Латыпов И.А. 12 страница

Литература: Вартофски М. Модели, метафизика и причуды эмпиризма// Вартофски М. Модели. Репрезентация и научное понимание. М.,1988; Гачев Г. Европейские образы пространства и времени// Культура, человек и картина мира. М., 1987; Кемеров В.Е. Метафизика-динамика// Вопр.филос., 1998, №8; Левинас Э. Тотальность и бесконечность: эссе о внешности// Вопр.филос., 1999, №2; Лола Г.Н. Дизайн. Опыт метафизической транскрипции. М., 1998; Маркс К. Товарный фетишизм и его тайны// Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т.23; Мерло-Понти М. Временность// Историко-философский ежегодник - 1990, М., 1991; Соболева М.Е. Возможна ли метафизика в эпоху постмодерна?..//Вопр. филос.. 2002, №7; Флоренский П.А. Время и пространство// Социол.иссл., 1988, № 1; Уайтхед А. Процесс// Уайтхед А. Избранные работы по философии. М., 1990; Хайдеггер М. Исток художественного творения. Вещь//Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1994; Хюбнер К. Рефлексия и саморефлексия метафизики// Вопр.филос., 1993, №7.

В. Е. Кемеров

МЕТАФИЗИКА СОЦИАЛЬНАЯ - совокупность понятий и представлений, выявляющих, фиксирующих, связывающих нефизическое, сверхфизическое бытие социальных процессов, т. е. качества и свойства последних, что возникают, воспроизводятся и трансформируются в ходе их реализации. М. с. обнаруживает социальное бытие людей и вещей за рамками их непосредственно пространственного, телесного проявления и взаимодействия. Подобная метафизичность понятий и представлений свойственна любому человеку, поскольку он учитывает в своем сознании и деятельности не только то, что непосредственно перед ним расположено, «видит» таким образом «дальше своего носа». Метафизично в этом смысле любое человеческое сознание, наделенное хотя бы в минимальной степени памятью и предвидением, воображением и со-пониманием бытия (со-бытия) других людей. Подобная метафизичность характерна и для многих социально-гуманитарных дисциплин (истории, психологии, культурологии), вынужденных в своем исследовании пользоваться моделями непосредственно не данных человеческих и социальных качеств и реконструировать в своих гипотезах и теориях человеческие действия и взаимосвязи. В данном случае речь идет не о мистическом постижении сверх чувственных свойств людей и вещей, а о вполне естественном стремлении человеческого познания с достаточной определенностью закрепить и использовать не кие принципы, понятия, схемы, позволяющие ориентироваться в сложной временной и пространственной организации социальных процессов (см.: «Процессы социальные»). Можно выделить по крайней мере три обстоятельства, объясняющие практическую и духовно-теоретическую необходимость существования метафизики подобного рода. Во-первых - развертывание социального бытия во времени, временной характер социальных зависимостей, сопряженная с этим человеческая потребность в реконструировании и проектировании совместной и индивидуальной деятельности. Во-вторых - процессуальность социального бытия, его постоянная воспроизводимость, его трансформации, обусловленные изменениями в сочетани ях деятельности, в комбинациях их накопленного и живого опыта. Сама временность социального бытия оказывается выражением текучести и конкретного характера совместной деятельности людей, и, говоря о времени, мы тут, по существу, должны иметь в виду время, задаваемое последовательностями и сменяемостью социальных событий. В-третьих - определенный процессуальностью бытия людей чувственно-сверхчувственный характер их жизни, а также и включаемых в нее вещей. Все это стимулирует создание специальных картин и схем деятельности, составляющих в связанной совокупности М. с.

В плане социально-онтологическом мы можем говорить о концепции полисубъектной социальности, трактующей социальное бытие в плане его процессуальности, как воспроизводящийся результат взаимодействия различных субъектов. Концепция полисубъектной социальности предполагает, что индивидные субъекты через кооперацию различных и своеобразных сил создают всевозможные композиции общественных связей, где редукция индивидного к общему является лишь одной из форм кооперирования людей. Таким образом общее может трактоваться не как результат сведения различий, а как связь между различиями; социальное, соответственно, - как связь различных субъектов. Режим существования такого общего отличен от форм осуществления абстрактно-общих социальных схем. И это - особая методологическая проблема. Во всяком случае можно говорить, что этот режим не “схватыается” и не описывается в натуралистических и абстрактно-метафизических схемах классики и в сохраняющих родственные им черты схемах социального и коммуникативного действия второй половины ХХ века. Большинство концепций социального (коммуникативного) действия (взаимодействия), пришедших во второй половине ХХ столетия на смену натуралистическим социальным теориям (догматическому марксизму, структурализму, функционализму), так или иначе связано с феноменологической методологией фиксации и характеристики другого. Воспроизводящийся в социальном действии (взаимодействии) образ другого, своего рода стабилизатор этого действия, определяет возможные функции, роли, ориентации, как норма и мера, простраивает перспективу поведения индивидов. Другой неявно заранее определен по отношению к обобщенному человеком представлению о себе, о социальности, о норме и т.д. Говоря языком немецкой классики, тут речь идет по сути о своем- другом. Формы определения другого заданы, хотя они могут существовать неявно, до и вне теоретических квалификаций.

Если для классики и наследующих ей феноменологических концепций социальности была характерна трактовка другого как своего -другого, то для современной метафизики специфическим оказывается установка на не-своего-другого, то есть на другого, бытующего не по уже известным, а по своим собственным меркам. Знание и понимание нами этих мерок, то есть выстраивание нами деятельности в соответствии с ними и свидетельсвует о том, что в наше бытие включается другой, а мы получаем какую-то возможность полагаться на бытие другого, как на наше.

Отметим, что особенность другого, далее не трактуется по схеме описания особенностей человеческого индивида, ибо другим может быть и комбинированный, групповой субъект со своими специфическими структурами и собственными (внутренними) взаимодействиями, более того, - природный объект или объект неведомой нам природы. Вместе с тем подчеркнем, что когда мы имеем дело с культурными и социальными системами в определении их инаковости мы не можем миновать индивидные (личностные) формы их бытия. Сколь малооправданным оказывается суждение о Востоке по отдельному афганцу, персу или турку, столь же бесперспективным является суждение о нем безотносительно к конкретной характеристике регионов, систем и людей, его представляющих.

Антропоцентризм и феноменологизм предшествующих концепций взаимодействия более всего сказался в постоянном сведении разнообразных социальных контактов к формам человеческого общения, а последнего - к общению непосредственному, к взаимодействию "face to face", "side by side", - как сказали бы американские интерпретаторы социального действия. Но для трактовок социальных взаимодействий, содержащих в своей основе такие редукции, проблема понимания не-своего-другого сильно затруднена. Их недостаточность обнаруживается уже на уровне задач объяснения опосредованного общения между людьми. Они попадают в тупик, когда возникает вопрос: как людям удается транслировать свой опыт не только в пространстве (причем в пространстве значительно превышающем поле непосредственного взаимодействия), но и во времени.

Классической метафизике соответсвует простая кооперация человеческих сил и соответствующая методология редукционизма. Современная метафизика связана со сложнейшими формами кооперации людей, например действующими по типу invisible college, когда люди объединяют разделенные в пространстве и времени действия для решения общей научной, экономической, культурной задачи или для устранения конфликтной ситуации. Ситация не предшествует результату, ситация является результатом. Результатом процесса, в котором его участники представлены их качественно особыми вкладами, каждый из них в отдельности непредсказуем, но они изначально объединены общей задачей или проблемой. Метафизика такого процесса не существует apriory, она существует только в процессе кооперирования качественно различных вкладов. Это - не метафизика apriory (какое бы apriory мы не имели в виду: логико-гносеологическое, языковое, коммуникативное), это - метафизика конкретно складывающейся полисубъектности, где сами, реализующие деятельность субъекты оказываются много весомее исходных метафизических установок. Эта метафизика относительно проста постольку, поскольку "вписана" в структуры повседневности. И она необычайно сложна, потому что ею связываются все новые, вовлекаемые в деятельность субъекты, несущие в себе разнообразие социальных типов, культурных эпох и повседневных, но отнюдь не обычных интересов и страстей.

Процессуальность человеческого бытия, зафиксированная и проясняемая М. с., заставляет эту метафизику (в отличие от философских метафизик прошлого) быть динамикой человеческого знания и сознания, сочетать схемы познания и деятельности людей и схемы, изображающие устройство социального бытия. М. с., развернутая в учение о схемах (средствах) познания и исследования, оказывается методологией социального анализа. А если она разворачивается в «сторону» изображения социальной реальности, она выступает в роли мировоззрения, т. е. совокупности ориентиров, картин или карты социального мира, представленной в определенном масштабе. В таком развернутом виде (с учетом ее связей с различными формами человеческого познания) М. с. по сути совпадает с социальной философией.

См.: "Время социальное и Пространство социальное", "Деятельность", "Процессы социальные".

В. Е. Кемеров

МЕТАФОРА (от греч. цетоирерй) - переношу) - риторический троп, сущность которого заключается в том, что вместо слова, употребленного в прямом смысле, используется сходное с ним по смыслу слово, употребленное в переносном смысле. Например: сон жизни, головокружительный склон, дни бегут, острословить, угрызения совести и т. д. и т. п. По всей видимости, самой ранней теорией М. является теория подстановки, восходящая к Аристотелю. Поясняя, что «несвойственное имя, перенесенное... по аналогии» подразумевает ситуацию, в которой «второе так относится к первому, как четвертое к третьему, и поэтому писатель может сказать вместо второго четвертое или вместо четвертого второе», Аристотель («Поэтика») приводит такие примеры «пропорциональных метафор»: чаша (фиал) так относится к Дионису, как щит к Аресу, поэтому чаша может быть названа «щитом Диониса», а щит - «чашей Ареса»; старость так относится к жизни, как вечер к дню, поэтому старость можно назвать «вечером жизни» или «закатом жизни», а вечер - «старостью дня». Эта теория пропорциональных метафор неоднократно и резко критиковалась. Так, А. А. Потебня («Из записок по теории словесности») отмечал, что «такая игра в перемещения есть случай редкий, возможный лишь относительно уже готовых метафор», этот редкий случай нельзя, следовательно, рассматривать как пример М. вообще, которая, как правило, предполагает пропорцию «с одним неизвестным». Подобным же образом М. Бирдсли критикует Аристотеля за то, что последний рассматривает отношение переноса как взаимообратимое и, как полагает Бирдсли, подменяет М. рационализированным сравнением. С аристотелевской теорией подстановки еще в античные времена конкурировала теория сравнения, которую разрабатывали Квинтилиан («О воспитании оратора») и Цицерон («Об ораторе»). В отличие от Аристотеля, полагавшего, что сравнение представляет собой просто развернутую метафору (см. его «Риторику»), теория сравнения рассматривает М. как сокращенное сравнение, акцентируя, тем самым, отношение сходства, лежащее в основании М., а не действие подстановки как таковое. Хотя теория подстановки и теория сравнения не исключают друг друга, они предполагают различное понимание соотношения М. и других тропов. Следуя своей теории подстановки, Аристотель определяет М. неоправданно широко, его определение принуждает нас рассматривать М. как «несвойственное имя, перенесенное с рода на вид или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии». Для Квинтилиана, Цицерона и других сторонников теории сравнения М. ограничивается только переносом по аналогии, тогда как переносы с рода на вид и с вида на род - это синекдоха, сужающая и обобщающая соответственно, а перенос с видана вид - метонимия. В современных теориях М. чаще противопоставляется метонимии и/или синекдохе, чем отождествляется с ними. В знаменитой теории Р. О. Якобсона («Заметки о прозе поэта Пастернака») М. противопоставляется метонимии как перенос по сходству - переносу по смежности. Действительно, метонимия (от греч. петоу^цп - переименование) - это риторический троп, сущность которого заключается в том, что одно слово заменяется другим, причем основанием замены становится (пространственная, временная или причинно-следственная) смежность означаемых. Например: стоять в головах, полуденная сторона, рукой подать и т. д. и т.п. Как отмечали льежские риторы из так называемой группы «Мю» («Общая риторика»), метонимия, в отличие от М., представляет собой подстановку одного слова на место другого при посредстве понятия, которое является не пересечением (как в случае М.), но объемлющим означаемых заменяемого и заменяющего слова. Так, в выражении «привыкнуть к бутылочке» перенос смысла предполагает пространственное единство, объединяющее бутылку и ее содержимое. Якобсон чрезвычайно широко использовал оппозицию «смежность/ сходство» в качестве объясняющего средства: не только для объяснения традиционного различия прозы и поэзии, но и для описания особенностей древнеславянской поэзии, для классификации типов речевых расстройств при душевных болезнях и т. д. Однако оппозиция «смежность/сходство» не может стать основанием таксономии риторических тропов и фигур. К тому же, как сообщает «Общая риторика» группы «Мю», Якобсон часто смешивал метонимию с синекдохой. Синекдоха (греч. - распознавание) - риторический троп, сущность которого заключается либо в замене слова, обозначающего часть некоторого целого, словом, обозначающим само это целое (обобщающая синекдоха), либо, напротив, в замене слова, обозначающего целое, словом, обозначающим часть этого целого (сужающая синекдоха). Примеры обобщающей синекдохи: ловить рыбу, разящее железо, смертные (вместо люди) и т. д., примеры сужающей синекдохи: звать на чашку чая, хозяйский глаз, добыть языка и т. д. Группа «Мю» предложила рассматривать М. как соположение сужающей и обобщающей синекдох; эта теория позволяет объяснить различие между понятийными и референциальными М. Различие между М. на уровне сем и М. на уровне мысленных образов вызвано необходимостью переосмыслить понятие сходства, лежащее в основании всякого определения М. Понятие «сходство смыслов» (заменяемого слова и заменяющего слова), при помощи каких бы критериев оно ни определялось (обычно предлагаются критерии аналогии, мотивации и общих свойств), остается весьма двусмысленным. Отсюда следует необходимость разработки теории, рассматривающей М. не только как отношение между заменяемым словом (А. А. Ричарде в своей «Философии риторики» назвал его означаемое содержанием (tenor) М.) и заменяющим словом (Ричарде назвал его оболочкой (vehicle) М.), но и как отношение между словом, употребленным в переносном смысле, и окружающими его словами, употребленными в прямом смысле. Теория взаимодействия, разрабатывавшаяся Ричардсом и М. Блэком («Модели и метафоры»), рассматривает М. как разрешение напряжения между мета форически употребленным словом и контекстом его употребления. Обращая внимание на тот очевидный факт, что большинство М. употребляется в окру жении слов, не являющихся М., Блэк выделяет фокус и рамку М., т. е. М. как таковую и контекст ее употребления. Владение М. подразумевает знание сис темы общепринятых ассоциаций, и пото му теория взаимодействия подчеркивает прагматический аспект переноса смысла. Поскольку овладение М. связано с пре образованием контекста и, косвенно, всей системы общепринятых ассоциа ций, М. оказывается важным средством познания и преобразования общества. Это следствие теории взаимодействия было развито Дж. Лакоффом и М. Джон соном («Метафоры, которыми мы жи вем») в теорию «концептуальных мета фор», управляющих речью и мышлением обыкновенных людей в повседневных ситуациях. Обычно процесс деметафори зации, превращения переносного смысла в прямой связывается с катахрезой. Ка тахреза (греч. - злоупотребление) - риторический троп, сущность которого заключается в расширении значения сло ва, в употреблении слова в новом значе нии. Например: ножка стола, лист бума ги, восход солнца и т. д. Катахрезы ши роко распространены как в обыденном, так и в научном языке, все термины лю бой науки - катахрезы. Ж. Женетт («Фигуры») подчеркивал значение для риторики вообще и для теории М. в ча стности одного спора об определении понятия катахрезы. Великий француз ский риторик XVIII в, С. Ш. Дюмарсе («Трактат о тропах») еще придерживался традиционного определения катахрезы, полагая, что она представляет собой чре ватое злоупотреблениями расширитель ное толкование слова. Но уже в начале XIX в. П. Фонтанье («Классический учебник для изучения тропов») определял катахрезу как стертую или утрированную М. Традиционно считается, что троп отличается от фигуры тем, что без тропов речь вообще невозможна, тогда как понятие фигуры объемлет не только тропы, но и фигуры, служащие просто украшением речи, которые можно и не употреблять. В риторике Фонтанье критерием фигуры является ее переводимость. Поскольку катахреза, в отличие от М., непереводима, это - троп, причем, в противоположность традиционной риторике (эту противоположность подчеркивает Женетт), Фонтанье полагает, что катахреза - троп, не являющийся в то же время фигурой. Поэтому определение катахрезы как особого рода М. позволяет увидеть в М. механизм порождения новых слов. При этом катахреза может быть представлена как этап деметафоризации, на котором теряется, забывается, вычеркивается из словаря современного языка «содержание» М. Теория Фонтанье тесно связана со спорами о происхождении языка, возникшими во второй половине XVIII в. Если Дж. Локк, У. Уорбертон, Э.-Б. де Кондильяк и др. разрабатывали теории языка как выражения сознания и подражания природе, то Ж.-Ж. Руссо («Опыт о происхождении языка») предложил теорию языка, одним из постулатов которой было утверждение первичности переносного смысла. Столетие спустя Ф. Нищие («Об истине и лжи во вненравственном смысле) развивал подобную же теорию, утверждая, что истины - это М., про которые забыли, что они такое. Согласно теории языка Руссо (или Ницше), не М., умирая, превращается в катахрезу, но, напротив, катахреза восстанавливается до М., происходит не перевод с буквального на фигуральный язык (без постулирования такого перевода невозможна ни одна традиционная теория М.), но, напротив, превращение фигурального языка в квазибуквальный. Именно такая теория М. была создана Ж. Деррида («Белая мифология: метафора в философском тексте»). Теория М., не связанная с рассмотрением отношения сходства, вынуждает пересмотреть и вопрос об иконичности М. Некогда Ч. С. Пирс рассматривал М. как иконический метазнак, представляющий репрезентативный характер репрезентамена путем установления его параллелизма с чем-то еще.

Согласно У. Эко («Членения кинематографического кода»), иконичность М. не является ни логической истиной, ни онтологической реальностью, но зависит от культурных кодов. Т. о., в противоположность традиционным представлениям о М., формирующаяся сегодня теория М. понимает этот троп как механизм порождения имен, самим своим существованием утверждающий первичность переносного смысла. С. А. Никитин

МЕТАЯЗЫК - язык описания какого-либо языка. Описываемый язык называют при этом языком-объектом. Иногда первичный язык называют «объектным» или «предметным» языком, предполагая, что он обозначает реальные предметы. Однако последнее не является необходимым. В более общем, семиотическом, значении М. будет всякая знаковая система, означающая некоторую другую, первичную знаковую систему. М. - одна из центральных категорий семантики. Семантическую амбивалентность слова, его способность обозначать как вещи, так и имена вещей, открыли уже древнеиндийские языковеды, такие как Панини (IV в. до н. э.). У философов европейской античности возникает сознание связи логических антиномий с данной амбивалентностью. Так, Секст Эмпирик проводит различие между уровнями языка для устранения софизмов. Августин проводит различие между «именами вещей» и «именами имен». Схоласты продолжают данное различение в форме различия между «первичной интенцией» и «вторичной интенцией». Последняя принадлежит уровню М. и включает такие метатермины, как «термин», «универсалия», «предложение», «род» и др. Буридан использовал эту теорию для разрешения логических антиномий. Смешение первичной и вторичной интенций признавалось как причина парадокса «лжец». Схоласты разработали теорию суппозиций, т. е. различных употреблений термина. Особенно значимы две из них: формальная суппозиция, как использование термина для обозначения предмета из некоторого класса предметов, и материальная, как использование термина для обозначения самого себя, в качестве имени самого себя (например, «слово состоит из 5 букв»). Логические антиномии возникают в результате их смешения. В металогических исследованиях средневековых философов проводилось также различие между именованием (номинацией) и означиванием (сигнификацией). После схоластов традиция металогических исследований прерывается, вплоть до возникновения математической логики в конце XIX - начале XX в. Понятие М. имплицитно используется уже в исследованиях Г. Фреге. Он рассматривает слова прямой и косвенной речи как знаки знаков, которым нельзя приписать их собственный денотат, но лишь «косвенный денотат», который совпадает с обычным смыслом соответствующего слова. «Косвенным денотатом» предложения является некоторое суждение. Термин «М.» вводят в употребление представители Львовско-варшавской школы аналитической философии, термин используется у С. Лесневского, а в дальнейшем у А. Тарского. Из логиков Венского кружка проблемами М. наиболее активно занимался Р. Карнап. Согласно Р. Карнапу, М. включает выражения, соотнесенные со всеми элементами объектного языка: его знаками, качеством и связью выражений, а также правилами их образования и преобразования, М. строится как часть обычного языка, расширяющая язык-объект рядом семантических понятий (истинности, лживости, эквивалентности и др.). В теорию логического М. внесли ряд важных результатов Д. Гильберт и К. Гедель. А. Тарский заложил основы логической семантики. Он доказал неопределимость понятия истинности средствами предметного языка и предложил семантическое определение истины, формализующее классическое определение Аристотеля. В этом определении истинность рассматривается как семантическая, метаязыковая категория. Им рассмотрены два возможных способа построения М.

1. Семантические понятия вводятся в М. как исходные, а их свойства описываются посредством системы аксиом (что требует доказательство полноты и непротиворечивости семантической теории). 2. Семантические понятия вводятся в М. посредством определений, тогда М. должен: а) включать средства для описания синтаксиса объектного языка; б) быть богаче объектного языка, т, е. всякое выражение последнего должно быть переводимо на М.; в) иметь не менее богатый, чем в языке-объекте, логический словарь; г) включать переменные более высокого, чем в языке-объекте, порядка. Естественные языки являются семантически замкнутыми. Это значит, что они включают как выражения с внеязыковой референцией, так и имена собственных языковых выражений плюс семантические предикаты «истинно», «ложно», «доказуемо» и др. Поэтому Тарский не считал возможным распространение на них семантического определения истины и логических определений М. и языка-объекта. Естественные языки - также предельно богатые семантические системы, т. е. выполняют функции универсальной знаковой системы, М„ на который можно перевести значения прочих знаковых систем. Это приводит к проблематичности использования логического определения М. Последнее предложил Ельмслев, противопоставив простой означивающей системе две комплексные: коннотативные и метаязыковые семиотики. В коннотативных языках форма выражения (означающее) в свою очередь является языком, в М. же форма содержания (означаемое) есть первичный язык, т. е. язык-объект. Р. Якобсон в числе языковых функций выделяет и метаязыковую функцию использования языка для описания кода. К М. обращаются, когда возникает необходимость уточнения языковых значений кода общения. Информация о коде передается посредством М. Данное положение можно распространить за рамки лингвистики; код всякой знаковой системы определяется и транслируется, а также изменяется благодаря использованию соответствующего М. (за исключением самопроизвольных кодовых помех и трансформаций). Это позволяет использовать понятие М. в культурологии. В логике требуется, чтобы язык-объект составлял часть М., включался в него. М. лингвистики же, наоборот, составляет часть естественного языка, т. е. включается в язык-объект. Использование категорий языка-объекта в качестве семантических может приводить к противоречивости получаемого описания (за счет автореференции). Невключенность же языка-объекта в М. ведет к неполноте описания, которая, однако, преодолима множественностью взаимодополнительных описаний. Случай перевода можно рассматривать как такое описание, в котором язык-объект не включается в М., и обратно. Когда язык перевода (М.) беднее переводимого (языка-объекта), тогда адекватность описания возможна только в некоторой серии (множестве) переводов. Одним из культурологических следствий является невыразимость мифа в рамках единого повествования, но лишь в ряде различных вариантов. Поливариантность мифа отмечает К. ЛевиСтросс. Несмотря на возможность различных соотношений между М. и языкомобъектом культурологического описания, желательно, чтобы М. не входил полностью в язык-объект. Это требование служит сохранению необходимой для объективного описания дистанции культуролога к описываемой им культуре. Описание же культуры «изнутри» не будет неадекватным по причине автореференции, отсутствия точки опоры для ее устранения. Д. В. Анкин

МЕТОД АЛЬТЕРНАТИВ - метод решения научных проблем путем сопоставления и взаимной критики конкурирующих между собою теорий, Общая идея этого метода сформулирована К. Поппером в 1972 г. в его книге «Объективное знание». Неважно, с чего начинать познание, полагает Поппер, но важно всегда отыскивать альтернативы уже имеющимся у нас гипотезам, а затем сталкивать между собой альтернативы, выявлять и устранять ошибки; ожидается, что полученная информация будет больше той, что заключалась во всех вместе взятых гипотезах. Суть метода не столько в «критике» теории практикой, сколько в умозрительном открытии новых проблем и онтологических схем. Наиболее интересными в этом смысле являются как раз те теории, которые не выдерживают практических испытаний, - ведь из неудач можно извлекать полезные уроки, которые могут пригодиться потом для созидания более совершенных теорий. Чем большее количество новых и неожиданных проблем возникнет в процессе преднамеренного сопоставления друг с другом альтернативных гипотез, тем больший прогресс, по мнению Поппера, обеспечен науке. Но критика критике рознь. Поиск альтернатив не является делом легким и автоматическим. Отыскать альтернативу данной теории - это не просто формально сконструировать отрицание теории по принципу: если «Все А есть В» (тезис критикуемой теории), то «Все А не есть В» (альтернативный тезис). Вместе с тем строительство альтернативы не начинается и с эмпирического опровержения теории по принципу «Если "Все А есть В", то "Некоторые А не есть В"». Научные теории обычно защищены от критики, и далеко недостаточно чисто формальных критических средств для пробивания в их «защитном поясе» ощутимых брешей. Какая же критика может считаться эффективной? П. Фейерабенд развил и конкретизировал общую идею К. Поппера следующим образом. В своей работе «Как быть хорошим эмпириком» он пишет, что хороший эмпирик начнет с изобретения альтернатив теории, а не с прямой проверки этой теории. Первый шаг на этом пути - это открытие новой метафизики, новых мировоззренческих схем, как это делали, например, Галилей, Фарадей или Эйнштейн. Хороший эмпирик готов принимать во внимание многие альтернативные теории, а не просто «смотреть» на все с единственной т. зр. Обсуждение альтернатив - подлинная причина развития познания и улучшения мышления участников дискуссий. В работе «Ответ на критику» Фейерабенд формулирует четыре условия строгой альтернативы: а) дополнительно к предсказанию, которое противоречит выводу из критикуемой теории, альтернатива должна включать в себя некоторое множество утверждений; б) это множество должно быть связано с предсказанием более тесно, нежели только посредством конъюнкции; предпочтительно органическое единство опровергающего предсказания и остальной части концепции; в) требуется хотя бы потенциальное эмпирическое свидетельство в пользу альтернативы; г) предполагается способность альтернативы объяснять прежние успехи критикуемой теории. Только при наличии всех этих условий у нас есть право заменить старую теорию ее альтернативой. М. а. знаменует собой появление нового стиля мышления в науке, когда познание уже не рассматривают как процесс приближения к некоторому идеалу, а видят в нем океан постоянно увеличивающегося числа альтернатив. Нахождение новой онтологии как исходное звено в процессе построения альтернативы критикуемой теории вовсе не должно означать, по мнению Фейерабенда, будто новая онтология лучше или истиннее старой. Альтернативные теории - равно возможные «видения мира», а теоретический плюрализм - существенная черта познания, стремящегося к объективности. Даже если общепринятые т. зр. в высшей степени подтверждены опытом, им все равно надо противопоставлять несовместимые с ними теории. Альтернативу трудно построить сразу в готовом виде и ее нужно постоянно развивать, а не брать ее как нечто застывшее. Постепенно из общих и абстрактных догадок «конкуренты-заготовки» превращаются в полнокровные концепции. Функция таких конкретных альтернатив состоит в следующем: они выступают средством критики принятой теории, но иначе, чем критика теории фактами, пишет Фейерабенд; они не зависят от критики данной теории данными фактами. Сколь бы точно теория ни отражала факты, сколь бы универсальной она ни была в своем применении, ее фактическая адекватность может быть выяснена лишь после сопоставления ее с альтернативами, изобретение и детализация которых поэтому должны предшествовать окончательному заключению о практическом успехе и фактической истинности теории («Ответ на критику»). М. а. включает в себя известный элемент эмпиризма: решение в пользу какой-либо одной из альтернатив основано на «решающих экспериментах». Однако такие эксперименты хороши для теорий малой степени общности. В случае же теорий более общего ранга на первый план выдвигается критика их онтологического аспекта путем изобретения все новых и новых альтернатив. Альтернативы тем более эффективны, чем более радикально они отличаются от анализируемой т. зр. Если теория полностью совместима с пришедшей ей на смену концепцией, т. е. если ее утверждения хорошо «переводимы» на язык ее преемницы, то данное обстоятельство нередко может свидетельствовать о слабости обеих теоретических систем. Новые факты открываются чаще всего при помощи альтернатив. Если же их нет, а теория как будто успешно объясняет факты, то это всего лишь симуляция успеха, т. е. «устранение» и нежелательных для ее проверки фактов, и альтернативных онтологических схем. М. а. неявно вбирает в себя методы верификации и фальсификации научного знания, обобщает и синтезирует их, но не сводится к ним. Ведь главное в нем - не столько отбрасывание теории посредством ее эмпирической проверки и опровержения (хотя и это немаловажный аспект метода), сколько противопоставление «точке зрения» данной теории иных всевозможных «видений» объекта исследования. В этом смысле М. а. есть один из модусов диалектического метода мышления, поскольку в нем предполагается сознательное сталкивание противоположностей и идет речь о «борьбе», взаимополагании и взаимоотрицании конкурирующих сторон. Вместе с тем диалектика требует не только этого, но также и взаимоперехода противоположностей друг в друга, что не предусматривается в М. а. М. а. имеет свои границы и отнюдь не «безразмерен». Его вряд ли следует применять в отношении к самому себе, поскольку это приведет к парадоксу. Нередко гиперкритика (особенно на ранних этапах развития теории) не только не благоприятствует делу, но и, напротив, наносит ему ущерб. Атмосфера крайнего релятивизма и беспредельной критики порождает у ученого состояние теоретической и психологической неуверенности при выборе гипотезы, затрудняет развитие концепции до ее логического завершения и дедукцию всех мысленных следствий. Обеспечение сравнительной теоретической стабильности, застрахованность от опасности альтернатив - не менее важные черты подлинной исследовательской программы, чем ее способности генерировать новые критические средства и проблемы. Так, Т. Кун пишет: «Изобретение альтернатив - это как раз то средство, к которому ученые... прибегают редко» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1977, с. 109); любое научное направление сравнительно безразлично относится к критике извне, когда оно переживает стадию «нормальной науки». Т. о., М. а. не следует абсолютизировать. Д. В. Пивоваров