Глава восьмая. Боль моя, умерившаяся было при виде Психеи, разыгралась с новой силой,когда я вышла на галерею

Боль моя, умерившаяся было при виде Психеи, разыгралась с новой силой,когда я вышла на галерею. Даже мое горе отступило под ее натиском, и отэтого я снова начала рассуждать ясно и трезво. Я решила, что отправлюсьвместе с Психеей на Седую гору к Священному Древу. Никто не сможет помешатьмне, разве что и меня тоже заточат в темницу или посадят на цепь. Можетбыть, мне удастся затаиться среди скал и затем, когда Царь, Жрец и вся ихсвита отправятся восвояси, освободить сестру. "А если Чудище существует насамом деле, - думала я, - и мне будет не по силам справиться с ним, я убьюПсихею своей собственной рукой, прежде чем оно протянет к ней свои лапы".Чтобы выдержать подобное, мне нужно было хорошо подкрепиться и выспаться(уже светало, а я все еще была на ногах). Но прежде всего нужно былоразузнать, на какое время они наметили свое злодеяние, пышно именуемоеЖертвоприношением. Я похромала по галерее, держась за ребра, и натолкнуласьна старого нашего раба, начальника над дворцовой прислугой. Он и сказал мне,что процессия покинет дворец за час до рассвета. Тогда я прошла в своюкомнату и попросила служанку принести мне поесть. Я села на постель и сталаждать; чудовищная усталость навалилась на меня, я дрожала от холода и немогла ни о чем думать. Когда принесли еду, я принялась за нее, но кусок нешел в горло, и я глотала через силу. Но я поела и попила жидкого пива ипотом еще воды, потому что пиво было очень плохое. Допивала я воду уже восне; последнее, что я помню, - какое-то горе навалилось на меня, но я уже непонимала его причины. Меня отнесли в постель (я билась и плакала при этом), и я заснуламертвым, тяжелым сном. Не помню, сколько я спала, но когда меня подняли спостели, мне показалось, что я не проспала и одного удара сердца, хотя меняразбудили, как я и велела, за два часа до восхода солнца. Я стонала непереставая, потому что ушибленные места совсем разболелись - стоило мнеповернуться, как в тело будто впивались раскаленные щипцы. Один глаз такзаплыл, что я ничего им не видела. Когда мои служанки поняли, что боль недает мне встать с постели, они стали умолять меня полежать еще немного. Ониговорили, что мне незачем спешить, поскольку Царь разрешил обеим царевнам неидти с процессией. Одна из служанок спросила, не позвать ли Батту. Яответила ей очень грубо и, пожалуй, ударила бы ее, если бы достало сил;потом мне пришлось бы об этом жалеть, потому что она была хорошая девушка.(У меня всегда были отличные служанки, с тех пор как я стала подбирать ихсама, без помощи Батты.) Меня кое-как одели и попытались накормить. Одна из девушек даже досталагде-то вина - подозреваю, что отлила тайком из царского кувшина. Все, кромеменя, плакали навзрыд. Одевали меня очень долго, потому что все тело моеболело. Едва я успела допить вино, как снаружи донеслись звуки музыки. Этоиграли храмовые музыканты - и это была музыка Унгит. Гремели барабаны,трещали трещотки, гудели трубы - мрачные, отвратительные звуки, сводящиелюдей с ума. - Скорее! - вскрикнула я. - Они отправляются в путь. Ах, я не могувстать! Помогите мне! Да быстрее же! Не обращайте внимания на мои стоны! Не без труда меня довели до верхнего пролета лестницы: отсюда я виделабольшую залу, находившуюся между Столбовой и опочивальней. Зала была яркоосвещена факелами и переполнена людьми, среди которых там и тут виднелисьстражники. Несколько девушек из благородных семейств нарядились подружкаминевесты, а отец мой облачился в самое свое парадное платье. Но над всеми возвышался высокий старик с птичьей головой. Отсобравшихся чадно пахло - видимо, они уже принесли к тому времени в жертвуживотных на дворцовом алтаре. (Пища для богов находится даже тогда, когда встране голод.) Главные дворцовые врата были распахнуты настежь. Клубыутреннего промозглого тумана вкатывались через них. Снаружи пели жрецы ихрамовые девушки. Можно было догадаться, что там собралось немало городскойчерни; когда музыка смолкала, оттуда доносился нестройный гул толпы. Этотзвук ни с чем не спутать: ни одна тварь, собравшись в стадо, не производиттакого отвратительного шума, как люди. Сперва я не заметила в толпе Психеи. Боги коварнее нас, смертных, - ониспособны на такие подлости, которые никогда и в голову не придутчеловеческому существу. Когда я наконец заметила сестру, мне стало совсемдурно. Психея сидела на открытых носилках как раз между Царем и Жрецом. А незаметила я ее сперва потому, что они размалевали и разукрасили ее, какхрамовую девушку, и нацепили ей на голову пышный парик. Я не могла понять,видит она меня или нет, потому что выражения ее глаз невозможно былоразобрать на неподвижном, маскоподобном лице; трудно было даже угадать, вкакую сторону они глядят. Нет предела хитроумию богов. Им мало было погубить Психею - они хотели,чтобы она погибла от руки собственного отца. Им мало было отнять ее у меня -они хотели, чтобы я потеряла сестру трижды: в первый раз - когда над нейпрозвучал приговор, во второй - во время нашей странной, тягостной ночнойбеседы и, наконец, в третий - лишив ее дорогого мне облика. Унгит взяла себесамую дивную красу, когда-либо рожденную на свет, и превратила ее вуродливую куклу. Позже мне сказали, что я попыталась спуститься вниз, но тут же упала.Меня отнесли и уложили в постель. В болезненном беспамятстве я пролежала несколько дней. Но я не лишиласьчувств и не погрузилась в сон - мне сказали, что я бодрствовала, но рассудокмой помутился. Я бредила, и бред мой был, насколько мне удается вспомнить,путаным и при этом мучительно однообразным. Видения менялись, но одна навязчивая мысль пронизывала их. Вот вамлишнее доказательство того, как жестоки боги. От них нет спасения ни во сне,ни в безумии, ибо они властны даже над нашими грезами. Более того, именнотогда они обретают над нами наибольшую власть. Спастись от их могущества(если это вообще возможно) удается только тому, кто ведет трезвый образжизни, всегда сохраняет ясный ум, постоянно трудится. Такой человек неслушает музыки, не смотрит слишком пристально ни на землю, ни на небеса и(это в первую очередь) никогда ни к кому не испытывает ни любви, нипривязанности. Теперь, когда они разбили мое сердце и отняли у меня Психею,они принялись издеваться надо мной, ибо в видениях Психея являлась мне моимзлейшим врагом. Все мое возмущение несправедливостью судьбы обратилосьпротив нее. Мне казалось, что сестра ненавидит меня, и мне хотелосьотомстить ей за это. Иногда мне мерещилось, что я, Редиваль и Психея сновастали детьми и что мы вместе играем в какую-то игру, но вдруг сестрыотказываются играть со мной, и вот - я стою совсем одна, а они, взявшись заруки, потешаются над моим горем. Иногда мне казалось, что я очень хорошасобой и влюблена в человека, чем-то похожего на несчастного Тарина, а чем-то- на Бардию (наверное, потому, что Бардия был последним мужчиной, которого явидела перед началом болезни). Мы шли к брачному ложу, но на порогеопочивальни Психея, ставшая карлицей в локоть ростом, уводила у меня жениха,поманив его пальцем. И все гости показывали на меня пальцами и хихикали. Нов этих видениях был, по крайней мере, хоть какой-то смысл. Чаще же я виделатолько путаные, смутные картины, в которых Психея то сбрасывала меня согромной скалы, то пинала меня и таскала за волосы по полу (при этом ее лицостановилось чем-то схоже с лицом моего отца), то гонялась за мной по долам Iвесям с огромным мечом или бичом в руке. Но неизменно она оставалась моимврагом, насмешничающим, издевающимся, измывающимся надо мной, - и я сгоралаот жажды мести. Когда я стала приходить в себя, большинство видений забылось, нооставило по себе горький осадок: мне помнилось, что Психея нанесла мнекакую-то большую обиду, хотя я не могла никак вспомнить, какую именно. Мнепотом сказали, что часами твердила в бреду: "Жестокая девчонка. Злая Психея.Каменное сердце". Вскоре я совсем поправилась и снова вспомнила, что всегдалюбила сестру, что та никогда не причиняла мне сознательно зла, хотя меняслегка задело, что при нашей последней встрече она так мало говорила обо мнеи так много - о боге Горы, о Царе, Лисе, о Редивали и даже Бардии. Вскоре я начала различать какой-то приятный шум и поняла, что слышу егоуже некоторое время. -- Что это? - спросила я и сама испугалась своего собственного голоса,слабого и хриплого. -- О чем-ты, дочка? - переспросил меня кто-то. Я поняла, что это Лис ичто онвсе это время сидел подле моей кровати. -- Этот шум, дедушка. Там, на крыше. -- Это дождь, милая, - ответил Лис. - Да будет славен Зевс, пославшийнамдождь и вернувший тебе рассудок. Знаешь... нет, сперва поспи. Выпей вотэто. Я увидела, что он плачет, и приняла из его рук чашу с питьем. Кости мои не были сломаны, ушибы прошли, и с ними боль, но я все ещебыла очень слаба. Труды и болезни - это утешения, которых богам у нас неотнять. Я бы не стала этого писать, опасаясь подать им подобную мысль, еслибы не знала, что они бессильны это сделать. Я так ослабла, что не могла нигневаться, ни горевать. Пока силы не вернулись ко мне, я была почти чтосчастлива. Лис был очень ласков со мной и заботлив (хотя горе и егоизмотало), мои служанки тоже не оставляли меня заботами. Меня любили больше,чем я могла бы подумать. Сон мой стал спокойным, дождь шел не переставая, нопорой на небе появлялось солнце, и тогда в окно залетал ласковый южныйветер. Долгое время мы не проронили ни слова о Психее. Когда случалосьпоговорить, мы говорили о всяких пустяках. Я многое пропустила. Погода переменилась в тот же самый день, когда яслегла, и Шеннит наполнилась водой. Дождь пролился слишком поздно, чтобыспасти сгоревшие хлеба, но в садах все зеленело и плодоносило. Трава пошла врост, и удалось сохранить больше скота, чем мы смели надеяться. Лихорадкаисчезла, будто бы ее и не было, - моя же хворь была совсем другой природы.Птицы вернулись в Глом, и теперь каждой хозяйке, муж которой владел луком истрелами или умел расставлять силки, было что положить в похлебку. Все это мне рассказали Лис и мои девушки. Когда у ложа оставался одинЛис, он делился со мной и другими вестями. Народ снова полюбил моего отца.Его жалели и хвалили (тут мы впервые рискнули заговорить о том, что быловсего важнее для нас), поскольку он решился принести Великую Жертву. УСвященного Древа он, как говорили, рыдал и раздирал свои одежды, обнимал ицеловал Психею без конца (чего никогда не делал прежде), но повторял приэтом снова и снова, что не может пойти против воли богов и обречь тем свойнарод на погибель. Все, кто видел это, не могли сдержать рыданий: самогоЛиса там не было, поскольку его не допустили в процессию как раба ичужеземца. - Дедушка, - сказала я, - неужели он такой лицемер?(Мы вели своибеседы, разумеется, по-гречески.) - Почему же лицемер, доченька? - возразил Лис. - Сам-то рн искренневерилв то, что говорил. Слезам его можно верить не меньше, чем слезамРедивали. Или небольше. Затем Лис поведал мне о вестях, пришедших из Фарсы. Тот глупец во времябунта выкрикнул, что у Фарсийского царя одиннадцать сыновей. На самом деле унего их было восемь, но один умер ребенком. Старший был слишком простым инедалеким человеком, и царь (говорят, такое возможно по их законам) назначилнаследником третьего сына по имени Эрган. Тогда второй сын, Труния,разгневался и, опираясь на недовольных (а где и когда их не было?), поднялвосстание, чтобы отстоять свои права на престол. Из-за этого в Фарсе сталоне до Глома; более того - обе партии изо всех сил ищут у нас поддержки, такчто на ближайший год никакая опасность уже нам не угрожает. Через несколько дней, когда Лис снова навестил меня (чаще приходить онне мог, потому что Царю постоянно требовалась его помощь), я спросила: -- Дедушка, ты до сих пор считаешь, что Унгит - это только вымыселпоэтов ижрецов? -- Почему бы и нет, дитя мое? -- Если она и вправду богиня, то она дала нам все в обмен на жизнь моейбеднойсестры. Посуди сам - все напасти кончились. Ветер сменился в тот самыйдень, когда... Тут у меня перехватило горло. Горе с новой силой обрушилось на меня.Лис тоже скривился от боли. -- Ужасное, ужасное совпадение, - пробормотал он, с трудом сдерживаяслезы(греки слезливы, как женщины). - Такими совпадениями питаютсясуеверияварваров. -- Дедушка, ты учил меня, что случайных совпадений не бывает. - Ты права. Это только слова. Я хотел сказать, что между ветром ижертвоприношением нет никакой связи. Все в мире - только части Целого,именуемого Природой. Юго-западный ветер прилетает к нам из-за гор и морей.Погода перемениласьбы повсюду, если бы он никогда не задул. Это - как нити впаутине. Потянешь заодну - потянется и другая. - По твоим словам, - сказала я, - смерть ее была напрасной. Если быЦарьсмог отложить дело на несколько дней, ветер переменился бы сам собой иПсихея былабы спасена. И так-то ты утешаешь меня? - Не совсем так. Злодейство их было напрасным и происходило отневежества,которое и порождает все зло в этом мире. Мы должны утешаться тем,что только онисами повинны в содеянном. Рассказывают, что она не проронилани слезы и не дрогнула, когда ее повели к Древу. Даже когда ее привязали итак оставили, она не заплакала. Она умерла достойно, храбро, с терпением всердце и - о! моя маленькая Психея, о!.. Тут любовь старого философа взяла верх над его рассудком, и он накинулплащ на голову, чтобы я не увидала его слез. На следующий день он сказалмне: - Видишь, доченька, как мало я преуспел в философии. Наверное, я началзаниматься ею слишком поздно. Ты моложе меня, ты добьешься большего. Любитьи терять любимых - и то и другое в природе вещей. Если, принимая первое, мыне можем вынести второго, мы проявляем тем самым нашу слабость. Но Психеябыла нетакова. Если мы посмотрим на то, что постигло ее, трезвым взглядомрассудка, сдержав порывы сердца, мы признаем, что все лучшее в жизни она ужеимела, и имеласполна. Все было дано ей - целомудрие, умеренность, разумение,послушание, честность и мужество, - и хотя слава людская суетна, нельзя несказать о том, что участьее будет прославлена наравне с судьбами Ифигении иАнтигоны. Разумеется, эти греческие предания были мне знакомы. Часто я заучиваланаизусть песни поэтов, прославлявшие этих героинь. Однако я попросиластарика вновь рассказать мне об Антигоне и Ифигении, потому что к томувремени я уже знала, что мужчины (особенно греки) легко находят утешение всловах, которые слетают у них с языка. Но и меня рассказы эти успокоили, какуспокаивает все хорошо знакомое и привычное, а я, как никогда, в этомнуждалась, поскольку после выздоровления безграничное отчаяние стало вновьпосещать меня, отравляя своим ядом все мои мысли. На следующий день, впервые встав со своего ложа, я сказала Лису: -- Дедушка, мне не удалось стать Ифигенией, так попробую стать хотя быАнтигоной! -- Антигоной? В каком смысле, доченька? -- Она похоронила своего брата - я похороню свою сестру. Что-нибудь даосталось: даже Черное Чудище не станет есть кости. Я должна отправиться кДреву. Япринесу оттуда останки и достойно похороню их. Или, если это будетмне не под силу,я вырою могилу прямо там. - Это - поступок, угодный богам, - сказал Лис. - Он в обычае людей,еслине в природе вещей. Но сможешь ли ты? В эту пору года путь на Горунелегок. - Вот почему надо спешить. Я думаю, снег выпадет не раньше чем черезтринедели. -- Но сможешь ли ты, доченька? Ты только что встала с постели... -- Должна смочь... - ответила я.