже не столько) готовое творение (например, уже написанное стихотворение), сколько творчество. Точнее: со-твор-чество, со-творение. И прежде всего сотворение себя, так как че­ловек формируется как человек лишь тогда, когда учится изобре­тать смысл и форму своих обращений к другим, к тем, с кем наде­ется преобразовать обстоятельства, условия, цели и средства су­ществования.

Следовательно, культура — та же история, творимая индиви­дами, или (что то же самое) индивиды, ставшие способными тво­рить предметный мир своего бытия: средства, способы и формы своего общения с другими индивидами, формы своей с ними общ­ности, а значит, и свою уникальную форму — свою индивидуаль­ность. Поэтому культура — это и все сотворенные и творимые людьми способы и средства, с помощью которых можно и нужно вырастить человека в человеке— «внутреннего человека», но определению Ф. М. Достоевского. И именно с их помощью уда­ется найти, открыть для себя человека в авторе и героях поэзии и прозы, драматургии и кинематографа, музыки и архитектуры, во «внешнем мире», сотворенном научными открытиями,— во всем, что можно обобщенно назвать разными языками текстов, обращенных человеком urbi et orbi («к городу и миру»), к людям и вечности. И только неугасимая надежда найти в этих текстах внутреннего человека, мучимого вечными вопросами бытия, взра­щивает его и в нас самих, а нами — в детях и внуках, в близких и дальних наших со-трудниках по совместной и действительно труднейшей работе — планированию и строительству общего Кос­моса человеческой жизни.

Все так. Но не стоит забывать, что способы и средства выра­щивания в нас всепобеждающей силы человечности находят и осу­ществляют себя лишь в интимно личных целях и мотивах действия, в личных потребностях и способностях индивидов. Тем самым реальность культуры — в реальных способах и средствах жизни неугомонных индивидов, в них самих как субъектах своего же ис­торического бытия. Именно в них — истинный смысл, цель и со­держание всей человеческой культуры.

Вот почему «болевые точки» культуры — это живая боль жи­вых индивидов. Их потерянность в мире из-за разрыва со своим прошлым, острое недовольство настоящим (не то вечное, святое недовольство, что зовет к делу — к практическому изменению обстоятельств и самоизменению, а иное — способное лишить воли болезненное ощущение туника), их неверие в будущее, а то и бо­язнь его. Такая боль — симптом патологических процессов в «те­ле» культуры. Но редко кем осознаются их действительные при­чины. Как видно, боль эту легче переносить, когда причинившего ее видишь воочию (или думаешь, что видишь): вот он, чужой, не­навистный... Вот она — внешняя и враждебная тебе сила! Тогда и вопрос, обращенный к себе: «Почему же мне больно?» и звучит-

то иначе: «По чьему наущению и кто?» Остается найти виновных. И находим... И спешим отомстить, наказать.

Парадокс истории в том, что самое крепкое, поистине вечное, что только и делает человека человеком и всех людей людьми,— их историческое со-бытие, их связь, это одновременно и самое хрупкое, ранимое, наиболее легко разрываемое, увы, ими же са­мими. Однако, разрывая цепи времен и связи людей, рвущие их уже тем самым берут на себя роль разорванных звеньев: история продолжается. Но как! Геростратов в политике, в общественной жизни, в культуре справедливо считают главными врагами чело­вечности в человеке, в обществе...

Только прав был и вечно будет прав принц Гамлет: если «Дания тюрьма и тюрьма преотличнейшая», то не только в Клавдии при­чина тому. Она в том, что «порвалась связь времен»! В мире чело­веческих отношений что-то должно было сдвинуться не туда, чтобы брат мог убить брата, чтобы правили бал подхалимы, лжецы, ли­цемеры и интриганы... Поэтому нищает королевство, и лишь за неприступными стенами Эльсинора пир шумит и под гром пушеч­ных салютов преступный король пьет очередной свой кубок.

Историей правота Гамлета подтверждалась не раз. И когда порывалась связь времен ради достижения обетованного призрач­ного счастья в царстве божьем на Земле, уже не его старая Да­ния — другие страны и государства превращались в «преотлич­нейшие тюрьмы» и концлагеря для своих и чужих граждан. И все же цепь времен рвется не под собственной тяжестью. Ее разрывают те же Клавдии — варвары всех времен и обличий, те, кто так легко соглашается признать своими вождями устремленных к власти честолюбцев. Не о народе веду речь. Народ — имя собирательное. И собирает оно в себе разный люд. И тех, кто звено за звеном кует причудливую вязь нитей истины, добра и красоты, связывающих времена и поколения. Но и тех, кто, преследуя своекорыстные (то есть именно свои, групповые, и именно корыстные) цели, не задумываясь о последствиях, эти нити разрывает. Там, где нет ни­какой надежды на сотрудничество, где интересы и потребности отдельных групп могут быть удовлетворены и защищены лишь враждебным противопоставлением себя другим группам, именно там у масс зреет общий клич: распни, распни его!

Позволю себе здесь короткое отступление. Случилось так, что автор этих строк оказался участником весьма необычного конси­лиума, на который собрались видные психиатры страны для об­суждения вопроса о верности диагноза, якобы поставленного Ста­лину еще в 1927 году В. М. Бехтеревым (возможно, ставшего ро­ковым для ученого). Паранойя как таковая исключалась, кажется, всеми участниками обсуждения, хотя параноидальный вид психо­патии — это скорее характерологическое, чем патологическое каче­ство деспота — окончательно не отрицался. Подчеркивалось, что данная особенность психического склада личности Сталина не ставит под сомнение его правовую дееспособность. Диссонансом прозвучало мое мнение о том, что вопреки всем «симитомофактам»

и психически, и «психиатрически» Сталин был самым нормальным из всех нормальных деятелей того времени. Просто он вполне здра­во и последовательно доводил до логического завершения все, что несла с собой реальная деятельность массы новых политических функционеров, уже десятилетие как творивших в центре и на мес­тах свой скорый суд и расправу. И не только по стихийной своей страсти к искоренению вплоть до физического уничтожения любых (глухих и открытых) очагов «сопротивления», но и по холодному расчету числа «неизбежных» жертв революции, а затем и подо­спевших нужд в рабсиле (не от слова «рабочий», от слова «раб»)'. Они, эти швондеры, выпестовавшие шариковых с револьверами, за­долго до 1937 года, уже не слушая аргументов «оппозиционеров», зычными выкриками с мест требовали их казни на конференциях и съездах партии, на собраниях и митингах.

Нормальность Сталина — не реабилитация его. Совсем наобо­рот. То, что именно он, со своим холодным рассудком не знающего угрызений совести палача по убеждению, стал главным вырази­телем и исполнителем сотен тысяч мелких злых воль, питаемых неолитическим неприятием всего «чужого» (интеллектуально и нравственно высокого, например), мелкособственнической зави­стью, ненавистью и животным страхом, делает его главным прес­тупником на суде народов и истории.

Возвращаясь теперь к основной теме наших размышлений, подчеркнем, все «главные» преступники лишь увенчивали своими преступлениями совокупность массовых деяний, обрывающих свя­зи людей и времен, убивающих культуру. Нет нужды в специаль­ных исследованиях, в результате которых появился бы перечень ее сегодняшних «болевых точек». Их много. Даже слишком много. Достаточно открыть — и это, пожалуй, самое ужасное! — любую газету... Проделаем же вместе такой простой эксперимент.