ДВИЖЕНИЕ 1 страница

АБСУРД

АБСУРД (от лат. ad absurdum, что означает буквально “исходящее от глухого”, т. е. разговор невпопад) - бессмыслица, нелепость. По-видимому, первоначально это понятие фиксировало ситуации рассогласованности в речи и поступках, а затем перешло в математику и логику и стало обозначать рассогласованность (расхождение) каких-либо рассуждений (действий) с результатами, выводами. Совершенно иной статус приобрело понятие А. в философии и культуре второй половины XIX - начала XX в. В философии экзистенциализма, начиная с С. Кьеркегора, а затем у М. Хайдеггера, Ж. П, Сартра, А. Камю и др., оно используется для характеристики человеческого существования в условиях смыслоутраты, связанной с отчуждением личности от общества, от истории, от себя самой. Теперь А. становится обозначением изначального, неустранимого, трагического разлада человека с миром. Человек как мыслящее, переживающее существо жаждет единства, “согласия” с миром, но мир не откликается на его “зов”, потому что он лишен “смысла”: он равнодушен и даже враждебен человеку. Экзистенциалисты неоднократно описывали и анализировали “абсурдное сознание”, т. е. переживание, осознавание человеком своего разлада с миром. Особенно часто использовал это понятие А. Камю, посвятивший этой проблеме одно из своих главных произведений - “Миф о Сизифе”, - имеющее подзаголовок: “Эссе об абсурде”. “Абсурд, - пишет Камю, - идет столько же от человека, сколько от мира. Теперь он - единственная связь, которая их объединяет” (Камю А. Бунтующий человек. М.: Политиздат, 1990, с. 34), В интерпретации А. Камю “сизифов труд” - это “удел” современного человека, втянутого в “механизм” привычной однообразной жизни, в которой бесполезно искать какойлибо смысл. “Вкатывая свой камень” на вершину горы, Сизиф, как и современный человек, обнаруживает всякий раз тщетность собственных усилий. Но “стоит ли тогда жизнь того, чтобы быть прожитой”? - размышляет Камю. Он ут-

верждает: покончить с жизнью, убить себя - это значит признать свое поражение, признать, что “жизнь превзошла или ты ее не понимаешь”. Но как же жить человеку, человеческой мысли в этих “стенах абсурда”? Выход -один: не прятаться от правды, но трезво “взглянуть в глаза абсурду” и противостоять ему тем, что выстроить собственный “смысл”, который ничто не могло бы поколебать (Камю А. Бунтующий человек, с. 90 - 92). Как полагают экзистенциалисты, А. проявляется не только в жизненных ситуациях, заставляющих человека пережить разлад с миром, но и в тщетности усилий познать его. Разум, наука бессильны перед неподатливостью, непостижимостью мира: человек может тешить себя иллюзиями по поводу обладания истиной, но на самом деле ему доступна не истина, а некий образ, метафора, скрывающая подлинную сущность мира. Еще меньше способна наука понять человека, его жизнь. Не наука, а литература и искусство, а также непосредственное переживание способны “схватить” живую, трепетную ткань человеческого существования. Понятие А. выступает в философской мысли XX в. как антипод понятия разума. Вера в “разумность” человека, согласующуюся со “всеобщим разумом”, стала основанием социального оптимизма XVII - XVIII вв. В XX в., когда человечество получило опыт мировых войн, тоталитарных режимов и пр., вера в “разумность” происходящего, в “прямолинейный” исторический прогресс была подорвана, и философия экзистенциализма выступила с критикой рационализма как миропонимания. Тема абсурдности бытия, утраты смысла жизни неоднократно была предметом внимания не только философии, но также литературы и искусства XX в. Речь идет не только об экзистенциалистах, многие из которых совмещали в себе философа и писателя (Г. Марсель, А. Камю и др.), но и о творчестве таких художников, как У. Фолкнер, С. Беккет, Э. Ионеско, X. Кортасар, X. Борхес, П. Пикассо, С. Дали и др. Р. Р. Москвина

АВТОР (лат. autor) - создатель, творец произведений (картин, описаний, вещей). Смысловое единство творимого А. мира является воплощением задания, замысла А. Сам А, “должен находиться на границе создаваемого им мира как активный творец его”. А. есть чистая “при-

рода творящая и несотворенная” (Эриугена); будучи чисто изображающим началом он трансгредиентен создаваемому им миру. Поэтому образ А. не может быть дан в мире произведения и является contradictio in adjecto (за всяким образом, бытием скрыто не имеющее образа изображающее, творящее начало). Материал (язык, прием, жанр) преодолевается, оформляется замыслом А. Предметом искусства, согласно Бахтину, выступает человек, поэтому актуальной оказывается проблема героя произведения и отношения А. к герою. Наряду с А., герой выступает вторым структурирующим произведение моментом, определяющим его содержание. Герой не сводится к чисто эстетическим компонентам, но обладает жизненной и познавательно-этической самостоятельностью в отношении А. Отношение А. к герою решается Бахтиным в рамках концепции Другого. Бытие и образ - всегда дар Другого, alter ego. А. осуществляет пространственное, временное и смысловое оформление героя. “Внежизненная активность автора оформляет и завершает жизнь героя, - пишет Бахтин. - Эстетически творческое отношение к герою и его миру есть отношение к нему как имеющему умереть”. Третьим структурирующим произведение моментом выступает читатель (слушатель, зритель). Читатель имеет избыток видения, понимает текст лучше А., так как вносит свой контекст, диалогически раскрывающий смыслы произведения. Понимание носит сотворческий характер. Это ведет к тому, что смысловая полнота текста раскрывается лишь в “большом времени”, за пределами эпохи и культуры А. В отношении А, читатель занимает активную и трансгредиентную позицию Другого, порождая А. на двух уровнях: а) “Первичный автор” - это авторитетный принцип видения и оформления, лишенный индивидуальности. Он полностью принадлежит событию произведения, не имея в нем лица и голоса. “Первичный автор”, если он выступает с прямым словом, не может быть просто писателем: от лица писателя ничего нельзя сказать (писатель превращается в публициста, моралиста, ученого и т. п.). Поэтому “первичный автор” “облекается в молчание”. б) “Вторичный автор” порождается читателем за рамками произведения и его эстетического переживания, он выступает объективацией умершей активности читателя. Это биографический, социальный и т. п. лик А., целиком принадлежащий своей эпохе. Индивидуализация А. в качестве человека есть “вторичный творческий акт читателя, критика, историка, независимый от автора как активного принципа видения, - акт, делающий его самого пассивным”. В 60-е гг. проблема А, становится одной из ведущих тем французского структурализма, в котором порождение смысла объясняется автоматическим и безличным функционированием знаковой системы, языка текста. Отрицается также какое-либо значение способа прочтения и интерпретации произведения для установления его смысла и провозглашается “смерть автора”, означающая, что намерения А. не несут какой-либо смысловой нагрузки. Манифестом нового понимания А. стала статья Р. Барта “Смерть автора” (1968 г.), в которой он отвергает объяснение смысла произведения из замысла А. Такой подход Барт считает идеологической претензией традиционной критики на истолкование текста (исключительное право критик обосновывает знанием биографических, социальных и прочих фактов личной жизни А.). Поэтому вместе со “смертью автора” должен умереть и критик. Обратной стороной “смерти автора” является исчезновение “произведения”, т. е. понимания текста в качестве сообщения А., как знака его замысла: “...текст не линейная цепочка... сообщение Автора-Бога... текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников”. Остается письмо и анонимный пишущий, скрип-гор. Скриптор “рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом”. Т. е. скриптор лишь некто пишущий, безличный субъект письма, фигура, порожденная самим актом письма. После “смерти автора” смысловое единство текста становится делом читателя (безличного “не^то”, который читает): “Читатель - это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении”. Золотой век анонимной безличности был нарушен, согласно Барту, на исходе средневековья. А. рождается вместе с представлениями о достоинстве индивида. Представления о “человеческой личности” побуждают искать за всяким вымыслом исповедь А,, видеть во всяком тексте его “произведение”. Просуществовав до нашего времени. А, начинает умирать: а) у Малларме, для которого “говорит не автор, а язык как таковой”; б) у Валери, обратившего внимание на риторическую обусловленность фигуры А.; в) у Пруста, создавшего современное письмо со множественностью авторского “я”, а также сделавшего свою жизнь и жизнь современников эпифеноменом собственной книги; г) у сюрреалистов, практиковавших “перебивы смысла”, автоматическое и групповое письмо, что способствовало десакрализации А. Констатируя “смерть автора”, Барт ссылается на положения структурной лингвистики, в которой А. всего лишь тот, кто пишет, так же, как “я” всего лишь тот, кто говорит “я”; язык знает “субъекта”, но не “личность”. Ничего не “изображающее”, не “выражающее”, кроме себя самого, высказывание видится Барту перформативом (высказыванием-действием типа “Я обещаю...”, “Назовем...” и т. п.), действием которого становится порождение “субъекта” письма (ср. “Я вам пишу..”). Следующей крупной вехой в понимании проблемы А. стал доклад М. Фуко “Что такое Автор?” (1969 г.). Согласно Фуко, современное письмо, во-первых, освободилось от темы выражения; игра знаков упорядочивается самой природой означающего; во-вторых, традиционная тема сродства письма и смерти (жертвоприношение жизни в творчестве) дополнилась темой стирания индивидуальных характеристик пишущего, которому теперь “следует исполнять роль мертвого в игре письма”. В то же время Фуко считает, что самого понятия “письма” недостаточно для раскрытия проблемы А.: “понятие “письма” заключает в себе риск сохранить привилегии автора под защитой a priori”, т. е. в качестве трансцендентального субъекта того же “письма”. Фуко различает “историко-социологический анализ автора как личности” и более фундаментальную проблему возникновения “авторства”, т. е. “авторской функции” (функции А.), позволяющей классифицировать дискурсы. Авторство отображается в имени А., которое является именем собственным и которое обеспечивает функцию классификации текстов. Оно - не в плане гражданской жизни и не в плане вымысла произведения; оно несет в себе элементы и описания (дескрипции) и указания (десигнации); оно больше подписи (в письме, объявлении и т. п,), так как устанавливает способ бытия определенной группы дискурсов. Закрепление текста за именем собственным связано с уголовной ответственностью А. и предполагает двойной отбор: 1) из текстов-следов человека вычленяются “произведения” с функцией А.; 2) из фактов биографии данного человека выбираются те, которые характеризуют его как писателя, как собственника текстов, имеющего авторские права. У функции А. Фуко выделяет четыре характерные черты. 1) Связь с юридической институциональной системой. Функцию А. первоначально имеют дискурсы, в которых возможно преступление границ законного/ незаконного, священного/профанного и т. д., а потому наказуемые. В XVIII - начале XIX в. они становятся формой собственности, что компенсирует ответственность А., одновременно требуя от него систематического нарушения границ. 2) Изменения области использования функции А. в зависимости от времени и цивилизации. Например, научные дискурсы утрачивают (в разных науках в различной степени) эту функцию в XVII - XVIII вв., а литературные в это же время ее приобретают. 3) Данная функция связана не столько с атрибуцией дискурса реальному индивиду, сколько с порождением (в серии специфических операций) А. в качестве разумного существа, олицетворяющего “творческую силу”, “замысел” и т. д. Фуко отмечает подобие операций, конституирующих А. в современной критике и в традиционной экзегезе. 4) Функция А. возникает только при множественности дискурсивного Эго, в напряжении между позициями-субъектами, занимаемыми различными классами индивидов. Например, в романе А. есть alter ego писателя, а функция А. действует в расщеплении реального писателя и фиктивного говорящего. Согласно Фуко, возможна не только внутридискурсивная, но также и трансдискурсивная позиция А. Можно быть “автором теории, традиции, дисциплины, внутри которых, в свою очередь, могут разместиться другие книги и другие авторы”. В качестве примера трансдискурсивной позиции Фуко рассматривает “учредителей дискурсивности”, появившихся в XIX в., называя имена Маркса и Фрейда. Последние выступают А. не только своих книг, но и создателями правил образования иных текстов, определяя условия возможности произведений своих последователей. Трансдискурсивный А. устанавливает пространство допустимых различий от собственных текстов, тип дискурсивности. Этим его позиция отличается от позиции классических текстов литературы, выступающих образцами. Его позиция отличается и от акта основания науки, который расположен целиком внутри дисциплинарных трансформаций, подчинен их логике. Тексты же трансдискурсивного А. не включаются в устанавливаемую им систему последующих трансформаций, а определяют ее ход извне. Поэтому обращение к ним или обнаружение новых текстов учредителя изменяет всю систему дискурсивности. Этого не происходит при обращении к текстам основателей наук.

А. не властен над смыслом текста, и его намерения не обязательно должны учитываться читателями и издателями. Тем не менее, структуралистский тезис “смерти автора” оказался преждевременным. А. возвращается в: 1) “рецептивной эстетике”, исходящей из “горизонта ожиданий читателя”; 2) “новом историцизме”, устанавливающем место произведения на фоне “обыденных” текстов (бытовых, юридических, политических, религиозных и пр.); 3) социологии культуры (Бурдье и др.), рассматривающей преломление в жанре, форме, тематике и стиле социальных условий производства текстов; 4) “новой библиографии” (МакКензи и др.), выступающей в качестве “социологии текстов” (Р. Шартье. Автор в системе книгопечатания). Д. В. Анкин

АГНОСТИЦИЗМ (от греч. ayvwnot, - недоступный познанию) - одна из вечных тенденций мировоззренческого характера, а также философское учение, сопряженные с сомнением в возможности человека истинно познавать мир. Для обозначения этой позиции английский естествоиспытатель Т. Гексли ввел в 1869 г. термин “агностицизм”. Существуют две разновидности А.: одна из них связана с утверждением о непознаваемости сверхчувственных аспектов бытия (объективных законов природы, вездесущего духа, сущностей вещей), вторая - с распространением этого утверждения также на феноменальные аспекты реальности: объективные явления скрыты от нас пеленой майи, кажимости, видимости, а потому недоступны познанию. Аргументация в пользу А. развивалась на протяжении всей истории мировой философии. Так, античные философы (Протагор, софисты, скептицисты) утверждали агностическую позицию ссылками на несовершенство, изменчивость и постоянный пересмотр знания. Классическое выражение А. получил в системе Д. Юма, который доказывал, что человек не способен объективно оценить совпадение своего знания с реальностью именно потому, что всякое знание происходит из опыта, а за пределы любого опыта принципиально невозможно выйти. Различив “вещь для нас” и “вещь в себе”, И. Кант показал, что отсутствует логический способ установления соответствия между объективным миром и системой знания; субъекту остается познавать в объекте только собственные определения - то, что субъект сам вкладывает своими действиями в объект. Прагматизм, операционализм и инструментализм защищают тезис о невозможности познания без вмешательства в объект и превращения естественного в искусственное; тем самым “естественное” непознаваемо. Н, О. Лосский сформулировал дилемму: а) либо возможно прямое знание оригинала, и тогда непосредственное знание (интуиция) - источник истинного познания; б) либо источник познания - внешний опыт, в котором нам даны всего лишь копии (образы) сущностей и явлений, но не оригиналы; не зная прямо оригинал, невозможно судить об истинности его отображений. Философские оценки А. зависят от решения этой дилеммы. Д. В. Пивоваров

АКСИОЛОГИЯ (от греч. axia - ценность, logos - учение) - учение о формах и способах ценностного проектирования человеком своих жизненных устремлений в будущее, выбора ориентиров для наличной жизни и оправдания или осуждения прошлого, “иного” и общезначимого. Понятие А. и ее специфического места в философии складывается и осознается значительно позднее, чем возникает проблема ценностей и еще не обособившееся учение о ценностях. Историю А. в западной философии принято начинать с Г. Лотце, немецкого физиолога и философа, который в 60- 70-е гг. XIX в. теоретически обособил сферу ценностного определения должного от двух других сфер - явлений действительности (фактов) и интеллектуальной веры в их постижимость (истин) - и на этой основе придал понятию “ценность” категориальный смысл, значимый как для бытия, так и для познания. Понять и оценить действительное значение этого эпизода можно лишь связав воедино три процесса: 1) историю метафизики, в недрах которой зарождается и трансформируется ценностная проблематика; 2) историю цивилизации, судьба которой в этой проблематике переживается и осознается: 3) историю и логику поиска людьми наилучших ориентиров для своих целей и устремлений. Аксиологические представления впервые в их целостном виде складываются в метафизике Платона. Именно Платон не только различил два плана бытия - чувственный (физическую реальность) и сверхчувственный (умопостигаемую реальность), но и ввел идею их высшего связующего начала - Единого, функциональным аспектом которого является Благо. Единое, манифестирующее себя как Благо, становится тем самым одновременно и началом бытия для всего множества вещей, и принципом истинности, и условием ценности, т. е. того, к чему устремляется человек в своих желаниях. Вся последующая история метафизики разворачивается с этого времени вокруг понимания связи Единого и Высшего Блага в его отношении к множественности форм бытия, познания и ценности. Начиная с Аристотеля, к пониманию концептуальной (содержательной) стороны метафизики добавляется еще и рефлексия над ее структурной (“формальной” в античном смысле) стороной, т. е. над отношением “первой философии” ко всей сфере зависимой от нее онтологической, гносеологической и аксиологической проблематики. Рождение и эволюция ценностных идей и представлений в античную эпоху (VI в. до н. э. - VI в. н. э.) были обусловлены сложным переплетением тенденций и судеб греко-римской цивилизации. Решающую роль в этом сплаве играли цели и ориентации индивидов, непосредственно включенных в жизнь полиса и вынужденных постоянно определять его судьбу и судьбу временных политических союзов, предпочитая одни из них и отказываясь от других. Стремление свободных граждан полиса к устойчивым политическим объединениям и необходимость оценки их соответствия принципам автаркии и автономии превращали в повседневность ситуации выбора между благоприятными возможностями и злосчастными обстоятельствами; осуждения или оправдания последствий уже состоявшихся событий и открывающихся перспектив; переживания по поводу частичной утраты свобод и идей, например, общегреческого похода против варваров на Восток. На теоретическом и метафизическом уровнях такой же необходимостью становится, во-первых, конкретизация Единого: для одних она выступает в облике соответствия человека идеальной упорядоченности Космоса, для других - в образе Мудрости, для третьих и четвертых - конституируется в представлениях о Логосе или о Божественном. При этом Божественное рассматривается античными мыслителями в качестве такой идеи Блага, которая вносит в бытие порядок, но совсем не обязательно занимает в нем какое-то исключительное место. Главным вопросом, определяющим ориентации античной мысли и те концептуальные трудности, с которыми она сталкивалась, был вопрос о том, что следует понимать под Благом в его основных ипостасях - Высшее ли Благо (например, Единое Мудрое), Благо ли как таковое (например, у стоиков - “все, что сохраняет бытие”) или же то, что практически наиболее полезно и возвышенно (например, по Эпикуру - дружба). На этом основании складывается целый спектр понятий, в которых идея Блага получает свои существенно различающиеся, “частные” смысловые характеристики, среди которых обсуждается и “спокойствие”, и “цель”, и “прекрасное”, и “истина”. В этом же ряду, ничем принципиально не выделяясь, стоит и “почитаемое” (to aciou). Вторая тема, к которой также привлечено внимание античных мыслителей, относится к иерархии ценностей. После Единого Блага, которое практически все античные мыслители ставят на вершину пирамиды ценностей, второй уровень образуют Космос, Мудрость и Логос. Лишь на третьем уровне мы находим Божественное. И, наконец, на уровне повседневности начинает складываться ценностное отношение, которое в условиях античности было скорее психологическим, нежели духовным феноменом, - своеобразным “голосом благоразумия” в сложном противоборстве двух устремлений - к личной пользе (выгоде) и к исполнению некоторой социальной нормы (долга). Но говорить о едином ценностном мире в условиях античной эпохи еще не приходится: даже идея Логоса, казалось бы, синтезирующая множество смыслов, вплоть до первых веков н. э. не захватывает всей сферы человеческих устремлений. Когда же это происходит, античная мысль находится уже на закате, а сама идея Логоса подхватывается христианством, становясь Словом и вечной мыслью Бога, творящего мир и человека. В III-V вв. н.э. в Западной Европе происходят радикальная ломка основ греко-римской цивилизации, смена метафизических ориентиров и переоценка жизненных ценностей. В центре мировоззренческой парадигмы зарождающейся средневековой эпохи оказывается идея единого Бога. Античный космоцентризм с его идеей вечно сохраняющегося бытия сменяется абсолютным теоцентризмом с его верой в творение мира “из ничего”. На смену идеала человеческой мудрости, ориентированной во вне и жаждущей постичь сверхчувственную структуру бытия и единое в своем многообразии благо, приходит идеал божественной мудрости, непостижимой по своему существу и творящей бытие свободным актом благодати. Этим актом человек, созданный Богом по образу и подобию своему, ставится во внутреннее отношение к Богу, открытое божественному слову и потому обладающее не только телом и душой, но и духовностью. В метафизику средневековья, кроме идеи творения, входят еще и учение о Троице, и доктрина грехопадения. Средневековый Запад возник не просто на развалинах греко-римской цивилизации, но и из переживания множеством сменяющих друг друга поколений тех глубочайших страданий, которые сопровождали этот процесс, порождая чувство трагической безысходности. Христианство избавляет верующих от этого чувства, благодаря соединению трех идей: 1) Бог, с т. зр. христианства, создал все благим и для блага, в том числе свободную волю людей, способных не только разумно распорядиться своей свободой, но и злоупотребить ею; 2) Искупительная жертва Христа делает всех людей участниками всемирной истории, в начале которой находится грехопадение, а в конце - Страшный суд как наступление Царства Божия во всей его полноте; 3) Всякий истинно верующий имеет поэтому надежду на спасение от земных страданий в сверхчувственном мире Духа. В течение тысячелетия (с VI по XVI в.) метафизические установки христианства, утвердившись в сознании, чувствах и в поведении людей, сталкивались с реальной повседневностью средневековья, т. е. с той почвой, в которой воедино сплелись угасающая античность, грубый натиск варварства и нарождающийся новый мир. Из этого сплетения духовного и материального, изживающих себя традиций и формирующихся новых складываются существенно отличающиеся от античных ориентиров ценностные представления и установки. Их первым и наивысшим непререкаемым образцом служит Христос, в словах и в судьбе которого каждый индивид может непосредственно внимать тайне божественной любви - самопожертвования (“агапэ”), радикально отличающейся и от безликого Логоса и от античного Эроса (“недостаточности в обладании”). Вера, надежда и любовь образуют следующий уровень ценностно-духовной “иерархии”; на этом уровне осуществляется непосредственная связь имманентного (т. е. чувственно переживаемого каждым индивидом) и трансцендентного (внутренней обращенности к сверхчувственному триединству Бога - Отца, Сына и Святого Духа). Непосредственно на уровне обыденной жизни формируется ценностное отношение ко всему, что образует многообразие социокультурной сферы бытия средневековой эпохи - к труду и праздности, к жизни и смерти, к бедности и богатству и т, д. Ценностное отношение уже не есть всего лишь психо-социальная реак-' ция на внешние для индивида события и факты, как это было в условиях античности, но это еще и не ценность как таковая: это скорее сплав осознанных и полуосознанных предпочтений и толкований, оценок и суждений о той “цене”, которую каждому индивиду приходилось платить за соответствие метафизической парадигме средневековья и связанным с нею общепринятым нормам. Например, труд со стороны ценностного отношения мог выступать и выступал одновременно и в качестве “наказания за грехопадение”, и “богоугодным занятием”, и житейской “участью”, и “призванием”. Безраздельное господство религиозного мировоззрения объясняет и весьма значительное во времени (XIII в.) запоздание рефлексии над структурной стороной отношения теологии и философии, над способами их примирения, согласования и размежевания (Ф. Аквинский, У. Оккам, Дунс Скот). В условиях нового времени в процессе формирования капитализма, мирового рынка, государственности, культуры и этоса современного типа снова существенно преобразуются и сама цивилизация, и метафизика, и ценностная проблематика. Процесс становления новой метафизической парадигмы занял почти три столетия (XVI - XIX вв.). В центре ее, начиная с Декарта, оказывается уже не Бог (или не только Бог), а человек, удостоверяющий свое собственное существование с помощью своего мышления. В результате отношение между парадигмальным центром и всей остальной ценностной периферией оказалось опрокинутым: предельные основания своего бытия и познания человеку приходится продумывать заново, опираясь на собственные ценностные ориентиры. Отныне на первый план выходит вера в науку, а не в космическую справедливость или в божественное предопределение; надежда на силу знания, а не на мудрость гения или милость Бога; любовь земная и профанная, а не платоническая или сакральная. Критическое отношение к религиозной догматике чем дальше, тем основательнее делает самого Бога предметом познавательного отношения к нему, а единый Космос - объектом обычного человеческого разума. К началу XX в. человек явно или неявно начинает осознавать себя существом, оказавшимся один на один перед всем мирозданием и поэтому самоценным. Смена абсолютного теоцентризма мировоззренческим антропоцентризмом и связанный с этим гносеологический поворот в философской проблематике потребовали от философов не только концептуальных, но и структурных превращений в метафизике. Уже X. Вольф вводит в метафизику в качестве основной дисциплины “онтологию”, но рядом с ней у него остаются все три части старой метафизики - “рациональная теология”, “рациональная космология” и “рациональная психология”. Радикальное преобразование метафизики осуществляет Кант: рассмотрев все три идеи, лежащие в основании старой метафизики, - о боге, о космосе и о душе, он пришел к выводу, что изучающие их науки являются мнимыми. Метафизика, по Канту, может быть основана только на разуме. Такой подход потребовал от Канта строгого различения сущего и должного: только сущее может быть предметом теоретического разума. Должное же не существует, оно лишь значимо, а потому может быть предметом только практического разума, иными словами - этики. Анализируя сферу должного. Кант различает ценности, которые изначальны и всегда остаются мерой человечности и свободы, и Высшее Благо. Высшее Благо в мире, возможное через свободу, является конечной целью и условием абсолютной ценности человеческого существования. Казалось бы, в этих идеях Канта уже содержались все основоположения, достаточные для возникновения А. как особой философской дисциплины. Помешали этому два обстоятельства: 1) ценности у Канта не имеют единого основания (например, для нравственных ценностей основанием является вера, продиктованная конечными целями практической жизни; для эстетических же - чувство удовольствия “свободное от всякого интереса”); 2) справедливо отвергнув претензию религии на абсолютную истинность, Кант ограничился доказательством того, что не нравственность должна основываться на религии, а религия - на нравственности. Авторитет Бога оказался необходимым Канту для обоснования Высшего Блага как идеала человечности и условия действенности категорического императива.

Непоследовательность Канта в определении судеб метафизики, выразившаяся в попытке понять онтологическую проблематику в одном - строго гносеологическом ракурсе, а аксиологическую - в другом, с помощью частично обновленной метафизики прошлой эпохи, послужила мощным катализатором для немецкой классической философии. В течение всего XIX вв. одна за другой следуют попытки переосмыслить метафизику в целом и все ее составные части в контексте науки логики (Гегель), наукоучения (Фихте), философии природы (Шеллинг), представления о мире как воли в себе (Шопенгауэр), антропологии (Фейербах), материалистически осмысленной философии практики (Маркс). Аксиологическая проблематика во всех этих теоретических трансформациях обнаруживает себя одновременно и в качестве особой сферы, не совпадающей “без остатка” со всеми другими, и в роли того искомого, от которого зависит конечная судьба метафизики. В этих условиях, когда проблема Высшего Блага никак не поддавалась концептуальному решению в духе нового времени, оставалась единственная возможность - оформить “остаток в виде особой философии ценности”, т. е. выделить сферу ценностей в качестве самостоятельного “царства”, отдельного от сфер бытия и познания. Эту назревшую идею и реализует Г. Лотце. Значение этого события было двояким и взаимозависимым: интерес к метафизике с этого времени резко падает, и, напротив, столь же резко возрастает потребность в целостном осмыслении всего, что имеет прямое или косвенное отношение к феномену ценностей. Трудности и тупики на пути теоретического оформления А, с необходимостью пробуждали к жизни и новые попытки сформулировать антропоцентрическую парадигму метафизики нового времени. Первой трудностью вновь возникшей философской дисциплины стало сознание связи между самим феноменом ценности и его порождающим основанием (источником). От решения этой трудности жестко зависело понимание един-