Экзистенциальная психиатрия 4 страница

Внешним выражением одиночества управляющей системы является ее изолированность от непосредственного контакта с окружением. В технических устройствах такая система не принимает активного участия в процессе энергетического обмена, происходящего между машиной и ее окружением, но только управляет ими, в большей или меньшей степени будучи изолированной от остальных ее частей. В клетке управляющая система (хромосомы) отделена ядерной оболочкой от остальной части клетки. Барьер кровь-мозг отделяет нервную систему от непосредственного участия в метаболических процессах системы. В сказках и легендах переодетый властитель заглядывает в жилища своих подданных, в действительности, однако, редко сталкивается с ними непосредственно. Ибо авторитет властителя падает при излишнем сближении. Телевидение, приближая к миллионам зрителей образ властителя, может оказаться для его авторитета страшнее, чем все попытки демократизации власти.

Человеку, как существу общественному, одиночество выносить трудно. Вокруг властителя всегда образуются камарильи, группы наушничающих, советников и шутов. Плоскость контакта между ними и властителем более горизонтальна; нередко они даже осуществляют власть над ним. Даже власть не может освободиться от закономерностей, управляющих отношениями между людьми. Нельзя только управлять другими людьми; приходится также и быть управляемым ими; нельзя только отдавать приказы, ибо это значительно обедняет обмен информацией; нельзя на них смотреть все время сверху, ибо взгляд человеческий движется во всех направлениях. Чтобы управлять, необходимо сохранять дистанцию. Когда плоскость отношений между властителем и подчиненным меняется от наклонной к горизонтальной, оба нередко с изумлением узнают, что подобны друг другу, имеют те же человеческие достоинства и недостатки. Тогда исчезает блеск власти. Оба вновь становятся людьми; властитель уже не может управлять подданными как автоматом; величие целей, к которым он стремится, уменьшается при столкновении с реальностью жизни другого человека. Подданный не видит уже во властителе беспощадное божество или машину, которая его раздавит при малейшей попытке сопротивления, но такого же, как и он, человека, который старается понять другого человека и даже ему помочь.

В лагере любой жест, гримаса лица, отдельный произнесенный слог лагерных властителей могли означать для узника смертный приговор или жестокие мучения. Сам их вид, следовательно, вызывал страх столь сильный, что их фигуры вырастали до размеров апокалиптических бестий. Случалось, однако, что узнику по счастливой случайности или благодаря собственной находчивости удавалось войти в контакт со своим властителем в плоскости менее наклонной, договориться с ним и даже в определенной степени им управлять. Тогда пропадала апокалиптичность и оставалась человеческая малость. А в глазах властителя номер в полосатой одежде вновь обретал черты человека, с которым даже можно поговорить. С точки зрения организации лагеря смерти, следовательно, было правильно, что эсэсовцы старались сохранить дистанцию в управлении узниками. <Благосклонность> власти, а также издевательства и убийства, поскольку власть в лагере смерти означает, прежде всего, именно это, щедро расточались среди других узников, соответственно подбираемых, обычно криминальных элементов. Если бы они сами контактировали непосредственно с узниками, могли бы в них увидеть подобных себе людей, что, впрочем, иногда случалось. Классическим примером является садовник Гесса, узник, поляк, которого Гесс, начальник лагеря <Освенцим>, трактовал совершенно по-человечески.

Во всех управляющих системах существует взаимная зависимость между выдающим команды и исполнителем. Господин не может существовать без слуги, а слуга без господина. Машина, состоящая исключительно из управляющего устройства без исполнительных частей, была бы совершенно бесполезной. Ядро не может существовать без остального содержимого клетки, как и клетки без ядра. Трудно себе представить жизнь одного мозга, но также и высший организм, как известно, не может жить без мозга. Самый могущественный властелин без своих подданных попадает обычно в психиатрическую больницу. Даже в самых маленьких человеческих группах возникает тенденция поиска лидера; он воплощает интегрирующие силы группы; без него она подвергается разложению.

Однако не всегда взаимная зависимость между властителем и исполнителем адекватно понимается и реализуется. Тесная связь, какая должна была между ними существовать, становится искусственной. Властитель, считая, что <я здесь командую>, требует слепого послушания, забывая о том, что является только репрезентантом существующих в подчиненной ему группе тенденций; в нем они должны как бы кристаллизоваться. А подчиненный, чувствуя, что то, что ему навязывается, ему чуждо, бунтует явно или скрытно; в первом случае он сталкивается с властителем, во втором - сам с собой, ибо, используя приказы, должен испытывать внутреннюю борьбу (сам с собой). Или же принимает навязанную ему сверху схему и становится ее слепым исполнителем, так как благодаря этому чувствует себя включенным в аппарат власти и обретает чувство порядка, который сам он выработать не может. Искусственная структура при этом заменяет собственную. Ценой утраты свободы избегают усилия, связанного с внутренним упорядочением; хаос заменяется искусственным порядком, а неуверенность и беспокойство - уверенностью веры в принятую идею.

Современный человек, благодаря развитию средств коммуникации, а также исторических наук, особенно археологии, имеет значительно больше возможностей, нежели лет сто или даже несколько десятилетий назад, познания различных способов жизни. В связи с этим уменьшается его вера в правильность собственного стиля жизни и желание навязывать другим собственную идеологию, особенно в связи с тем, что память последней войны слишком уж убедительно демонстрирует, к чему такие тенденции могут вести. Если символами этой войны стали Освенцим и Хиросима, то, благодаря им, именно проблема власти и связанная с ней проблема войны оказались в фазе кризиса, требующего нового понимания.

К ПСИХОПАТОЛОГИИ <СВЕРХЧЕЛОВЕКОВ>

<Рудольф Гесс,- как пишет С. Батавик в своей работе о Гессе, изданной в 1951 г.,- не был ни ненормальным индивидом типа moral insanity(1), ни бесчувственным психопатом, ни человеком, который проявлял какие-либо преступные либо садистские наклонности. Он был индивидом среднего интеллекта, с детства склонным, благодаря влияниям среды, к некритическому восприятию событий и к легкому подчинению всякого рода авторитетам: этого рода люди встречаются очень часто>.

Как справедливо подчеркивал Дж. Сэн во введении к <Воспоминаниям> Р. Гесса <...факты и данные из жизни Гесса характерны не только для одного индивида. Уже хотя бы только этапы его жизни репрезентативны для целых групп немцев поколения Гесса>.

Автобиография Гесса, озаглавленная им достаточно патетически: <Моя душа, ее формирование, жизнь и переживания> вызывает у читателя противоречивые чувства, но, пожалуй, преобладает чувство сожаления, соединенного с отвращением.

Немецкий издатель мемуаров Гесса, М. Брошат (1958), цитируя Д. Гильберта, пишет об их авторе следующее:

<Усердно-торопливая щепетильность человека, который всегда стоит на службе каких-то авторитетов, который постоянно исполняет свой долг - равно как палач, так и признающий свою вину преступник, который непрестанно живет только чужой волей, всегда отрекаясь от своей личности и потому свое "Я", поразительно пустое, с готовностью отдает на суд в форме автобиографии, чтобы служить делу>.

1. Moral insanity - моральное вырождение, соответствует современному понятию психопатии.

Детство Гесса было поразительно скучным и серым. Доминирование старых военных традиций: отец, отставной майор колониальных войск немецкой Африки, <фанатичный католик>, как пишет о нем Гесс, воспитывал сына сурово.

<Начиная с ранних лет, - вспоминает Гесс, - я воспитывался в глубоком чувстве долга. В родительском доме строго контролировалось, чтобы все поручения исполнялись точно и добросовестно... Отец воспитывал меня в соответствии с суровыми военными принципами... Он всегда меня поучал, что из мелких, по видимости ничего не значащих небрежностей чаще всего вырастают тяжкие последствия>.

Эта установка, привитая отцом, сохранялась у Гесса до конца жизни. Также в освенцимском лагере, как можно заключить из его собственного рассказа, больше всего его мучил не ужас сожженных тел, но различные административные упущения. Введение циклона приветствовал с радостью, ибо оно ускоряло уничтожение миллионов евреев. Он сожалел, когда ему приказывали часть евреев предназначать для работ, поскольку и так через несколько недель они умирали; правильней было бы сразу отправить их в газовые камеры.

Можно сказать, что в Освенциме, как, впрочем, и в других местах, он был столь сильно занят избеганием <мелких, по видимости незначительных упущений>, что почти не заметил кремационных печей.

Насколько образ отца изображается достаточно четко в мемуарах Гесса, настолько образ матери остается туманным. Он вспоминает только, что она пыталась <отвлечь его от любви к животным, которая представлялась ей небезопасной>. Отношения между родителями были нормальными; <никогда не услышишь между ними ни одного гневного или злого слова, но, одновременно, они были чужими>; <никогда, однако, я не видел, чтобы они были нежны друг к другу>. О себе пишет: <Я содрогался перед любыми проявлениями нежности. Пожатие руки и несколько скупых слов благодарности - все, чего можно было от меня ожидать>. Своих сестер, младше его на 4 и 6 лет, он не любил, несмотря на то, что они старались быть к нему <милыми>, изводил их так, что они с плачем бежали к матери.

Его окружала чувственная пустота. <Своих родителей. как отца, так и мать, очень уважал и почитал, однако любви такой, какую следует иметь к родителям и какую познал позже, не чувствовал никогда>. С безразличием также отнесся к смерти отца (ему было тогда 14 лет) и смерти матери; потом отправился на фронт, в 16 лет.

Эта сухость и пустота веет со всех страниц мемуаров. придает им серый колорит и делает их чтение утомительным. Единственными более светлыми фрагментами являются описания первых боев на иракском фронте в 1917 г., особенно образ ротмистра, <военного отца> 17-летнего Гесса. (<Меня связывало с ним отношение более сердечное, чем с моим отцом. Он также всегда присматривал за мной, и хотя ни в чем не потакал, был очень доброжелателен и заботился обо мне, как если бы я был его сыном>.) Довольно лаконичное описание первой любви (в том же самом году, в Палестине: <Сначала меня смущало, когда медсестра деликатно ласкала меня или поддерживала дольше, чем это было необходимо, так как с самых ранних лет я избегал любых проявлений нежности. Но и я впал в зачарованный круг любви...>) и, наконец, прощальное письмо к жене и детям, написанное в польской тюрьме.

В детстве у него не было товарищей по играм:

<Все соседские дети были намного старше меня. Поэтому я был ограничен в общении исключительно кругом взрослых>. Его приятелями были животные, особенно любимый пони Ганс -

<Моим единственным поверенным был мой Ганс, и он, как я считал, понимал меня>. [...] <Я был и остался одиночкой, больше всего любил играть или заниматься чем-либо, когда меня никто не видел>.

Возможно, что Гессу были присущи некоторые ананкастические черты.

<Я все время должен был умываться и купаться. Я мыл и купал в ванне или в ручье, протекавшем через наш огород, все, что только было можно. В результате я испортил много вещей, как одежды, так и игрушек>.

Это пристрастие к чистоте сохранилось у него до конца жизни; в лагере, по-видимому, больше всего его раздражали грязь и беспорядок.

Также до конца жизни он не сумел выработать адекватного отношения к близким. Это всегда была установка <начеку> в отношении к приказам вышестоящих или при отдаче приказаний подчиненным. Он не мог выработать установки в горизонтальной плоскости: равного к равному. Его не хватало даже на обычное человеческое отношение человека к человеку.

Его мир делился на вождей, солдат, врагов и узников. Это был мир колесиков в машине, роботов, а не людей. Здесь не было места чувствам, собственному суждению; все было сверху запланировано, рассчитано, точно, научно, ясно.

В своем прощальном письме к старшему сыну Клаусу Гесс пишет: <Наибольшей ошибкой моей жизни было то, что всему, что исходило сверху, я слепо доверял и не осмеливался иметь ни малейшего сомнения в правильности того, что провозглашалось. Иди через жизнь с открытыми глазами, не будь односторонним, взвешивай <за> и <против> во всех вопросах. Во всем, чем будешь заниматься, руководствуйся не только разумом, но особенно прислушивайся к голосу сердца... [...] Будь человеком, который, прежде всего, в первую очередь руководствуется глубоким чувством человечности>. И к жене: <Только здесь, в польских тюрьмах, я понял, что такое человечность. Ко мне, который как комендант Освенцима, причинил польскому народу столько боли и нанес столько вреда, хотя не лично и не по собственной инициативе, проявили человеческую снисходительность, что наполнило меня глубоким стыдом>.

Возможно, что Гесс писал эти строчки, питая слабую надежду на смягчение своей участи, но, тем не менее, решающим является то внезапное озарение, которое он испытал здесь, перед смертью, что существует нечто такое, как человечность.

Стоит еще обратить внимание на оговорку: <хотя не лично и не по собственной вине>. Правда, Гесс считал себя ответственным за то, что происходило в Освенциме и так и представил дело в польском суде, но эта ответственность вытекала из буквы лагерного устава: <Комендант лагеря полностью ответственен за все, что происходит в лагере>. Гесс хорошо знал этот устав и считал себя ответственным за Освенцим, ибо так учил устав. Но не имел чувства ответственности. В глубине сердца, вероятно, он чувствовал себя вполне невинным, так как он ведь только выполнял свои обязанности.

<Не лично и не по собственной инициативе> - эти слова высказывали, пожалуй, все без исключения, военные преступники, в определенном смысле справедливы, потому что в тоталитарной системе ничего нельзя делать <лично и по собственной инициативе>. Такая система не позволяет человеку вырабатывать чувство ответственности, которое является столь существенным компонентом зрелой личности. Такая система тормозит развитие личности, черпает свою силу из людей, психически измельчавших, недозрелых, потому что такие лучше всего слушают и выполняют приказы; для них важен только авторитет.

<Я стал, бессознательно, - пишет Гесс в прощальном письме к жене, - одним из колес в огромной немецкой машине уничтожения. [...] Как же это трагично: я, от природы спокойный, добродушный и всегда отзывчивый, стал величайшим убийцей, который с холодным сердцем и совершенно последовательно выполнял каждый приказ к уничтожению. В результате многолетнего железного воспитания в СС, которое имело целью превращение каждого эсэсовца в безвольное орудие исполнения всех планов рейхсфюрера СС, и я также стал автоматом, слепо выполняющим каждый приказ>.

В приведенном высказывании использован общий языковой оборот: <слепо слушать приказ>. Как известно, в таких устоявшихся оборотах часто содержится глубокая мудрость многих поколений. <Слепо исполнять приказ> - означает четкую ориентацию на достижение цели: исполнение команды так, как выполнял бы ее робот или какая-нибудь электронная машина соответственно встроенной в нее taping (программе). Здесь нет возможности выбора, так как человек ничего, кроме своей цели - приказа - не видит, не может усмотреть <обратной стороны медали>, не видит также вещей по сторонам ведущего к цели пути.

Гесс часто в своих воспоминаниях защищается, говоря, что о многих ужасах, происходивших в Освенциме, не отдавал отчета, не видел их; перекладывает вину на подчиненных, которые не придерживались лагерного устава, не выполняли его приказы. В цитированном уже неоднократно письме к жене он пишет: <Лишь во время следствия и процесса я узнал о большинстве ужасов и безобразий, которые там [в Освенциме] происходили>.

Каждому читателю подобного рода объяснение представляется детски наивной ложью. Как представляется, однако, это не есть ложь, возникшая из рефлекса самообороны. Люди-роботы действительно многих вещей не видят, ибо цель закрывает у них все поле зрения. Они утрачивают способность смотреть на вещи с различных точек зрения.

Для них кий - это только орудие для битья и не может быть тростью для слепого, игрушкой для собаки, меркой для измерения куска дерева, воображаемым конем, на котором скачет ребенок и т. д. Сущностью игры не только у детей, но и у высших животных является именно умение смотреть на один и тот же предмет различным образом. Движущийся палец может быть для котенка в одном случае мышкой, которую он пытается поймать, в другой раз-- обещанием наказания, или, наконец, частью ласкающей руки. Для маленькой девочки какая-нибудь тряпица может быть ее дочуркой, в другой раз из нее можно сделать мячик или сшить платье для куклы и еще многое другое из страны чудес.

В игре всегда присутствует юмор, вытекающий из того, что вдруг мы видим что-то совершенно иначе, нежели привыкли видеть. Взрослые ведут себя, как дети, дети подражают взрослым, серьезный господин начинает ходить <на четырех лапах> и становится лошадью и творцом многих других неожиданностей, которые приносит каждая минута игры.

У маленького Гесса не было товарищей по играм, у него был свой пони, но он не мог создать для него сказочной страны, какую дает игра с другими детьми, а родители также не могли создать ему этой страны. Он постоянно смывал водой какую-то воображаемую грязь - возможно, свои подавленные агрессии. Очевидно, эти предположения очень ненадежные; биографический материал детства слишком бедный, чтобы пытаться объяснять почти маниакальное пристрастие к чистоте. В конце концов, многие люди имели подобное детство - росли в холодной, сухой атмосфере, лишенной игры, фантазии, ласки. Это - несчастные дети, но нередко из них вырастают вполне достойные люди. Бессодержательное детство оставило след на психике Гесса на всю жизнь. Этот человек, по-видимому, никогда не умел играть, шутить, не имел ни капли юмора; его жизнь складывалась только из выполнения приказов. Все принимал всерьез, даже сочиненную им трагикомическую надпись па воротах Освенцима. Отсутствие чувства юмора было обусловлено также умственной узостью этого человека, не умеющего схватить целостность проблемы.

Все приказы выполнял с энтузиазмом, хороший ученик, храбрый солдат в Иракской кампании, образцовый узник, пребывавший в заключении в 1923-28 годах за участие в убийстве. О своем пребывании в тюрьме пишет:

<С молодости привычный в результате воспитания к абсолютному послушанию, педантичному порядку и чистоте, не имел в этом плане особых трудностей в приспособлении к суровой военной жизни. Добросовестно выполнял предписанные мне обязанности, выполнял требуемую работу и, к удовлетворению начальства, чаще всего даже больше, чем требовалось>.

Однако на третьем году пребывания в тюрьме Гесс пережил психический срыв, о котором он пишет:

<По истечении двух лет, которые провел без особых происшествий, неизменно одинаковым образом, я вдруг впал в необычное состояние. Я сделался очень возбужденным, нервным и взволнованным. Меня охватило отвращение к работе. Я совершенно не мог есть; каждый кусок, который я проглатывал через силу, возвращался обратно. Я совершенно не мог читать и вообще на чем-либо сосредоточиться. Как дикий зверь я метался туда и обратно по камере. Я уже не мог спать; до тех пор всегда спал крепко и почти без сновидений всю ночь. Теперь я вынужден был вставать и кружить по камере, не находя покоя. Когда, наконец, я в истощении падал на кровать и засыпал, вскоре просыпался снова, залитый холодным потом от запутанных, кошмарных снов. В этих диких снах меня все время преследовали, убивали, расстреливали или сбрасывали в пропасть. Ночи стали для меня мучением. Час за часом я слышал бой башенных часов. Чем ближе становилось утро, тем больший ужас перед приближающимся днем, перед людьми, которые появятся снова - а я не хотел, не мог никого видеть - охватывал меня. Я пытался усилием воли взять себя в руки, но ничего не мог поделать. Хотел молиться, но не мог ничего произнести, кроме жалкого тревожного бормотания; отучился молиться, не нашел уже дороги к Богу. В этом состоянии мне казалось, что Бог уже не хочет мне помочь, так как я его покинул. Меня мучил мой официальный выход из Церкви в 1922 г. Я горько упрекал себя, что не послушался родителей и не стал священником. Удивительно, что именно это все так мучило меня в этом состоянии. Мое возбуждение возрастало со дня на день и даже с часу на час. Был близок к безумию. Физически истощался все больше. Моего мастера поражала моя рассеянность; самые простые вещи делал наоборот и хотя отчаянно работал, не вырабатывал нормы>.

Врач диагностировал у Гесса тюремный психоз. После нескольких дней лечения состояние Гесса пришло в норму. Это был сильнейший психический срыв в его жизни, намного сильнее, нежели тот, который он испытал позднее, под конец его службы в Освенциме.

Образцовым узником Гесс был также в польской тюрьме. <Он отвечал даже по собственной инициативе, когда замечал, что какой-то случайно затронутый во время допроса вопрос заинтересовал допрашивающего> - отмечает Дж. Сэп. Это стремление образцово выполнять поручение достаточно характерно для Гесса. Он стремился как бы упредить желания начальства, независимо от того, кто начальник; им мог быть даже поляк.

В связи с полученным от Гиммлера приказом о расширении освенцимского лагеря, Гесс пишет следующее о своем энтузиазме к работе:

<<С самого начала был целиком поглощен, прямо-таки захвачен моим заданием и полученным поручением. Возникающие трудности еще больше разжигали мой энтузиазм. Я не хотел капитулировать. Этого не позволяла моя амбиция. Я видел все время только свою работу>.

В Освенциме Гесс пережил, как можно заключить из его воспоминаний, невроз, который в современной терминологии можно было бы определить как managers' neurosis (директорский невроз).

<Все больше я замыкался в себе, становился недоступным и с каждым днем все более суровым. Моя семья, а особенно, жена, страдала от этого. Я бывал прямо-таки невыносим. Не видел уже ничего, кроме своей работы и своего задания. Все человеческие рефлексы через это были подавлены. [...] Охотнее всего я бы сбежал, чтобы оказаться в одиночестве, потому что вокруг никого не хотел уже больше видеть>.

Лечился самым странным <нейролептиком> - алкоголем. <Алкоголь приводил меня в веселое настроение и вызывал чувство доброжелательности ко всему миру>. Причиной невроза не была, однако, массовая гибель евреев и лиц других национальностей. Сообщения об удачных испытаниях циклона он воспринял с радостью.

<Теперь я был спокоен, что резня минует нас всех и что жертвы до последней минуты будут избавлены от страданий>. Об ужасах лагеря пишет: <Видел все слишком подробно, иногда даже чересчур реально, но я не имел права этому поддаваться. Ввиду конечной цели - необходимости выиграть войну - все, что гибло по пути, не должно было препятствовать моей деятельности и должно было считаться не имеющим значения>.

Как видим, позиция Гесса в отношении массового уничтожения людей, непосредственным исполнителем которого он стал, была ясно определена, и представление о правильности этой позиции относительно конечной цели - выиграть войну - не вызывало в нем ни малейшего сомнения.

К зрелищу ужасов он привык уже с 14 года жизни настолько, что достаточно быстро адаптировался к повседневным освенцимским <зрелищам>. Он был привычен к ним настолько, что не видел их. Он узнал о них, как он пишет, лишь во время своего процесса.

О цыганах пишет с большой симпатией, и приказ Гиммлера об их уничтожении был ему неприятен, но приказ есть приказ. <Врачи согласно приказу рейхсфюрера СС должны были ликвидировать деликатным способом больных, а особенно детей. Они [цыгане] питали такое доверие к врачам. Нет ничего более тяжелого, нежели необходимость выполнить эту задачу с холодным сердцем, без жалости, без сочувствия>.

К евреям не питал симпатии, но, как он утверждал, не испытывал к ним и чувства ненависти. <Хотел бы еще отметить, что лично я никогда не чувствовал ненависти к евреям. Считал их, правда, врагами своего народа, но именно потому полагал, что их надлежит трактовать на равных с другими узниками и так же с ними поступать. Чувство ненависти вообще мне чуждо>.

Ликвидацию евреев он считал своим величайшим гражданским долгом, ибо такой приказ он получил от Гиммлера летом 1941 г. В разговоре с глазу на глаз рейхсфюрер летом 1941 г. сказал ему:

<Фюрер потребовал окончательного решения еврейского вопроса. Мы, СС, должны выполнить этот приказ.

Сначала я намеревался поручить это задание одному из высших офицеров СС, но отказался от этого намерения, желая избежать трудностей разграничения компетенции. [Таким достаточно простым способом Гиммлер польстил самолюбию Гесса.] Теперь доверяю вам выполнение этого задания. Это - дело сложное и тяжелое, требующее полного посвящения себя, невзирая на трудности> (стало быть, дело как бы созданное специально для Гесса, ибо он признавал только дела <трудные и требующие полного посвящения>; на алтарь долга положил бы себя в качестве жертвы). Гиммлер говорил дальше: <Этот приказ вы должны сохранять в тайне, даже от своих подчиненных>.

Гесс, стало быть, допускается к высшей служебной тайне: благодаря этому заданию он поднялся высоко над своими непосредственными начальниками.

В трех последних фразах Гиммлер кратко обосновывает целесообразность экстерминационной акции: <Евреи - вечные враги немецкого народа и должны быть уничтожены. Все евреи, которые попадут в наши руки, будут во время этой войны без исключения ликвидированы. Если сейчас нам не удастся уничтожить биологические силы еврейства, то когда-нибудь евреи уничтожат немецкий народ>.

Если бы эти три фразы поместить в учебнике психиатрии, они могли бы великолепно иллюстрировать механизм параноидной проекции. <Ненавижу евреев> вытесняется и замещается обвинением <евреи ненавидят меня>, <являются извечными врагами немецкого народа>. <Я тебя ненавижу> трансформируется в <ты меня ненавидишь>, <хочешь меня уничтожить>, <стало быть, чтобы защитить себя, я должен тебя уничтожить>; <если сейчас нам не удастся уничтожить еврейство, то когда-нибудь евреи уничтожат немецкий народ>.

Если приведенные высказывания Гиммлера были в определенном смысле репрезентативными для способа мышления немецкого народа в тридцатые и сороковые годы, то соответственно психиатрическим критериям можно бы думать о коллективной бредовой установке.

У нас нет оснований допускать, что Гесс мыслил иначе, чем такой высокий начальник как рейхсфюрер СС. Сжигая миллионы евреев, он, вероятно, имел чувство хорошо выполненного долга, и, как упоминалось, радовался, что благодаря введению циклона акция протекала эффективнее. Огорчался, напротив, когда ему приказывали часть евреев предназначать для работы на военном производстве, так как это нарушало его порядок - <чистоту работы>.

<Ввиду того, что рейхсфюрер СС,- пишет Гесс,- требовал все настойчивее, чтобы задействовать больше узников в военном производстве, приходилось использовать также евреев, которые утратили способность к работе. Пришел приказ всем евреям, неспособным к работе, которых можно вылечить в течение шести недель, обеспечить особый уход и питание>. (До того момента всех евреев, которые становились неспособными к работе, отправляли в газовые камеры или умерщвляли посредством укола.) <Этот приказ был издевательством> - возмущается Гесс. В первый раз он осмеливается возмущаться по поводу приказа начальства и обосновывает далее его абсурдность. Его безграничная доселе вера в мудрость приказов начальства была поколеблена.

Разозлился он также на Гиммлера, который отдавал противоречивые приказы и ничем не помогал в трудных лагерных ситуациях. Приведя ряд примеров противоречивых распоряжений Гиммлера, с возмущением пишет о нем: <Так колебались его взгляды!> Также представлялся ему вопрос о наказаниях. В одном случае он считал, что слишком много телесных наказаний; в другой раз утверждал: <Дисциплина в лагерях ослабла, следует ее подтянуть, наказывать более сурово>. Не возмущался приведенным выше приказом об уничтожении евреев. Возможно, даже считал за честь, что ему доверяли такую ответственную миссию, но возмущало его то, что тот же самый Гиммлер отдавал противоречивые приказы, либо приказы невыполнимые, а также нарушающие порядок и организацию лагерной жизни. Ибо это подрывало веру в самое святое дело - в приказ. Окончательно была подорвана вера Гесса в авторитет своего вождя, когда в дни поражения Германии Гиммлер приказал ему <удрать в армию>, вместо того чтобы, как он ожидал, <покончить самоубийством вместе с миром, за который они воевали>. По-видимому, рейхсфюрер способствовал в немалой степени появлению невротических симптомов у коменданта лагеря.