Изменение сознания как социальный процесс

В. И. Толстых. Общественное сознание можно рассматривать как определенным образом организованное многообразие идей, представлений, мнений и т. д., которые, несомненно, изменяются и сменяются, меняя духовный климат, состояние общества. Если следовать этому весьма распространенному толкованию, то приз­наки перестройки сознания налицо. Это — пробуждение истори­ческого сознания, стремление освободить реальный социализм от иллюзий, вымыслов, готовых, на все времена годных формул, и в этой связи — явное противоборство различных, даже взаимо­исключающих подходов к его действительной истории. Это, далее, попытки на научном (теоретическом) и обыденном уровнях по-новому осмыслить связь общественного бытия и общественного сознания, исходя из потребностей современного общественно­го развития, потребностей перестройки. Это — восстановление честного отношения к социальной действительности и обще­ственной практике, рассматриваемой как диалектически сложный, противоречивый общественный процесс, не сводимый к достиже­ниям и недостаткам, к любой сумме примеров, фактов, событий, наблюдений, мнений и т. п.

Однако важно выяснить, чем вызвана сама потребность в изме­нении сознания, фиксирующего и характеризующего определен­ное состояние общественного бытия. Нас интересует также под­тверждение делом и на деле того, что новое мышление стало или становится мощной общественной силой. Реальная ситуация «со­ветует» быть осторожными в оценках и выводах. Главным пре­пятствием для развития нового мышления в период застоя были общественные формы господствующей административной (бюро­кратической) системы, в рамках которой и осуществлялась хозяй­ственно-экономическая, трудовая деятельность. И поскольку эти формы еще далеко не изжиты, не подверглись сколько-нибудь существенной перестройке, нельзя признать существенными, прочными, устойчивыми и происходящие в общественном и инди­видуальном сознании изменения.

Попробую показать это на примере дискуссии вокруг пробле­мы частной собственности. Ее рассматривают, как ни странно, вне и независимо от реального исторического хода событий, руковод­ствуясь исключительно сиюминутными, прагматическими, сугубо хозяйственными либо откровенно идеологическими соображения­ми. Одни с приватизацией связывают надежды на повышение эф­фективности экономики и быстрое насыщение рынка потребитель­скими товарами, отметая сакраментальный вопрос — а не приве­дет ли это к капитализму? Оппоненты, напротив, говорят об угрозе капитализации общества, об отказе от социалистических ценностей и идеалов, не утруждая себя поисками выхода из кризиса, в кото­ром оказалось общество. Несмотря на видимость конкретности, спор этот полон недомолвок, натяжек и какого-то странного рав­нодушия к сути дела.

В свое время этот вопрос встал перед В. И. Лениным, побудив его начать пересмотр «всей нашей точки зрения на социализм». Обосновывая необходимость нэпа, Ленин имел в виду нечто боль­шее, чем допущение капиталистических элементов в экономике и признание госкапитализма как единственно возможной (реали­стичной!) формы социализма в данных исторических условиях. После краха политики «военного коммунизма», базировавшейся на простом упразднении частной собственности и формальном обобществлении, Ленин начинает разрабатывать проект построе­ния «России нэповской», из которой когда-нибудь, то есть через много лет, а может быть, и десятилетий, вырастет, появится «Рос­сия социалистическая».

Так в чем же заключался «переворот» во взглядах на социа­лизм, который — Ленин это не хуже других помнил и понимал — предполагает в конечном счете уничтожение частной собственно­сти и эксплуатации? Собственно, никакого «переворота» не про­изошло (разве что по сравнению с толкованием социализма в духе «казарменного», «продразверсточного» коммунизма), а под воз­действием логики реального хода событий, действительного дви­жения истории состоялось возвращение к пониманию социализма, выработанного основоположниками марксизма. А для них социа­лизм никогда не был самостоятельной формацией, и он не являет­ся некоей зацикленной на себя, самоцельной стадией, формой, фа­зой, именуемой «неполным коммунизмом» (В. И. Ленин), хотя так можно истолковать известное место в «Критике Готской прог­раммы». Это — целая историческая эпоха превращения капи­тализма в коммунизм. Не перехода, а именно превращения одного социального явления или качества в другое, где старое и новое образуют — на каждом этапе — особенный, некий причудливый синтез разнородных свойств, явлений, процессов. В рамках пони­маемого так исторического процесса становления новой общест­венной формации — коммунизма вопрос о многоукладности хо­зяйства и многообразии форм собственности абсолютно ясен и не может быть предметом идеологических спекуляций и политичес­ких манипуляций. Практика «военного коммунизма» со всей оче-

^ Заказ 3926

видностыо, оплаченной кровью и ужасами гражданской войны, показала, что от частной собственности, вообще от капитала отго­родиться, отъединиться, отказаться и, как бы сказали сегодня, «отмазаться» будет очень нелегко и непросто. Легко и просто это получилось у Сталина и сталинистов в других странах, где с част­ной собственностью покончили с помощью запрета, прямого уп­разднения, путем сплошного «раскулачивания» и огосударствле­ния средств производства, провозглашенных, но так и не ставших «общественной собственностью».

Вопроса «допускать или не допускать» частную собственность не существует, ибо последняя ни на один день не покидала нас, приняв форму государственной собственности, которая, по Марк­су, является «совместной частной собственностью». Автор отлич­ной статьи «Новые вехи» Сергей Чернышев верно заметил: мы «еще и не приступали к уничтожению частной собственности. Мы пребываем во мраке неведения относительно того, что именно и каким образом обязаны «уничтожать». И самое прискорбное — в отличие от Сократа мы и не подозреваем, что кое-чего не зна­ем»¹. Бюрократию и обслуживающих ее интересы теоретиков, идеологов волнует, раздражает не частная собственность (бывает, что бюрократы даже с мафией и теневой экономикой находят об­щий язык, договариваются, исповедуя принцип «сам живи и дай жить другому»). Их беспокоит, ужасает идея экономического самоопределения и свободы людей, каждого человека, лишенных самого важного социального права — права на инициативу, сво­боду творчества. Потому что признание этого права и его осу­ществление означают начало конца бюрократического всевластия. Она, бюрократия, в ее нынешнем виде и качестве оказывается просто лишней, ненужной. Спор вокруг проблемы частной собст­венности — это проявление борьбы за власть, где самой неясной, туманной остается, увы, экономическая сторона дела. Дискуссия стала бы динамичнее и продуктивнее в интеллектуальном отноше­нии, окажись ее участники перед необходимостью ответить на та­кой каверзный вопрос, заданный мне недавно шофером такси: «Объясните, пожалуйста, почему в Японии, где ничего нет,— есть все, а у нас, где есть все,— нет ничего?» Заметьте, защитники, радетели общественной (государственной!) собственности даже не пытаются доказывать ее преимущества с экономической точки зрения, переводя разговор в чисто идеологическую плоскость. И это понятно. Ведь они озабочены, если вдуматься в их аргумен­ты, не состоянием экономики страны и даже не общественной при­родой собственности, а сохранением власти. В руках тех, кто так и не смог создать нормальную, эффективно работающую экономи­ку, кто кризис недопроизводства превратил в постоянный спутник и символ социализма.

Значит ли сказанное, что надо отказаться от государственной собственности, заменив ее частной (или личной, индивидуальной,

¹ Чернышев С. Новые вехи//3намя. 1990. № 1. С. 158.

называйте как угодно), и тем самым отказаться от идеи социализ­ма? Нет, не значит. Речь идет о другом: надо честно признать ре­альность несостоявшегося социализма и, если хотите, вернуться назад (понятно, не буквально, а с учетом достигнутого уровня социального и экономического развития), чтобы ликвидировать последствия десятилетиями продолжавшегося коллективного на­силия над исторической реальностью, пройти весь многосложный путь «превращения» капитализма (или госкапитализма, именуе­мого «социализмом») в коммунизм, когда-то прерванный, обор­ванный Сталиным во имя быстрой, «полной» и «окончательной» победы социализма в отдельно взятой стране. Выходит, нам еще только предстоит построить социализм — демократический, гу­манный, «с человеческим лицом», в чем, как мне представляется, и состоит революционный смысл перестройки.

Н. В. Любомирова. Для того чтобы в сознании появилось нечто новое, должна возникнуть реальная потребность, носящая все­общий характер. Если такая постановка проблемы изменения сознания принимается, сразу встают два вопроса: 1) возникла ли в последние два-три года потребность в изменении сознания? 2) сложилась ли действительная ситуация изменения?

Вспомним гегелевское определение потребности как полагание отсутствующего необходимым. Что отсутствовало из того, что бы­ло жизненно необходимо практике? Отсутствовала реальная воз­можность выбирать из тех или иных вариантов деятельности луч­ший вариант. Обстоятельства диктовали выбор между плохим или очень плохим, лишая тем самым смысла саму процедуру избрания. Но ведь о сознательности можно говорить тогда, когда человек избирательно формирует свои отношения к природе — внешней и внутренней. Отсутствие многовариантности и возможности вы­бора наилучшего накладывает объективное табу на развитие соз­нания и мышления. И хотя какие-то изменения происходили, в путах оказалось именно развитие сознания как непрерывное, избыточное производство и воспроизводство новых социальных перспектив, вариантов деятельности.

Лично мне не совсем ясен критерий «отсчета» изменений, кото­рым многие руководствуются сегодня. Ведь сознание должно быть не просто раздогматизированным, демократизированным, децен­трализованным, плюралистичным, очищенным от лжи, покаяв­шимся и начиненным правдой. Внешние перемены такого рода очевидны, и нельзя их недооценивать. Но есть другие признаки ситуации: «вслух — сознание» почти не изменило сам подход к новой деятельности. Новое по-прежнему стремится осуществ­лять себя в объективных мыслительных формах застойного време­ни, механизма торможения. И в самой деятельности нередко вы­бирается не наилучшее, а первое, что дает немедленный, «скоро­постижный», эффект. По-прежнему не решены проблемы: а) пла­нирования трудовых отношений; б) способов поощрения, отбора, культивирования, защиты новых людей; в) системы свободного, 1 арантированного апробирования разных вариантов действий и пр.

Ориентация на быстрый, ошеломляющий успех и осторожни-чанье, недоверие к людям в кардинальном изменении действи­тельности— «близнецы-братья». Современную ситуацию я бы охарактеризовала как попытку найти достойный выход из этих ножниц. Чтобы человек мог и начал иначе, по-новому, действовать, то есть менять свое сознание на самом деле, необходима, как минимум, некоторая отвоеванная гарантия, то есть удостоверен­ная внутренним опытом («чутьем») человека надежда на успеш­ность предпринимаемой деятельности. И тогда способы социаль­ного действия людей в массовом масштабе будут диктоваться не нуждой и не принуждением. Мы получим возможность пробо­вать и ошибаться, так сказать, «на законном основании». Чело­век не должен бояться быть выброшенным с работы, из гражданст­ва, из жизни в случае неудачной попытки.

Если же говорить о сегодняшних настроениях, то первое, что бросается в глаза,— это повышение степени социальной негаран-тированности человека. Об этом свидетельствует повсеместная и очевидная утилитаризация отношения к перестройке. Люди очень озабочены возможными потерями в зарплате, сокращением, угрозой повышения цен, перспективами идеологического контроля и регулирования духовной жизни. Многие перепады обществен­ных умонастроений — от истерии (групповых, клановых истерик в том числе) до стоического незамечания и невмешательства ни во что — можно объяснить, пожалуй, тем же: люди стали чуть больше «бояться». Однако это чувство страха — особое, не пси­хологическое, а скорее онтологическое. И, как ни странно, оно яв­ляется симптомом обнадеживающим, вселяющим оптимизм, а не пессимизм. У страха этого рода есть положительная, движущая сторона. Человеку надоело ощущать себя аутсайдером обществен­ного процесса, несовременным, неменяющимся. Оказавшись ме­нее гарантированным в своем бытии, он в то же время расхотел быть гарантированным по-старому.

Отсюда следует двойственный вывод. В «сейчас — сознании» предстает общество, в котором люди делают первые шаги в осоз­нании своего отношения к совместному производству, распределе­нию и обращению средств и условий жизни. Поэтому такое созна­ние по-прежнему сознание двоящееся, двойственное, наполовину стихийно-спонтанное, бросающееся в стихию крайностей. Соот­ветственно обостряется вопрос о духовных лидерах и «всеобщем эквиваленте» перестроечных программ. Под кем сегодня себя «числить», чтобы «плыть в революцию дальше»?

В. И. Толстых. Думаю, ситуация изменения сознания уже возникла, она — налицо и характеризуется не только растущим пониманием необходимости общественных преобразований. Нача­лась и набирает силу, скажем словами К. Маркса, «работа совре­менности над уяснением самой себе (критическая философия) смысла собственной борьбы и собственных желаний. Это — работа для мира и для нас. Она может быть только делом объединенных сил». Не беда, что общественные силы одновременно и объединя-

ются, консолидируются, и разъединяются, размежевываются, что на данном этапе неизбежно, даже необходимо и представляет собой момент позитивный. Поясним — почему.

Возникла ситуация исторического выбора, не всеми участни­ками общественного процесса осознаваемого и разделяемого, но впервые (после нэпа) столь реального и многозначительного по своим социальным, историческим последствиям. Логика развер­тывающихся событий заставит, раньше или позже, этот выбор принять и совершить, каждого занять определенную позицию. Мы видим, как трудно, «со скрипом», с оглядкой и еле скрывае­мым недоверием воспринимается сама необходимость предложен­ного выбора в сфере обыденного сознания, свыкшегося с «бед­ностью потребностей» уравнительного социализма. Но не менее драматично и проблематично осознается выбор и в рамках общест­венной теории, испытывающей немалые трудности в освоении возникшей (уникальной!) социально-исторической ситуации. Это трудности как методологического, так и мировоззренческого по­рядка, характера. Вот, например, в диалоге «Кто против?»¹ пуб­лицист В. Выжутович и известный экономист Г. X. Попов обсуж­дают актуальнейшую проблему субъекта перестройки. Отталки­ваясь от того, что «история знает немало примеров, когда назрев­шие преобразования в обществе можно было реализовать и в ре­волюционных, и в консервативных формах», участники диалога выдвигают и подробно обсуждают идею двух вариантов пере­стройки — революционно-демократического и консервативного, или «аппаратного», как они последний характеризуют. Но идея «двух путей» перестройки — ложная, надуманная, ибо на самом деле так называемое аппаратное мышление никакой перестройки не проектирует и не предусматривает (во всяком случае, такой план или проект никому не известен). Борьба на самом деле идет «за» и «против» перестройки, в какие бы словесные одежды противники революционного обновления общества ни рядились. Проблема «лучшего варианта» уже стала реальностью, и она мо­жет быть решена лишь в условиях всесторонней и безусловной демократизации всей общественной жизни. Ясно одно: свобода выбора и административно-бюрократический способ организации и управления обществом — две вещи несовместимые.

Если последовать совету К. Маркса и попытаться увидеть в противоречивости самосознания индивидов как общественных слоев, групп отражение «самопротиворечивости» породившей его земной основы, то следует вычленить два момента. Во-первых, то, что Маркс называл «собственным жизненным положением» уча­стников общественного производства, оказавшихся жертвами бюрократически-административной системы, лишающей их права принимать решения и вырабатывать цели собственного сущест­вования. В этих условиях сознание непосредственных участников общественного производства оказывается «отраженным светом»

См.: Огонек. 1988. № 18.

всепроникающего авторитарного сознания, все больше отрывается от своей земной основы. Когда за всех думает один — вождь, который всегда прав, сознания в собственном смысле не нужно. Поэтому приверженцев «кнута» и «твердой руки» нельзя даже всерьез упрекнуть в чем-либо: они действительно никогда не зна­ли и даже не догадывались, что могут жить по собственному разу­мению, быть не только дисциплинированными исполнителями не ими принятых решений, но и их авторами, творцами. Не будучи бюрократами по социальному положению, они душой и телом срослись с административной системой, став ее искренними адеп­тами и апологетами.

Во-вторых, сознание предполагает развитое отношение лич­ности к своему наличному бытию, жизненному положению и ок­ружению. Люди, действительно сознающие цели и задачи пере­стройки, объективно занимают позицию революционно-критичес­кого отношения к нынешнему экономическому укладу и системе бюрократического централизма. Для них требование самоуправле­ния продиктовано не только соображениями экономической це­лесообразности, но и потребностью покончить со своим манипуля-тивным положением, иначе говоря, потребностью стать подлин­ным субъектом общественного процесса.

Н. В. Любомирова. Конечно, трудно не согласиться с тем, что именно административно-бюрократическая система и есть под­линный автор, господин и скульптор наличного общественного сознания. «Везувий, извергающий вату» — так кто-то обозначил выращивание авторитарно-рабского сознания бюрократическим общественным бытием. И даже если все время помнить о перво-проходческом характере нашего развития, об отсутствии истори­ческого опыта, о революционной нетерпимости, все же необъясни­мым — по крайней мере для меня лично — остается то обстоя­тельство, что и раньше, и до сих пор столь много людей добро­вольно и послушно ощущают себя податливой и беспомощной глиной в руках малоспособного, неталантливого скульптора по имени Административная Система. Живут, как бы не догадываясь о своей субъективности.

Одно из объяснений результативной, эффективной (в пользу Системы) работы ее над нашим сознанием находит экономист Г. X. Попов. Он обнаруживает парадоксальную схожесть и типо­логическую родственность двух разных (профессионально и со­циально) людей — администратора, творца и адепта Системы из романа А. Бека «Новое назначение»' и ученого-биолога, конфлик­тующего с Системой, из документальной повести Д. Гранина «Зубр»². Первый честно и истово пытается служить работе Систе­мы, разделяя вечную чиновную иллюзию техногенного лечения социально-экономических болезней. Второй не менее искренне стремится сгладить, как-то оправдать очевидную несовместимость

¹ См.: Наука и жизнь. 1987. JV» 4.

² См. там же. 1988. № 3.

жесткого централизма (с его идеалом беспрекословной исполни­тельской дисциплины) с проявлением творческой самобытности. Этих совершенно разных людей объединяет — на первый взгляд — признание, принятие Административной Власти как чего-то данного, неизбежного, абсолютного, заведомо необходимо­го и на этой основе — подчинение всякому руководству лишь потому, что оно «посажено... и сидит» (М. Е. Салтыков-Щедрин). А значит, само собой разумеющимся становится внутреннее сог­ласие с естественным правом Системы издавать и блюсти обяза­тельные для всех законы. Не столь важны оттенки и того, как властная чехарда, весь этот калейдоскоп оборотничества «друзей народа» в его «врагов» в конце концов объяснялись самому себе, как сработало «сознание» — с внутренним скрипом, стоном и сом­нениями или под влиянием убедительности экстремальных задач в экстремальных ситуациях. Главное в том, что право господства и подавления было как-то освящено, ему было придумано убеди­тельное оправдание, а значит, собственная второстепенность, вто-росортность в делах общественных и политических стали добро­вольно выбранным внутренним состоянием и ощущением. Или — скажу определеннее — стали образом (формой) жизни и мысли: способом отношения к самому себе. Здесь заключена своя драма, и Г. X. Попов совершенно прав: таких людей, как Н. И. Вавилов,

B. И. Вернадский, П. Л. Капица, Н. В. Тимофеев-Ресовский,

C. П. Королев, и многих-многих других никто и никакими мерами
насилия не мог принудить к признанию социального и духовного
лидерства Системы. Значит, делает вывод Г. X. Попов, и с ним
следует согласиться, могло быть лишь соглашение, со-трудниче-
ство, договор, компромисс, разумеется, не подписанный, но доста­
точно четко работающий и выполняющийся обеими сторонами.
Каковы же условия соглашения?

«Административная Система строит социализм и официально объявила, что это новая материально-техническая база, это ин­дустриализация, это образование и грамотность, это подъем эко­номики, это экономически независимая страна, обороноспособное великое государство. И всего этого она обязуется достичь в крат­чайшие сроки». Вот на этой социальной платформе и стало воз­можным «объединение», генеральный договор всех патриотов страны, всех ее «зубров» (и величин поскромнее) с Администра­тивной Системой. Сущность и моральное оправдание этого альян­са состоят в том, что власть оставляет за специалистом право и возможность заниматься делом, создает для этого условия, но взамен вменяет ему в обязанность принимать политику Системы, соблюдать (не задумываясь специально) ее законы, никогда и ни­где не выступать против нее (сколько сил было потрачено на до­казательство бесполезности этого!).

Г. X. Попов видит социальный итог этого компромисса в глу­боком кризисном состоянии и самой Системы, и отстранившегося

' Наука и жизнь. 1988..№ 3. С. 58.

от общественных, государственных, политических дел большин­ства. История в очередной раз поставила «отрицательный» экспе­римент, поломав судьбы миллионам людей. Все так. Но в приве­денном рассуждении есть один не совсем ясный, но очень сущест­венный пробел, который хотелось бы выяснить. Г. X. Попов, как и многие другие исследователи, исходит из того непреложного для нашего сегодняшнего сознания факта, что Административная Система начинала строить и строила... социализм. Какой-ника­кой — уравнительный, извращенный,— но все-таки социализм. И многое в этом социализме не совсем получилось именно потому, что «зубры» — все талантливые люди страны — не распознали вовремя агонию Системы. Именно они были обязаны вовремя по­нять, что «Система отжила... она становится фактором торможения, что построенному социализму нужен совершенно иной механизм управления. Но Зубры продолжали соблюдать условия соглаше­ния: политики не касаемся, Система вне критики, нельзя оспари­вать ее право руководить»'. Что ж, можем мы задаваться вопро­сом, наши самые умные головы страны, наши самые честные граж­дане опять чего-то недопоняли? А что же тогда требовать от ос­тальных — рядовых голов и рядовых тружеников? Дано ли им было понять?

Разумеется, можно объяснить долгую раскачку и «невключае-мость» прошлых и нынешних субъектов социальной жизни в об­щественные дела непривычкой к действительному, развитому культурному социальному мышлению (по которому, как уже го­ворилось, удары наносились наиболее жестокие и беспощадные), непривычкой, помноженной на отсутствие так называемых циви­лизованных предпосылок строительства социализма. Но меня не оставляет другой вопрос: почему «дело строительства социализ­ма» и профессиональное дело жизни разошлись между собой, ра­зошлись настолько, что попали в ведение разных людей? И поче­му большинство из нас не надо искусственно стимулировать, чтобы мы сильно увлекались самоосуществлением,— настолько добро­вольно мы самовозгораемся в мире «моей» науки, «моего» искус­ства, «моей» техники, но при этом нас надо постоянно уговари­вать, убеждать зажигаться идеей социализма? Может быть, все-таки дело в самой этой идее? Мы ведь не случайно решаем сейчас, какой социализм построен и какого социализма нужно «больше», а какого — «меньше». Хотелось бы, правда, чтобы размышления о социализме носили более теоретический характер. В строгом смысле, в социализме можно разобраться, лишь встав на точку зрения философской теории и исторической практики.

В. М. Межуев. Вопрос о социализме действительно является центральным для нашей перестройки. Недаром вокруг него скре­щиваются сегодня все полемические и публицистические шпаги. Возможно, кому-то покажется странным, что, живя столько лет при социализме, мы до сих пор затрудняемся точно определить,

¹ Наука и жизнь. 1988. № 3. С. 64. 40

что это такое. Но перестройка на то и перестройка, чтобы ставить под сомнение многие казавшиеся ранее ясными представления. В равной мере это относится и к пониманию социализма. Разве не вызвана перестройка нашей неудовлетворенностью обществом, которое начиная с 30-х годов мы привычно называем социалисти­ческим? В чем причина этой неудовлетворенности? Одни видят в созданном у нас обществе искаженный, деформированный вари­ант социализма, другие — его полную противоположность, но есть и такие, которые причину всех недостатков усматривают в самом социализме, считая, что другим он и быть не может. Так или иначе, отношение к социализму стало той доминантой об­щественного сознания, вокруг которой сегодня группируются и сталкиваются различные позиции и точки зрения. Долгое время наша общественная мысль (в той ее части, которая была обращена к анализу современного общества) развивалась под знаком учения о реальном (победившем, построенном) социализме, согласно которому социализм есть то, что существует в самой действитель­ности. Считалось, что между научной идеей социализма и суще­ствующей у -нас реальностью нет никакого расхождения и тем более противоречия. Объявив в 30-х годах социализм «построен­ным», Сталин выдал за него созданную им административно-бюрократическую систему с элементами полуфеодального при­нуждения и государственного насилия над личностью. Ставить вопрос о том, в каком отношении эта система находится к научной теории социализма, по тем временам было практически невоз­можно. Именно с того времени стало обычным судить о социализ­ме не на основании_%его научно выработанной в марксизме кон­цепции, а на основании идущих сверху политических акций, которые и подвёрстывались под идею социализма. Язык науки был сведен к языку политики, на котором формулировалось оче­редное представление о социализме. Выдавая за социализм свой образ мыслей и действий, бюрократическая система в конечном счете усмотрела главный ее признак в самом факте своего суще­ствования, рассуждая по известной формуле «социализм — это я».

Отождествив социалистическую идею с реальностью своего собственного существования, бюрократическая система не только идеализировала (идеологизировала) реальность, перекрыв путь к ее научному объяснению и критическому осмыслению, но и вуль­гаризировала саму идею, придав ей характер апологетического оправдания реальности, какой бы последняя ни была. В итоге мы пришли к своеобразной социалистической мифологизации реаль­ности, проделав путь, обратный тому, который был завещан марк­сизмом,— не от утопии к науке, а от утопии к мифу. Если утопия имеет дело с идеей, которой нет аналога в реальности, то миф наде­ляет реальность в любом ее качестве чертами и свойствами идей. Только мифологическое сознание способно усмотреть в состоянии застоя и стагнации признаки «развитого социализма».

Судить об идее социализма на основании только того, что су­ществует в реальности (то есть игнорируя ее теоретически вырабо-

тапную модель), столь же неверно, как и судить о реальности на основании одной лишь идеи. Важно видеть и учитывать расхож­дение, различие между реальным социализмом и научной теорией социализма, обусловленное конкретными обстоятельствами на­шего исторического развития. Лишь в этом случае открывается путь и к более адекватному научному пониманию самой идеи социализма, и к пониманию существующей реальности, возмож­ного направления ее преобразования и развития.

Для научного социализма на сегодня нет более важного вопро­са, чем вопрос о том, почему на практике идея социализма была отождествлена с идеей тотального государственного управления обществом, с повсеместным утверждением приоритета институ­тов власти над всеми остальными общественными институтами. Но чтобы ответить на него, необходимо достаточно ясно представ­лять и то, какой принципиально новый тип общественности представлен теорией научного социализма, с какого рода прогно­зируемой и предвидимой социальностью связано возникновение самого этого учения. Без этого разговор о социализме остается все тем же идеологическим прикрытием для самых различных манифестаций политической воли, порой взаимоотрицающих друг друга. Ведь и сторонники перестройки, и ее противники апеллиру­ют к социализму. На социализм ссылаются «купцы» и «кавалери­сты», товарники и антитоварники, сталинисты и антисталинисты, интернационалисты и националисты. Кто из них прав? Ответ на этот вопрос заключен не в отказе от научной идеи социализма и не в игнорировании реальности, еще не во всем соответствующей этой идее, а в установлении сложной диалектической взаимосвязи того и другого, в понимании непрямого, длительного и историче­ски постепенного характера их совпадения.

Н. В. Любомирова. Я думаю, что социализм — это не столько какой-то законченный тип общества, сколько особая историческая ситуация человека, социально новая, по-своему уникальная (если речь действительно о социализме, а не о том, что нам удобно счи­тать таковым). Если посмотреть на социализм с всемирно-истори­ческой точки зрения (то есть с позиции исторического материа­лизма), то новизна этого типа исторической жизни должна заклю­чаться в соединении, совпадении в общественном сознательном бытии каждого человека революции и культуры. Нормальным и обычным было разъединенное, параллельное развитие двух ве­дущих общественных процессов — революционных действий народных масс и движения образования и культуры. Представле­ние об одностороннем, абстрактном, прозаическом и непоэтиче­ском характере революционной борьбы, уничтожающем все тра­диционные человеческие узы и властно срывающем покров с «ужасного лика истины» (Ф. Шиллер), в той или иной степени свойственно всем мыслителям до Маркса. Не избежали этого ре­волюционного «антикультурного» сознания ни в одной замахнув­шейся на социализм стране. И если изображение революции в ка­честве очередного нашествия гуннов есть злобная карикатура по

отношению к любому народу, то все же надо признать: народные политические движения и развитие наук, философии, искусства происходили во всей до сих пор идущей истории разными путями, разными настолько же, насколько разнятся между собой пути материального и духовного производства.

Как показано в ряде социально-философских трудов, главным социальным итогом разделения материального производства на материальное и духовное стал носящий исторический характер ан­тагонизм между общественной и личной жизнью человека. Воз­никло противоречие между конкретно-исторической жизнью индивида как среднего представителя класса, клана, слоя, про­фессии и им же, но как «человеком человечества». А в житейском сознании сложилось устойчивое убеждение: общество — это не­кий земной бог, сила, находящаяся вне человека и всегда господ­ствующая над ним.

Специфика критики этого убеждения, предложенного в марк­сизме, заключается в том, что оно оценивается не просто как идеа­листическая иллюзия так и не научившегося за историю мыслить ума, а как результат и объективная мыслительная форма опреде­ленных обстоятельств человеческой жизни. И это отнюдь не прош­лое, прошедшее. В специфических условиях действительности, а вовсе не в головах и умных, и глупых идеалистов отдельный че­ловек оказывается самостоятельным субъектом, деятельным но­сителем той или иной всеобщей способности. Наоборот, эта от­чужденная и все более отчуждающаяся способность, заключенная в тиски профессий, выступает как субъект, извне диктующий каждому способы и формы его жизнедеятельности. Индивид, как таковой, стихийно, объективно и в строгом смысле материально превращается в раба, «токарный станок», по выражению Маркса, «говорящее орудие» каких-то всеобщечеловеческих способов деятельности. Парадокс, но в качестве субъекта выступает дей­ствительно все человечество, а не отдельная «свободная индиви­дуальность». Именно эту ситуацию предстояло преодолеть социа­лизму (точнее, предстоит). В преодолении объектной формы субъективности заключена идея социализма, если я правильно понимаю этот тип гуманитарного сознания.

Социализму по историческому наследству достается не просто система старых товарно-денежных отношений, не просто родимые пятна частной собственности и прочее, которое нужно суметь увя­зать с общественной собственностью и равенством. Программой такой увязки стали, скажем, нэп, экономика Венгрии, Китая 70-х годов и др. Но, помимо этого, социализму необходимо найти каче­ственно новый тип практики, основанный на принципиально ином характере связи человека с трудом. Труд должен был стать экви­валентом свободы. Вот что оказалось непонятым (не переведен­ным в конкретную долгосрочную программу социально-экономи­ческой деятельности) не только авторами нашей пресловутой Административной Системы, но и многочисленными «зубрами», патриотами, подвижниками социализма в нашей стране.

Между тем история всех социально-практических поисков со­циализма в XX веке показала: из общедемократических задач и требований перестройки экономики — национализации индуст­рии, коллективизации мелкотоварного производства, повсемест­ного внедрения научной организации труда, качественного повы­шения культурного уровня работников — собственно социализм еще не вырастает. Наши многочисленные ростовские, московские, узбекские и прочие «дела» еще раз подтверждают: длительное манипулирование формами общественной собственности без на­полнения их соответствующим содержанием, манипулирование лишь с целью аккумуляции материальных и трудовых ресурсов в чуждых работающему человеку интересах — таково, по суще­ству, мелкобуржуазное применение форм социалистической орга­низации хозяйства, становившееся фактом для всех серьезных ученых сначала в конце 20-х, потом в 30-х, 60-х годах и, наконец, сегодня.

Каков же вывод из этого по необходимости беглого «набега» в нашу социально-экономическую практику? Перестройка вновь поставила перед человечеством идею социализма как свою собст­венную историческую проблему. Это значит, что вновь, как и в се­редине XIX века и в начале XX века, обострилось положение че­ловека в пограничной зоне. Сзади — тупик компромисса (вспом­ним судьбу «зубров»), впереди — кардинальный прорыв, риск неизвестности. Так что не сознание вновь перед выбором, а бытие. Ф. Т. Михайлов. О двоящемся, двойственном, наполовину сти­хийно-спонтанном сознании, бросающемся в крайность, как мне кажется, сказано верно. Природу этой двойственности мы должны понять, вскрывая исторические корни процессов развития совет­ского общества второй половины XX века. Только на этом пути откроется ее тайна.

Сознание как способ отношения людей к своему бытию — существеннейший момент самого этого бытия. Иными словами, в самой сущности своей бытие людей рефлексивно. Но обществен­ное производство именно средств и способов осуществления реф­лексии, начиная чуть ли не с неолита, обособилось, стало «част­ным» видом производства — особой формой деятельности особых групп людей. Только ведь и в духовном производстве, при всей его обособленности, не исчезает связь со всеми другими «частными» видами труда и социальной жизни. Или, точнее: в духовном произ­водстве реализуется вся целостность общественного бытия, но в специфической форме духовно-практической и теоретической деятельности. И именно в форме ее продуктов — идей, представ­лений, верований, нравственных и эстетических эмоций и т. п. возникает перед нами реальность общественного бытия, его исто­рия. Однако целостность бытийного процесса непосредственно выражена не в тех или иных идеях, представлениях и т. д., а в уко­рененном способе воспроизводства человеческой общности, ха­рактерном для той или иной эпохи, о чем уже говорилось.

И вот сегодня я читаю труды, описывающие шаг за шагом ход

превращения нэпа в политику внеэкономического ограбления кре­стьянства, в торжество продразверстки во всех «укладах» и на всех уровнях хозяйственной жизни страны. И меня не оставляет мысль: а ведь мы еще только констатируем и обобщаем факты ис­тории, двигаясь в тех объективных мыслительных формах, о пе­рестройке которых надо было бы и говорить прежде всего. Они-то и лежат в основе перестройки сознания — сознания и изменения бытия. Осмыслить проблемы его перестройки, сохраняя верность существующим объективным мыслительным формам,— это зна­чит обречь себя на половинчатость. Избежать двойственности теоретического сознания можно, но лишь раскрыв секрет расши­ренного воспроизводства того способа соединения людей, каким мы все это время обеспечивали свое бытие. Это способ, при кото­ром между производителем и потребителем, между рабочей силой и средствами производства оказался аппарат власти. Будучи не производителем, не потребителем, не экономически задействован­ным субъектом сферы обращения, этот самый аппарат власти постепенно, незаметно для других трансформировался во власть аппарата. То есть в реальную внеэкономическую силу, господст­вующую во всех сферах общественного производства. Все осталь­ные социальные субъекты оказались в этих условиях обреченны­ми на репродуктивные функции, результативность которых не зависит от оценки потреблением, а только от оценки «показате­лями» требований управления, ориентирующего все и всех на формальный зачет выполнения плана по валу.

Но идеология уравнительного распределения, ставшая благо­даря своему воплощению в структуре общественных отношений основанием объективно-мыслительных форм нашего бытия, всту­пив в противоречие с объективными потребностями трудящихся, не вытеснила окончательно идеи социализма. Эта идеология по­стоянно старалась предстать перед мыслящими субъектами иод внешним обличьем коммунистических идей. Следует учесть и тот факт, что даже идеи утопического социализма поддерживали земные надежды и веру ничем не сломленных энтузиастов соци­альной справедливости. И для них социалистическая революция не завершилась. Но только не их опасаются те, кто во что бы то ни стало стремится сохранить власть своей формальной общности за нсевдоклассовой, псевдосоциалистической, лозунговой оболочкой. Эти-то чувствуют свою обреченность лишь тогда, когда речь захо­дит о радикальном изменении бытия, а не идеологии, не мифов.

Только мифы на то и мифы, чтобы сквозь их защитную оболоч­ку прорывались реальные интересы и потребности людей. И не только в достаточно редких формах позднего инакомыслия. Но повсеместно — в усиливающемся равнодушии, в карнавальных формах иронии, в стихийно возникавших и мгновенно распрост­ранявшихся анекдотах и т. п. Горькая самоирония массового соз­нания сплеталась, однако, по вышеописанным причинам с само­убеждением в том, что и сейчас у нас не так уж плохо и было бы совсем хорошо, если бы было больше порядка. Отсюда и двойст-

венность массового сознания, отсюда и двоящееся сознание на всех его уровнях. Сознание как социальный процесс (ведь так ста­вит вопрос Н. В. Любомирова?) в своей действенности выразило противоположности бытия.

Только фундаментальные исторические категории, в которых объективные противоречия бытия развиваются, упрямо не попа­дали «вовнутрь» объективных мыслительных форм. Но в теорети­ческом мышлении следует, видимо, опираясь именно на них, выйти на единое основание противоречий исторического процес­са и прорвать границы объективных мыслительных форм. Тем са­мым не в наличном бытии, а в его становлении найти исходное единство его противоположностей. И хотя история после Маркса круто взялась реконструировать старые и конструировать новые категории, внося поправки в его представления о том, как и в ка­кой форме будет осуществляться разрешение основного противо­речия истории (предыстории), но историческое содержание ис­ходных ее категорий реализует себя и в наши дни, и в нашей стране. Как? Да весьма противоречиво.

С одной стороны, тотальное обобществление собственности, осуществленное до реального, фактического обобществления труда, не могло не обернуться «огосударствлением собственно­сти». О последствиях речь шла выше. С другой стороны, реальное, бытийное включение всех социальных субъектов в общее дело про­изводства жизни без и вне непосредственной зависимости от част­ных собственников, на экспроприацию которых и была нацелена наша революция, создало объективируемую в различных формах организации труда и общественных отношений иллюзию уже достигнутого обобществления труда. Здесь можно вспомнить и ударничество, и разные формы безвозмездного труда, с непод­дельным энтузиазмом совершаемого, и повсеместный, объективно присущий общественным отношениям на производстве «кол­лективизм», буквально пронзенный меткой иронией М. Жванец-кого: труженики предприятий, учреждений, многих НИИ и т. п. столь дружно заняты, как главным своим делом, собраниями раз­ного рода, подведением итогов чисто формального соревнования, стенгазетами, распределением заказов на продовольственные и промышленные товары для сотрудников, что собственно произ­водственная деятельность их выглядит лишь внешним поводом, но отнюдь не содержанием и целью их производственных отноше­ний. Моментом, частью, стороной самого бытия стала сама эта

иллюзия.

Потребовались титанические усилия хорошо роющего старого крота — истории, чтобы десятилетиями застоя подрывать и нако­нец подорвать основу данной иллюзии. Но тут же возникли новые проблемы, отражающие то же самое реальное противоречие об­щественного разделения труда в условиях его реального обобще­ствления. Но и сегодня до него никак не может (или не хочет?) до­копаться наша теоретическая мысль.

Снова можно сказать, что ей мешают объективные мысли-

тельные формы застоя. Только ведь они на то и объективные, что бы быть реальной стороной и моментом самого общественного бытия — самих общественных и. прежде всего, производственных отношений. И теоретик подчас (а у нас и повсеместно, и постоян­но) в угоду пусть и не осознанным, но именно бытийным своим интересам и потребностям участвует в воспроизводстве привыч­ных и достаточных для него общественных отношений. Не пой­мите меня так, что речь здесь идет об апологетике, о дремучем догматизме, чью силу психологически не может побороть в себе иной идеолог. Проблема гораздо глубже и основательней, чем верность «принципам» и следование раз сложившимся убеждени­ям. Как раз последним многие бывшие идеологи изменяют с лег­костью необычайной. Речь идет о том, что действительность об­щественных отношений в нашей стране, предстоящая идеологу-теоретику, именно двойственна: с одной стороны, она объективно «обобществленная» действительность, включающая в себя энер­гию сознания и чувств не одного поколения «строителей комму­низма», предметно, практически закрепивших в способах вос­производства своей жизни не товарные, не рыночные — скорее общинно-харизматические отношения. С другой же стороны, она, централизовав огосударствлением собственности (на землю, преж­де всего) каналы и способы распределения, вызвав к жизни сти­хию перераспределения, теневую экономику и черный рынок, коррупцию властных «распределителей», объединяющую их в мафию, объективно не несет в себе и собой стихийно-экономи­ческих способов и средств перехода к тому типу обобществления труда, который, как бы «подчиняясь» открытому Марксом закону его обобществления, вызрел в так называемом постиндустриаль­ном обществе — в обществе развивающегося капитализма. Соз­нание, как правило, мечется от одной ипостаси действительности к другой, воспроизводя ее объективные формы, но не вырываясь из их тенет, не вставая над ними. Поэтому оно приобретает неред­ко даже истерические популистские формы. В том числе и фор­мы полного отказа от действительности, понятой как история — история реальных субъектов общественной жизни, история их пот­ребностей и интересов, история их дел, а не слов. Нет необходи­мости говорить о том, как опасно такое «двойственное» сознание в период решительного слома всех способов производства идеоло­гии, в период митинговых страстей, в период национальных расп­рей, грозящих гражданской войной, в период столкновения во многом еще вербализированной демократии с застывшими, закос­тенелыми властными структурами. Без решительного размежева­ния с объективными мыслительными формами того типа вос­производства общественной жизни, о котором я говорил как о нашей действительности, без простого и ясного определения природы тех социальных сил, что «правили бал» в ее воспроизвод­стве, то есть без теоретической рефлексии на движущие дейст­виями людей их истинные (а не прокламируемые при самозащите и нападении) потребности и объективные интересы, без теории.

логику которой формировала в течение столетий высокая фило­софская культура человеческого самопознания, никакая партия не будет способна овладеть ситуацией и вывести стихию новой революции с пути катастрофы на путь общечеловеческого обоб­ществления труда.

Но пока наше сознание и впрямь двойственно. Ибо движется по двойному пути реальной антиномии бытия: отражая беспокой­ство субъектов социальной активности перед лицом неминуемых фундаментальных преобразований, в то же время сохраняет вер­ность наличным, вполне объективным мыслительным формам

застоя.

В. И. Толстых. Понять действительность, чтобы ее переменить, переделать,— значит изменить мой (и общества в целом) взгляд на условия моей (других людей) жизнедеятельности и, стало быть, сделать меня, равно как и всех других членов общества, авторами своего сознания, освободиться и в духовной сфере от чисто номен­клатурного, административно-командного способа управления обществом. Гласность показала, что людям, вчерашним «винти­кам», есть что сказать по поводу себя и условий своего бытия. И если они превратятся в непосредственных участников общест­венного производства, свободно и самостоятельно выбирающих «наилучший вариант» своего социального развития, то освобож­дение духа станет освобождением бытия.

Ф. Т. МИХАЙЛОВ