Перестройка сознания -что это значит?

В. И. Толстых. Начать следовало бы с такой констатации. Вряд ли кто-нибудь станет возражать против утверждения, что перест­ройка сознания является предпосылкой и условием общественного процесса перестройки вообще. Однако под изменением сознания чаще всего подразумевают замену одних представлений — старых, изживших себя, консервативных другими — новыми, прогрессив­ными, революционными идеями и представлениями. Логика рас­суждений простая: в человеческой деятельности все начинается с головы и в голове, с создания идеального плана, чертежа, про­граммы действий, и любая революция, будь то буржуазная или социалистическая, задумывается, репетируется, «готовится» в мысли, прежде чем происходит на практике. Поскольку речь идет о целеполагании как прерогативе и функции человеческого созна­ния, о его способности моделировать и прогнозировать ход событий, работа «головы», новое мышление действительно выходит на пер­вый план, выступают отправным пунктом процесса перестройки.

Все так. Но почему от «критики словом» общество так трудно, медленно и вяло, с какой-то внутренней неохотой переходит к «критике делом», к реальному обновлению всего своего жизнеуст­ройства? Может быть, перестройка не стала еще актом сознания многих людей, и тогда все дело в том, чтобы по хорошо известной нам методе и практике «усилить идеологическую, разъяснитель­ную и воспитательную работу»?! А не находимся ли мы все еще в плену (не сознавая этого) определенного, укорененного практикой нескольких десятилетий способа и типа связи сознания с бытием, идеального с реальным, методологию и смысл которого в свое время хорошо раскрыли Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», кри­тикуя некоторых последователей Гегеля? Как известно, младоге­гельянцы исходили из того, что отношения, действия, поведение людей являются продуктом их сознания и потому изменение дей­ствительности для них сводилось к преодолению всякого рода «ил­люзий сознания». Убежденные в своей революционности, они предъявляли людям чисто моральное требование «заменить их те­перешнее сознание человеческим, критическим или эгоистическим, сознанием и таким путем устранить стесняющие их границы». Однако на деле, отмечали Маркс и Энгельс, ничего, кроме новых слов, «фраз», младогегельянцы предложить не могли и ни одному из них не приходило в голову задать себе вопрос о связи тогдашней немецкой философии, олицетворяющей общественное сознание того времени, с немецкой действительностью и о связи их критики с их собственной материальной средой и интересами.

Методология подобного рода весьма живуча, воспроизводится с завидным постоянством поныне, отодвигая на задний план анализ сознания как осознанного бытия. Деформированная распростра­нением идеологического фетишизма и схоластического теорети­зирования (игра в дефиниции, так называемый категориальный анализ и пр.), эта формула редко оказывается «руководством к дей­ствию», а если вспоминается, то в виде заклинательной фразы, «цитаты». Может быть, она изжила себя, устарела?

Ф. Т. Михайлов. Марксизм не сумма предписаний, рецептов и выводов, годных на все времена. Это продуктивный способ анали­за исторической действительности, теоретически осмысливаемой в ей же присущих формах, сознательно, логически обоснованно используемых в качестве категории мышления. Но как же легко отказываются от него те, кто, сопоставляя с откровениями сегод­няшних дней сталинский катехизис — четвертую главу «Краткого курса» (не отринутую за все прошедшие десятилетия, лишь оброс­шую пухлыми телесами бесчисленных комментариев и вузовских учебников), убеждаются сами и других стремятся убедить в «не­совпадении теории марксизма с действительностью». И, что совсем уже забавно, корни такого несовпадения начинают искать не в дей­ствительности (что было бы для марксиста естественно), а исклю­чительно лишь в «теоретических ошибках Маркса».

См.: Маркс К., Энгельс Ф. Избр. соч. В 9 т. М., 1985. Т. 2. С. 14.

Выстраивается весьма забавная последовательность суждений: руководящая партия — партия убежденных марксистов; именно она воплощала в жизнь учение Маркса о диктатуре пролетариата, чья мессианская роль, по идее, мол, самого Маркса, неизбежно об­рекает эксплуататорские классы на исчезновение (читай — унич­тожение) как раз в то время, пока все другие выстраиваются в ряд в кильватере его, пролетариата, победного шествия к царству сво­боды от всех форм отчуждения. Но к чему привела нас партия — ясно, следовательно, для исправления положения прежде всего необходимо найти «ахиллесову пяту» в учении Маркса. И ищут, и находят. Находят в цитатах, давно уже изъятых из контекста политических и идеологических битв XIX столетия и приспособ­ленных идеологией казарменного социализма «на все времена» для оправдания диктатуры «рыцарей ордена», охраняющего частную собственность на всю землю и главные средства производства быв­шей Российской империи. Затем — и частную собственность «про­летарского (впоследствии— «общенародного») государства.

Не просто сознание — теоретическое сознание, видите ли, ока­зывается виновато в том, что в стихии кровавых битв за землю, за власть, за глубинно личностные, но все еще кардинально частные интересы столкнулись массы в гражданскую войну. В том, что тон­кий слой промышленных рабочих России был в ней перемолот, а затем репрессиями «по зернышку» выбирался из хлынувшей в города великой силы деклассированных «победителей». В том, что творец истории — народ, а точнее, все составляющие его и друг другу противодействующие общности, так и не успевшие «овладеть теорией» настолько, чтобы она стала «материальной силой», повинуясь собственным интересам, харизматически принимая лишь лозунги партий для отстаивания их в осознанном (как смер­тельно критическое) бытии, шел путем национальной катастрофы. В том, наконец, что на этом пути, не осознанно, но решительно защищаясь от нее, поддержал тех, кто смог понятно и почти беском­промиссно ответить главной потребности главной социальной силы — трудящимся города и трудящимся собственникам земли в деревне, предлагая им заводы и всю землю на вечные времена. Тех, кто, осознав и чуть ли не печенкой почувствовав эту поддержку масс, нес «устойчивость и порядок» своей диктатурой, жадно впитывающей в свои структуры живой приток и пусть не образо­ванных, далеких от какой-либо теории, но искренне влюбленных в «чистую деву революции» чевенгурцев и революционных люмпе­нов; ох, как охочих не столько даже власти, сколько безнаказан­ности всевластия над ближним своим...

Сознание Маркса, видишь ли, виновато в том! Маркс не пророк, и его теоретическая работа шла в «материале» его времени, его ве­ка. Но и истоки нашей трагедии им были предвидены (о чем сейчас так же немало написано) в какой-то мере именно потому, что в его теории — не предначертания ясновидца, а анализ исторических противоречий в фундаментальных процессах воспроизводства людьми своей жизни. Поэтому те, кто именно в бытии (всегда

осознанном), не в идеях самих но себе, ищет корни, скажем, ста­линщины, и не сознание сталкивает с сознанием, иными слова­ми — те, кто в действительности ищет истоки кризиса, неизмен­но приходят к одной причине и единому основанию всех перекосов и застоев — к практическим действиям разных субъектов социаль­ной активности, преследовавших свои групповые (частные) инте­ресы. И исторические категории марксовой логики сами собой вплетаются в ткань мысли ищущих правды, а не оправдания.

В. И. Толстых. Поразительна лихость и, я бы сказал, познава­тельная безответственность, с какою ныне отказываются от марк­сизма (теории научного социализма), объявляя его устаревшим и ничего конструктивного не предлагая взамен. Скажем, вместо той же вышеназванной формулы «сознания как осознанного бытия» в современной публицистике и специальной литературе широко распространено представление, согласно которому суть перестрой­ки состоит в изменении ценностно-смысловых и деятельностно-волевых структур сознания, а оно само является психологией лю­дей плюс идеологической работой соответствующих ведомств и учреждений. Общественное сознание оказывается чем-то вроде вместилища ценностей, идей, идеалов, мировоззренческих устано­вок и т. д., которые достаточно переосмыслить и переориентиро­вать, чтобы «застойное» мышление превратилось в «перестроеч­ное». Такой подход, способный увлечь кого-то своей объяснитель­ной доступностью, игнорирует то неявное, скрытое от поверхност­ного взгляда обстоятельство, что основы сознания коренятся в действительности, уходят глубоко в бытие, осознанием которого и ничем другим и является сознание. Это старое-престарое заблуж­дение — полагать, что если какое-то действие совершается при помощи мышления, при его посредстве, то оно, это действие, в ко­нечном счете и основывается на мышлении. Полемика, идущая по теме перестройки, убедительно демонстрирует крах всех попыток объяснить природу и характер решаемых обществом проблем за­стоем в мышлении, вывести их из сознания — нашего сегодняшне­го или сознания предшествующих периодов — вместо того чтобы проникнуть в более «отдаленные» от мышления «независимые источники» (Ф. Энгельс), обратившись к фактам и событиям реальной истории, которую сейчас нам предстоит заново осмыс­лить.

Еще более жестко и определенно, чем в познавательной сфере, марксистская формула «сознания как осознанного бытия» под­тверждает свою обязательную силу в сфере практической деятель­ности. Изменение сознания здесь прямо и нередко самым нагляд­ным образом зависит от изменения бытия, и если бытие не меняет­ся, ничего не изменится и в сознании. Тем, кто связывает успех дела перестройки с новым, более высоким уровнем сознательности людей, рассчитывает на их отдачу, стоило бы руководствоваться именно этим критерием повышения сознательности. Чтобы у каж­дого человека возникло и крепло чувство хозяина, надо сделать каждого хозяином на деле, субъектом своей деятельности, всех

планов и решении, которые человеку предстоит осуществить, реа­лизовать на практике и за которые он, естественно, несет полную ответственность. Желаемое чувство хозяина появится как бы само собой и будет развиваться в ту или иную сторону в зависимости опять-таки от «хода обстоятельств». Могучая сила субъективного побуждения и самовоспитания тем самым ничуть не приумень­шается, а обретает реальную основу, почву.

Безусловно, и перестройка сознания может оставаться задачей, а не только следствием изменившихся обстоятельств. Но сознание вовсе и не «следствие», как иногда толкуют его вторичность по от­ношению к бытию. К тому же мы уже хорошо знаем, какую злую роль с нашей идеологией сыграла идея «относительной самостоя­тельности» сознания, игнорирующего объективную логику и по­требности общественного развития. Поэтому перестройка созна­ния — это отнюдь не познавательная процедура освобождения от иллюзий застойного времени и не кабинетная работа по выработке новых идей и представлений о действительности. Это — включе­ние, участие сознания в реальном изменении объективных условий жизни и деятельности людей, то есть в преобразовании самой основы сознания. В этом смысле перестройка сознания не толь­ко — и не столько! — «критика словом», сколько «критика делом». Стало быть, проблема перестройки сознания изначально высту­пает как проблема включения и включенности людей в револю­ционную практику по обновлению нашего общества.

Ф. Т. Михайлов. Кому поручим это? И что такое революцион­ная практика? Когда она революционна, а когда нет? Ведь практи­ка не внешняя человеку данность, а собственная жизнедеятель­ность как проблема, которая должна «перевариться» в душе чело­века, чтобы стать потребностью и силой внутреннего мотива, подвигнуть его на практические действия. Скажу иначе: лишь тогда, когда человек не может не изменять обстоятельств своей жизни, он включается в революционную практику. И делает это сам. Само сознание его реализует себя как потребность заново, по-новому осмыслить и эти обстоятельства, и план их изменения.

В. И. Толстых. Это верно, но почему люди, зная, как надо пра­вильно поступать, в большинстве случаев игнорируют это «зна­ние»?! Ведь не потому же, что не хотят? Но, видимо, потому, что вся производственная практика делает человека своим рабом, ломает и его «верное» знание, и его «правильную» нравственность. Мне ка­жутся странными рассуждения некоторых современных публицис­тов о том, что мы, во-первых, погрязли в экономизме и, во-вторых, отошли от нравственности. Нет, суть проблемы в другом. Если хо­зяйственный уклад не только терпит, но и держится на отношениях и принципах, в основании своем безнравственных (план «любой ценой», очковтирательство, приписки, оплата не по труду и т. п.), апелляция к моральному чувству, совести, сознанию не поможет. Понятно, одна и та же реальность порождает разные сознания, но это не снимает вопроса об их истоках и основании.

В. М. Межуев. Мне кажется, что вы оба доказываете примерно

одно и то же. Один утверждает, что нельзя перестроить сознание, не изменив бытия, другой доказывает, что сознание изменяется в самом процессе перестройки людьми своего бытия. Но в чем тут спор? Всем уже ясно, что люди, изменяющие свое бытие, одновре­менно и вместе с тем изменяют и свое сознание, что субъект изме­нения бытия и сознания — один и тот же. Поэтому вопрос о том, с чего начинать перестройку — с изменения бытия или с измене­ния сознания, абстрактен и схоластичен. Если сегодня для некото­рых наших философствующих публицистов, журналистов и писа­телей актуален спор о том, что важнее — экономика или нравст­венность, то это их личное дело (ведь кому-то в свое время была интересна дискуссия о физиках и лириках — примерно того же плана), но зачем придавать этому спору характер глубокомыслен­ной философской проблемы? Достаточно здравого смысла, чтобы понять, что одно без другого существовать просто не может, что любые изменения в сфере экономических отношений предпола­гают и одновременно имеют своим результатом серьезные измене­ния и в области нравственного сознания. Излюбленная В. И. Тол­стых формула сознания как «сознанного бытия» не ставит вопрос о том, что раньше (или важнее) — бытие или сознание, а снимает его, переводит в совершенно иную плоскость — в плоскость анали­за реальной практической деятельности людей, где сознание и бы­тие как бы постоянно меняются местами, являясь в равной мере причиной и следствием друг друга.

Но, признав взаимозависимость сознания и бытия в процессе их изменения, мы не можем не ответить на действительно важный для нас вопрос о том, кто в каждом конкретном случае является субъектом этого изменения, кто в нем лично заинтересован, кто реально способен его осуществить. В том-то и дело, что люди не во всей своей массе могут и способны участвовать в таком изменении, адекватно его понимают, в равной мере заинтересованы в нем. Пока человек полностью не властен над своей жизнью, над своими обще­ственными отношениями, над своим бытием, он не властен и над своим сознанием, сохраняет свою зависимость от сознания, которое вырабатывается не им, в отчужденной от него форме. Сознание конечно же связано с бытием, но проблема состоит не в констата­ции этого факта, а в уяснении того, что связь эта в истории устанав­ливается, как правило, не всеми вместе или каждым поодиночке, а особыми группами людей, «специалистами по сознанию» — мыслителями, теоретиками, художниками и всеми теми, кто про­фессионально участвует в «производстве сознания».

Я думаю, и сегодня еще рано говорить о самоликвидации этой группы, о снятии с нее ответственности за состояние обществен­ного сознания. Считать, что только сами непосредственные «субъ­екты социальной активности» (по терминологии Ф. Т. Михайло­ва) — крестьяне, рабочие, служащие и пр.— способны выработать свое сознание, причем адекватное своим интересам и целям, преж­девременно и наивно. Пускать развитие сознания «на самотек», полагая, что стихия сама собой выведет к желаемому единству

сознания и бытия,— значит недооценивать глубочайший историче­ский смысл происшедшего в свое время отделения духовного про­изводства от материального, появления в обществе особой группы интеллектуалов, профессионально занятых разработкой сознания. Хороша демократия, если она отказывает в доверии именно этому слою людей, ставит под сомнение социальную значимость и важ­ность их работы. Не шарахаемся ли мы из одной крайности в дру­гую, когда призываем заменить тоталитарно-догматическое, обя­зательное для всех мышление прошлых лет таким «плюрализмом мнений», при котором мнение толпы или любой стихийно возник­шей группы уравнивается с мнением профессиональной филосо­фии, науки, политики и т. д.? Демократия не имеет ничего общего с политической анархией, а плюрализм мнений — с анархией интеллектуальной, отрицающей авторитет, традицию, культуру, просто профессиональную подготовку в области мысли.

Каждый гражданин имеет право на публичное выражение свое­го мнения — в этом и состоит гласность. Но мнение, что бы ни гово­рили о нем специалисты по общественному мнению,— это еще не сознание, точнее, не все в сознании. Если в сознании главное — его соответствие бытию, то мнение в лучшем случае соответствует частной жизни того, кто его высказывает. А между общественным бытием и частной жизнью — «дистанция огромного размера». Вся сложность проблемы сознания и состоит в том, что отнюдь не каждому, кто от природы наделен головой, естественной способ­ностью думать и говорить, удается пробиться к осознанию бытия, к пониманию «общего хода вещей», то есть к действительному сознанию. Сознание в той же мере не исчерпывается мнением, в какой общественное бытие человека не исчерпывается его част­ным положением в социальной структуре общества.

Из ситуации, в которой только мнение одного почиталось в качестве безусловной истины, мы сейчас попали в ситуацию, где все правы. Но ведь истина одна, и путь к ней, проходя через борьбу мнений, требует от идущего более серьезной подготовки и снаряже­ния, чем просто наличие сиюминутного интереса и свободы выра­жения этого интереса. Этот путь от мнения к истине и есть созна­ние, и тот, кто не готов, не желает, не имеет склонности проделать его, остается за пределами сознания в точном смысле этого слова. Если сознание — это путь к истине, то необходимой оснасткой на этом пути является культура. С постепенным устранением дефицита свободы в нашем обществе, о чем мы говорили раньше, все более дает о себе знать дефицит культуры, который и оказы­вается главным препятствием в деле формирования нового мыш­ления и сознания.

Собственно, все позитивное содержание обсуждаемой нами проблемы связи сознания с бытием резюмируется в одном вопро­се: как жить в культуре? Ибо только человек культуры является искомым нами субъектом изменения своего бытия и своего созна­ния. Вне культуры свобода выливается в произвол, а изменение — в насилие над действительностью. Я понимаю, что своим ответом

перевожу разговор с одной большой темы на другую. Но что де­лать, для меня перестройка сознания (как и всей нашей жизни) есть работа культурная и в первую очередь тех, кто связан с куль­турой. Опасно и бесперспективно перепоручать эту работу кому-нибудь другому. Не верю сегодня я ни в массовый энтузиазм по переделке жизни, ни в мудрое руководство, заранее все знающее. Верю лишь в людей, готовых культурно, то есть профессионально, осуществлять изменения в области экономической и политической жизни, во всей сфере общественно-производственной деятельности. Вот они-то и являются для меня субъектами нового мышления и сознания.

Ф. Т. Михайлов. Вы предполагаете, что мы сумели освободиться от гипноза иллюзии, отнюдь не исключенной названием темы на­шей беседы. Я имею в виду старый-престарый миф о «сознании всего народа», единодушно и одинаково осознающего и, как один, полностью одобряющего единый для всех образ жизни. Мол, теперь настало время на столько-то градусов повернуть руль, перестроить вот это сознание.

Социализм как научно исследуемое и прогнозируемое дейст­вительное движение есть не просто результат обобщения вещест­венной собственности, а начавшийся при капитализме и по его же экономической логике протекающий и им же сегодня в значитель­ной мере осуществленный процесс обобществления труда. Этот завершающий предысторию человечества «аккорд» Маркс и Эн­гельс связывали с достижением объективных условий преодоления, точнее, снятия общественного разделения труда — основы частной собственности и ее обобществление — не в одномоментном акте экспроприации. Оно осуществляется участием всех групп и обще­ственных масс в практическом развитии ее потенций (сил) и эконо­мических механизмов для достижения такого общего уровня про­изводства, когда всеобщий характер труда начнет приобретать зримые формы.

Надо ли говорить о том, что духовная, свободная, освободив­шая себя от службы частным (в том числе и ведомственным) инте­ресам деятельность сознания при этих условиях есть предпосылка и следствие этого действительного движения. Имеется в виду роль понимания, осознания не только используемых в производ­стве общественной жизни (прежде всего — в материальном произ­водстве) природных процессов и законов их применения в унифи­цируемых, «онаученных» технологиях, но и не менее фундамен­тальных основ общественного бытия. Без участия сознания — индивидов, групп, масс — в разрешении противоречий обществен­ного разделения труда и частной собственности человечеству и выжить-то не удается. Ибо сегодня эти противоречия — в форме экологических, военно-политических, экономических и всех дру­гих — приобрели, как известно, глобальный характер и в обнажен­ной своей всеобщности встали над частными (в том числе и клас­совыми) интересами.

А мы-то чье сознание собираемся перестраивать? Может быть,

тех. кто не может дальше жить по-старому? Или тех, кто не может по-старому управлять? Так и те, и другие активно перестраивают его сами. Может быть, тех, кто как раз хотел бы и жить и мыслить по-старому? Но — как? Объяснять, учить новой политграмоте, вносить в массы представления о новых целях и задачах? Только ведь и те. кто сам перестраивает свое сознание, и те, чье сознание им хотелось бы перестроить, не на теорию ориентируются — на здравый смысл (наконец-то!), на отдельные публицистические озарения и общий их тонус, на идеологические оценки и меры проснувшихся новых потребностей. И все же именно общественное сознание — сегодня самая реальная сила процесса! И не безразлич­ного, не рабского — ищущего свою суверенность сознания. Этому способствуют по крайней мере два обстоятельства. Во-первых, фактически начавшийся и необратимый слом всех механизмов про­изводства сознания, укорененных в практике административно-командного управления. Во-вторых, и стихийное, и институализи-рованное осознание возможных путей и средств перестройки бытия осуществляется разными субъектами социальной активности в со­ответствии с их потребностями и интересами, что не может не сопровождаться борьбой за признание таковых всеобщими.

А это значит: либо действительно рождаются новые субъекты общественных (производственных — прежде всего) отношений, либо идет передислокация старых, обеспокоенных всерьез «под­земными толчками», предвещающими возможные экономические потрясения.

В. И. Толстых. Рискуя вновь получить упрек от В. М. Межуева, я все-таки доведу до логического конца начатую тему «сознанного бытия».

Вопрос об активности сознания, об усилиях воли, направлен­ной на изменение объективных обстоятельств, как именует это Ф. Т. Михайлов, имеет глубокую социальную подоплеку и упира­ется в традицию и механизм, с которыми приходится считаться по сей день. Не замечая того, мы сами продолжаем представлять изменение сознания как распространение активности, влияния специализированных групп людей — идеологов, обществоведов-ученых, «аппарата», ведающего пропагандой и агитацией,— на широкие слои населения, «трудящиеся массы», которые, что бы там ни говорилось, продолжают оставаться всего лишь объектом и материалом для манипулирования. Сознание вырабатывают, вносят, а то и «вбивают» в головы людей те, кто по положению (власть предержащие) определяет цели, планы, решения, управ­ляет деятельностью средств массовой коммуникации. Эта манипу-лятивная система производства сознания нашла в идеологии и практике сталинизма свое «классическое» выражение. Одни, мень­шинство, реально владеют правом на социальную инициативу, выступают авторами идеологических текстов (нередко написанных не ими самими!), всякого рода общественных проектов, лозунгов, «починов», а другие, громадное большинство, превращаются в «винтики», говорящие орудия исполнения спущенных (навязан-

ных) им свыше готовых норм, принципов, кодексов и т. п. Понятно, всех и надолго превратить в «винтики» не удается, и тогда начина­ет укореняться двойная логика самосознания, точно схваченная и переданная в известном рассказе А. Яшина «Рычаги», очень рас­сердившего уже в начале застойного периода «высшее начальство». Там, если помните, участники колхозного собрания говорили с три­буны совсем не то, чем обменивались только что в кулуарах (раз­ница между сознанием «в общественном месте» и сознанием «в сво­ем кругу» — существенная).

Так вот, не избавившись от этой сугубо манипулятивной прак­тики (и концепции) сознания, то есть не сломав вызвавшую ее к жизни систему отношений, не предоставив всем членам общества реальной возможности жить и мыслить согласно чувству личного (политического, духовного, материального) достоинства, стать авторами, а не только исполнителями своих решений и суждений, нельзя надеяться на сколько-нибудь существенное и прочное изменение сознания — и общественного, и индивидуального. Пере­стройка сознания и здесь совпадает с социальной перестройкой, выступает как «вторичное» (не второстепенное!) условие револю­ционного обновления общества.

В. М. Межуев. Ставя вопрос о связи нашего общественного со­знания с нашим же бытием, мы не должны забывать, что в истории еще не было обществ, осознававших себя с достаточной степенью объективности, непредвзятости и беспристрастности. Это и понят­но. Любое общество, стремящееся к выживанию и самосохранению, нуждается в сознании, определенным образом санкционирующем, обосновывающем и оправдывающем факт его существования, при­сущие ему порядки и институты. Такое сознание, получающее норой характер официальной идеологии, может стать источником завышенных самооценок, необоснованных иллюзий, излишнего самовозвеличивания и самовосхваления. Общество, как и отдель­ный человек, склонно думать о себе лучше, чем оно есть на самом деле. И до определенного момента такое положение дел является, очевидно, естественным и нормальным. Лозунги любой революции намного превосходят то, что ожидает людей на следующий день после ее победы. И как знать, может быть, без таких преувеличе­ний новое вообще не способно победить в борьбе с силами старого мира.

Наша революция не стала исключением из этого правила. Про­возгласив своей целью создание общества, в корне отличающегося от предыдущих, она, естественно, не могла гарантировать его окон­чательное построение в ближайшей исторической перспективе. Мы теперь хорошо знаем, к чему приводят попытки установить социализм и коммунизм сразу, немедленно, без учета реальной эко­номической и культурной ситуации (напомню, Россия к моменту революции отнюдь не находилась в авангарде мирового экономиче­ского и научно-технического развития). А те, кто ожидают от рево­люции быстрых результатов, немедленного осуществления своих чаяний и надежд, становятся часто нетерпимыми ко всему тому, что

напоминает о прошлом, связано со старым миром. Может ли такое сознание примириться, например, с существованием в обществе частника и даже просто единоличника, рыночной системы, религии и церкви, писателей-попутчиков, интеллигентского инакомыслия? Революционная непримиримость, уместная и понятная в период борьбы за власть, может легко обернуться догматической нетер­пимостью, когда власть уже завоевана и от нее требуется осторож­ность и осмотрительность в употреблении своей силы. В неумении перестроить сознание и методы действий с переходом к новому эта­пу революции заключается одна из главных опасностей для самой революции, серьезная угроза ее будущему.

Речь идет не об отказе от социализма, от целей и задач револю­ции, а лишь о более реалистическом подходе к действительности. Революция может обернуться своей противоположностью (то есть реакцией), если она будет торопить, подстегивать события, застав­ляя силой делать людей то, к чему она не подготовлена ни объек­тивно, ни субъективно. Отказ от насилия как метода построения социализма и есть тот поворот в политике и идеологии, который неизбежно сопутствует переходу к «мирному этапу» революции.

Сегодня мы хорошо понимаем губительность администрирова­ния в сельском хозяйстве и промышленности, смысл ленинского «не сметь командовать!». Но всегда ли при этом осознаем недопус­тимость насилия и в духовной, идеологической сфере, невозмож­ность принудительного навязывания человеку любых, даже самых правильных идей? Нельзя насильственно навязывать человеку идеологию, отрицающую насилие. Это противоречит самой сути этой идеологии. И, главное, противоречит задаче роста сознатель­ности людей, вообще формированию у них сознания, которое скла­дывается не путем внешнего принуждения, а в результате личного жизненного опыта, участия в общественной жизни и труде, приоб­щения через образование и просвещение к мировой культуре. Соз­нание в любом случае есть одно из наиболее действенных проявле­ний человеческой свободы. Недаром вся классическая философия усматривала истоки разумности человека в его свободе. Сознание, как мы его понимаем, есть свобода человека распоряжаться своей головой, умственными способностями, полученной информацией, орудиями интеллектуальной деятельности. Все перечисленное суть лишь атрибуты сознания, свобода — его субстанция. Отнимите у человека свободу, тем более свободу мыслить, и вы лишите его сознания, сохранив за ним лишь его внешние признаки. Вот по­чему вопрос о перестройке сознания, как мне кажется, надо начи­нать с вопроса о том, обладает ли сегодня человек той степенью об­щественной и духовной свободы, которая позволяет ему самостоя­тельно мыслить, иметь сознание.

В. И. Толстых. Но если свобода есть необходимое условие созна­ния, то кто мешает сегодня нашим обществоведам мыслить свобод­но, «невзирая на лица»? Почему мы и сегодня не можем еще по­хвастаться сколько-нибудь ощутимыми результатами? Писатели, публицисты, журналисты, деятели искусств сегодня опережают

философов в постановке острых и актуальных проблем. А ведь возможности, казалось бы, у всех одинаковы. Может быть, дело не только в свободе мысли, но и в каких-то других обстоятельствах?

В. М. Межуев. Я, честно говоря, не вижу особого превосходства нашей публицистической и художественной мысли над мыслью научной и философской. Возможно, писатели и журналисты и ста­вят сегодня острые проблемы, но кто их решает? Разве идеи хозрас­чета, правового государства, демократизации общества родились только в сознании художников и журналистов? Я знаю многих эко­номистов и философов, которые отстаивали эти идеи задолго до перестройки. Другое дело, что научная мысль, если она конфрон-тирует с официальной идеологией, значительно труднее пробива­лась у нас в печати и ей сложнее найти ту форму выражения, кото­рая сразу же сделала бы ее достоянием массовой аудитории. Вместе с тем наша общественная мысль, включая и философию, конечно же в наибольшей степени пострадала от догматизма, испытала на себе большую зависимость от определенной системы идей и взгля­дов, не подлежащих долгое время никакому переосмыслению и перетолкованию. Но как не быть такой зависимости, если эта система официально поддерживалась и охранялась всеми доступ­ными государству средствами? Кому в 70-е годы могло прийти в голову оспорить тезис о «развитом социализме», провозглашен­ный с высоких трибун, не рискуя потерять при этом работу, быть исключенным из партии, а то и попасть в число антисоветчиков? И кому теперь предъявлять обвинение в застое мысли — теорети­кам, философам или тем бюрократам (в том числе и бюрократам от пауки), которые воспринимали свою административную власть и как власть над сознанием, над самой общественной наукой?

Администрирование в сфере мысли — самый опасный и отвра­тительный вид администрирования. В материальном производстве мы расплачиваемся за него застоем сельского хозяйства и промыш­ленности, в сфере сознания — застоем и окостенением творческой мысли. Конечно же, мысли трудно установить предел. Человек не властен над своими и тем более чужими мыслями, он не может запретить себе и другим мыслить. Но мысль можно лишить голоса, обречь на молчание, загнать в подполье, что часто и делалось с ус­пехом. В итоге люди привыкли говорить не то, что думают, или вообще ничего не говорить. А там, где характер профессии требовал от них каких-то слов, предпочитали говорить о том, что не имеет прямого отношения к действительности. Значительно безопаснее было рассуждать о том, что такое противоречие «вообще», чем судить о противоречиях реальной жизни. Бесконечные словопре­ния о значении категорий и терминов давали возможность не вступать в дискуссии о смысле происходящих на твоих глазах явлений и процессов. Реальность изгонялась как из контекста, так и из подтекста речи. Слова вообще перестали выражать то, что думает человек, а служили лишь обозначением того, как он должен думать. Люди жили в мире фраз, лозунгов, словесных конструкций, которые заменяли им объективную информацию о действитель-

ности. какое-либо действительное знание. Возник своеобразный словесный фетишизм — вера в силу слов, значивших для многих больше, чем самые очевидные и наглядные факты. Мы отучились доверять своим глазам, своим чувствам, своему личному опыту, отключив тем самым источники питания собственного мышления. Это был уже даже не отрыв сознания от действительности, а умерщ­вление сознания, убиение самой способности самостоятельно мыс­лить. Если уже все сказано, зачем думать? А если человека и посе­щали какие-то сомнения, если он что-то не так и не то видел, то объяснение этому искали либо в его идейной незрелости и несоз­нательности, либо в чьем-то злом умысле (например, в происках империализма). Здесь за сознательность выдавали как раз отсут­ствие сознания. Говори, что нужно, и будешь самым сознательным.

В. И. Толстых. В середине 70-х годов была сделана попытка ввести в оборот термин «идеологическая дисциплина», которым намеревались, так сказать, методологически оправдать и узаконить практику борьбы со всяким инакомыслием. Уговоры, давно заме­нившие собой метод убеждения, уже явно не действовали, и по­явился соблазн внедрить в сферу духовной жизни инструмента­рий административно-бюрократического давления и принуждения. Тем самым за идеологией закрепилась функция «контролера» мысли, ограниченной рамками официально провозглашенных ло­зунгов, требований и предписаний. Термин не привился и был отвергнут ввиду его очевидной одиозности, но он наглядно про­демонстрировал логику движения идеологии застоя. Некоторые постулаты и обороты, вроде «отрыва сознания от бытия», укорени­лись в идеологическом обиходе и словаре.

В. М. Межуев. За тезисом об отрыве сознания от бытия, теории от практики скрывается в действительности ситуация отсутствия сознания и теории, вообще какой-либо работы мысли. Нельзя ото­рвать сознание от жизни, можно лишь умертвить сознание, заме­нив его системой слов с некоторым заданным значением. По суще­ству, говоря о таком отрыве, мы имеем дело с фактом приостанов­ленного, выключенного сознания, с тем, что называется мыслен­ным застоем. Вот почему перестройка сознания, как я ее понимаю, состоит не просто в замене одних представлений другими, хотя и более правильными, но столь же авторитарно утверждаемыми, а в оживлении сознания, в превращении его в работающий орган человеческой жизнедеятельности. Учиться жить своим умом, учиться думать, ничего не принимая на веру, поверяя свою мысль собственным опытом, трудом, в том числе и интеллектуальным,— вот, на мой взгляд, главная задача такой перестройки. И разве не совпадает она сегодня с задачами перестройки в других областях общественной жизни, где от человека также требуются самостоя­тельность, инициатива, предприимчивость, способность действо­вать не по подсказке сверху, а по собственному разумению? И не надо бояться появления в общественном сознании различных, а иногда и противоположных, взглядов, конкурирующих между со­бой идей, сталкивающихся мнений. В этом нет никакой угрозы об-

ществу, если ни одной из сторон не предоставлена исключительная власть судить о том, что ложно, а что истинно, кто прав, а кто нет, кто достоин признания, а кто забвения. В ситуации открытого обме­на мнениями, свободной дискуссии практически исключено появ­ление лжеученых, проходимцев от науки, идеологических демаго­гов и шарлатанов. Такая свобода, как самый надежный фильтр, не пропустит через себя то, что лишено доказательства, носит голо­словный характер, бездарно по своему существу.

Разумеется, никакое общество не застраховано от появления в нем чуждых и враждебных ему взглядов, которые могут оказы­вать определенное воздействие на отдельные группы людей. Все дело в том, какими средствами ведется с ними борьба. Идеологи­ческая правота может быть доказана только средствами самой идео­логии, а не административными мерами запрещения, преследова­ния и гонения. Истина рождается в споре, а не в ссоре. Даже самая правильная идеология, прибегающая к силовым приемам утверж­дения своей истинности, становится ложью, не вызывая ни у кого ни сочувствия, ни признания. Лично я не верю в силу идеологии, опирающейся на силу, точнее, насилие. Идеология вообще не долж­на в целях своей защиты апеллировать к власти — даже власти большинства над меньшинством, если она хочет обрести шанс стать сознанием людей, а не его подменой.

Н. В. Любомирова. В нашем разговоре о сущности перестройки (и перенастройки) сегодняшнего сознания отнюдь не случайно выявилось смысловое ядро всей проблемы — наша индивидуаль­ная и социальная возможность, готовность и способность быть сво­бодными. Философская теория перестройки сознания если и может означать что-либо жизненно необходимое, то лишь социально гра­мотный, интеллектуально цивилизованный план освобождения че­ловека. От боязни самодеятельности, от гнета бессмысленного су­ществования, от бюрократического всемогущества, от перепуган­ной души, от мании иллюзий, от собственного нелюбопытства... И, разумеется, от произвола одних социальных групп над другими, чем бы он ни мотивировался. Поэтому всерьез говорить о пере­страивающемся сознании — значит «документально» подтверж­дать начало выздоровления людей, обретения ими способности нормально (а не истерично и не мертвяще-равнодушно) относить­ся к окружающему и самим себе.

У каждой человеческой способности есть нормальные, экстре­мальные и аномальные состояния. И хотя сейчас в перестройку вкладывается вполне конкретное содержание, рожденное экстре­мальными обстоятельствами кризисности (или предкризисное™) всего общественного хозяйства, я думаю, смысл идеи перестройки сознания автономен от конъюнктуры исторических ситуаций. Поэтому для меня перестройка сознания — это не единовременная кампания, а лишь свидетельство и критерий духовно здорового об­щества и человека. И если сегодня как о чем-то вполне выполни­мом можно говорить о равноправии разных социальных программ ч разных планах социального освобождения, то перед нами обыч-

ный трудовой ритм работающего сознания. Другой вопрос, что невозможно просто перестроиться на какой-то абстрактный режим свободы. Свобода, как и все прочее, «живет» в определенной обще­ственной форме. И надо разобраться, как на эту общую ситуацию перемен отреагируют умы разных людей — молодых и старых, городских и сельских, интеллектуалов и «простецов», социально обиженных и социально благополучных. Видимо, у нас не должно быть никаких иллюзий ближайшего реального социального содер­жания перестройки, ее конкретного результата — более пестрого, расслоившегося, динамичного, непредсказуемого общества. Эконо­мическая и политическая реформы уже сейчас заставляют думать над неизвестными ранее проблемами. Например, над культурой свободы, над «трудом свободы», над умением быть свободным, если рядом другой добровольно «несвободен». Вопросы роковые для всей новейшей истории страны. Поэтому, может быть, главная философская идея всей теории перестройки сознания — это окон­чательное содержательное разрешение парадокса, знакомого еще знаменитому указу 1861 года об отмене крепостного права, пара­докса нежелания крепостных раскрепощаться. Очевидно, должны создаваться современные средства (социальные институты) одоле­ния этой беды. Простор для философской независимой мысли, непрерывно перестраивающей горизонты нашего сознания,— одно из таких средств.