Раздел IV. Социальная жизнь 6 страница

Силы русского народа долгое время уходили на то, чтобы сохра­нить огромную территорию. Государство крепло, а народ хирел.

История русского народа была одной из самых мучительных исто­рий: борьба с татарскими нашествиями и татарским игом, усиление го­сударства, Смутное время, раскол, насильственный характер петровских реформ, крепостное право, гонения на интеллигенцию, казнь декабри­стов, режим Николая I, безграмотность народной массы, неизбежность революции и ее кровавый характер. Наконец, самая страшная в мировой истории война.

Особым, только в России существующим социальным образовани­ем, была интеллигенция. Одиночество Чацкого, беспочвенность Онеги­на и Печорина — явления, упреждающие ее появление. Она вербовалась из разных слоев — сначала из дворянской, потом из разночинной среды. Это не социальный, а идеалистический класс, замечал Бердяев. Класс людей, целиком увлеченных идеями и готовых идти во имя своих идей в тюрьму, на каторгу и на казнь. Основной чертой интеллигенции была беспочвенность. Отщепенство, скитальчество, невозможность прими­рения с настоящим, устремленность к грядущему — характерные черты русской интеллигенции. Лишний человек, кающийся дворянин, потом активный революционер — разные моменты в существовании русской интеллигенции.

Интеллигенция была поставлена в трагическое положение между властью и народом: с одной стороны, ее никогда не пускали во власть, с другой стороны, ее никогда не понимал народ, забитый предрассудками малообразованный. Интеллигенция была, раздавлена между этими двумя силами. Отсюда острое ощущение русскими пустоты, уродства, бездушия и мещанства всех достижений мирового и российского разви­тия, революции, цивилизации.

Бердяев закончил свои размышления над русской историей слова­ми Александра Невского: «Не в силе Бог, а в правде». Трагедия русско­го народа, считал он, в том, что русская власть никогда не была верна этим словам.

П. Чаадаев: исторические судьбы России

В своем знаменитом «Философическом письме» Петр Чаадаев под­верг критическому пересмотру всю русскую историю. Россия лежит между Западом и Востоком. Упираясь одним локтем в Китай, а другим в Германию, русские должны были бы соединить в себе два великих на­чала: воображение и рассудок, должны были бы взять все лучшее из окружающих стран. Но ничего не взяли. Все страны двинулись вперед, и только Россия до сих пор спит.

У каждого народа была своя юность, время великих страстей, ши­роких замыслов. У нас, по Чаадаеву, все было иначе: сначала дикое вар­варство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное ино­земное владычество, дух которого позднее унаследовала наша нацио­нальная власть, — такова печальная история нашей юности.

Мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человече­ского рода; мы не принадлежим ни к Востоку, ни к Западу, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не затрону­ты всемирным воспитанием человеческого рода.

Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856 гг.) — русский мыслитель и пуб­лицист. Друг А. Пушкина. В начале жизни сделал военную карьеру, дослу­жился до больших чинов, но потом вдруг все бросил, вышел в отставку, за­нялся литературой, философией, был принят в Северное общество декабри­стов. Перед восстанием уехал за границу, встречался там с крупными западными мыслителями. В 1836 г. в журнале «Телескоп» было опубликовано первое «Философическое письмо», которое вызвало резкое недовольство вла­стей. Редактор был снят, Чаадаев «высочайшим повелением» объявлен сума­сшедшим и посажен под домашний арест.

Мы, продолжал Чаадаев, принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок — урок, как не нужно жить. Мы составляем пробел в нравственном миропорядке. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содейство­вали прогрессу человеческого разума. А все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного суще­ствования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна по­лезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь.

Во всем, считал Чаадаев, виновата православная религия. Эта рели­гия дряхлая, она всегда шла ни поводу у власти, никогда не вдохновляла народ на великие свершения. Католицизм с его военно-монашескими орденами, крестовыми походами, завоеваниями новых земель значи­тельно повлиял на развитие многих стран, протестантизм дал мощный толчок развитию капитализма.

Русские, писал Чаадаев, могут спросить: а разве мы не христиане? Без сомнения, мы христиане, но и эфиопы тоже христиане. Христианст­во должно объединять и направлять духовное развитие общества, а Рос­сия нуждается в оживлении веры, в том, чтобы получить истинно хри­стианский импульс.

Ответ Пушкина

В своем письме П. Чаадаеву от 19 октября 1836 г. А.С. Пушкин сообщил автору «Философического письма», что далеко не во всем согласен с ним. Конечно, разделение церквей (у нас православная церковь, а на Западе — католическая) отъединило Россию от всей остальной Европы, и она не принимала участия ни в одном из вели­ких событий истории Европы. Но у России было свое особое предна­значение. Ее необъятные просторы поглотили монгольское нашест­вие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и западная цивилизация была спасена. Нашим мученичеством, считал Пушкин, было обеспе­чено энергичное развитие западной Европы.

Что же касается исторической ничтожности России, то Пушкин решительно не согласен с Чаадаевым. Даже княжеские междоусобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? А Петр Вели­кий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, кото­рая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? Наконец, писал Пушкин, разве Чаадаев не находит ничего значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Разве и в будущем Россия будет стоять в стороне от Европы?

Действительно, в нашей российской действительности так много глупостей, неурядиц, многое оскорбляет и раздражает, но тем не менее, писал Пушкин, ни за что на свете не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой исто­рии, какую нам дал Бог.

Спор Чаадаева и Пушкина — это извечный спор русских интелли­гентов о судьбе России. Одни считали, что Россия и русская история — сплошное недоразумение, что Россия — типично азиатское деспотиче­ское государство с некоторыми элементами европейского управления, с задавленным и необразованным народом, который в силу своей темно­ты поддерживает эту деспотию. И самое лучшее для мыслящего челове­ка — эмигрировать: или за границу, или внутрь себя. Об этом писал Лермонтов:

Прощай, немытая Россия Страна рабов, страна господ, И вы, мундиры голубые, И ты, им преданный народ.

Другие, прекрасно осознавая всю тяжесть и нелепость русской жизни, считали своим нравственным долгом служить делу просвещения, пробуж­дать спящие души, «на тронах поразить порок». Ибо другой родины, дру­гой истории у нас нет, и надо пытаться изменить к лучшему эту.

Апология сумасшедшего

Через год после первого «Философического письма», получившего огромную и отчасти скандальную известность, Чаадаев написал «Апо­логию сумасшедшего», в которой попытался прояснить некоторые свои мысли и дать отпор тем «патриотам», которые обвиняли его в нелюбви

к России.

Чаадаев писал, что пора бы бросить ясный взгляд на наше прошлое, — не затем, чтобы извлечь оттуда старые идеи, а чтобы узнать, как мы должны относиться к нашему прошлому.

Несомненно, соглашался он, в «Философическом письме» даны черес­чур резкие оценки нашей истории, но основное мое чувство не было враж­дебным отечеству. Это было глубокое чувство наших немощей, выражен­ное с болью и горестью. Больше, чем кто-нибудь из вас, писал Чаадаев, обращаясь к «патриотам», я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа. Но я не научился любить свою ро­дину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, запертыми устами. Человек, по мнению Чаадаева, может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее. Прошло время слепых влюб­ленностей, надо с открытыми глазами искать истину.

Я люблю свой народ, говорил Чаадаев, как Петр Великий научил меня любить его. Но мне чужд блаженный патриотизм лени, который все пытается видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями, навязывая их дельным умам.

Чаадаев сожалел, что многие увидели в его письме предсказание России скудного будущего. Да и вина русского народа в конечном счете сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивили­заций мира, вдали от стран, где естественно должно было бы накоп­ляться просвещение, вдали от очагов, откуда оно сияло в течение столь­ких веков.

Мы с изумительной быстротой, отмечал Чаадаев, достигли извест­ного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в трепете мир, наша держава занимает пятую часть земного шара. Но все это было достигнуто лишь по воле наших государей, которой содействовали физические условия страны. Истин­ное же развитие всего народа, его умственных сил, понимание его на­стоящей роли — еще впереди.

Чаадаев как бы положил начало двум концепциям русской истории — славянофильской (которая без оговорок признавала величие России и ее особый путь в истории) и западнической (западники полагали, что все европейские страны идут единой дорогой, и чем быстрее Россия всту­пит на нее, тем лучше).

Славянофилы и западники о судьбах России

Спор славянофилов и западников был спором о главном — о судь­бе России. Прежде всего русская философия истории должна была ре­шить вопрос о смысле и значении реформы Петра, которая как бы раз­резала историю страны на две части. Западники целиком приняли ре­форму и видели будущее России в том, что она шла западным путем. Славянофилы верили в особый тип культуры, возникающей на духов­ной почве православия. Они считали, что реформы Петра и европеиза­ция были изменой России.

Как отмечал Н. Бердяев, в оценке петровских реформ ошибались и славянофилы, и западники. Славянофилы не поняли неизбежности ре­форм, без которых России недостало бы сил исполнить свою миссию в мире, не хотели признать, что лишь после Петра стали возможны в Рос­сии мысль и слово, философия и великая литература. Западники не по­няли своеобразия России, не хотели замечать болезненности реформ Петра. Как западники, так и славянофилы любили свободу и одинаково не видели ее в окружающей действительности. Славянофилы, в отличие от западников, считали, что золотой век России далеко позади, абсолю­тизировали патриархальное управление, сельскую общину и стремились возродить в настоящем черты этого славного прошлого.

Самым ярким представителем славянофильства был А.С. Хомяков. Все его статьи, все работы об одном: о призвании России. Хомяков, в отли­чие от своих единомышленников, никогда не абсолютизировал прошлую русскую историю. Иногда он писал гораздо критичнее Чаадаева. Например, сильно сомневался в том, что можно найти в русской истории какое-нибудь счастье и добро прежде царствия Романовых — там только опричнина Грозного, нелепая смута, монгольское иго, уделы, междоусобия, унижен­ная продажа России варварам, море грязи и крови.

Алексей Степанович Хомяков (1804 -1860 гг.) — философ, богослов, по­эт, художник, изобретатель — был блестяще образованным человеком. Бер­дяев называл его Ильей Муромцем русского православия. Крупный помещик, он, как и Чаадаев, довольно рано оставил военную службу и чем только ни занимался: писал об освобождении крестьян и даже входил в комиссию по выработке решения об отмене крепостного права; предлагал американскому правительству свой план границ между штатами; читал наизусть на языке оригинала Шекспира и Гете; знал буддийскую космологию; изобрел сеялку, которая на сельскохозяйственной выставке в Англии получила золотую ме­даль; делал витражи в Шартрском соборе и получил признание как художник; сочинял стихи, которые высоко оценил Пушкин. И, главное, писал богослов­ские и философские труды.

Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения и подражания не было в России, писал Хомяков. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, угнетение, бедность, неустрой­ство, дикость и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народа, ни на одной утешительной эпохе. И тем не ме­нее есть в русском народе истинное и доброе начало, связанное с сель­ской общиной, с близостью к земле, чувство корней, идущих из глуби­ны веков — из Греции через Византию — и позволяющее сохранить в чистоте заветы Христа, сохранить истинное православие.

В неоконченных «Заметках о всемирной истории» Хомяков пишет о двух направлениях мировой истории. Первое идет с глубокой древно­сти через буддизм, Древний Рим, Западную Европу — эта линия знаме­нует собой власть вещей над человеком, господство бездушного рацио­нализма, духа предпринимательства и т.п. Второе направление через Грецию и Византию тянется в Россию. Русскому народу удалось сохра­нить подлинную духовность. На Западе — дух воинственной дружины, военно-монашеские ордена, власть церкви над человеком. В России — дух мирной общины, мистическое братство людей в любви. Хомяков был монархистом, но считал, что истинная власть царя должна быть властью отца, а не властью главного начальника всех бю­рократов. Он обличал бюрократический произвол в стихах, обращенных к России:

В судах полна неправдой черной,

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести,

Лжи тлетворной

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна.

Из-за эти стихов Хомякову грозили большие неприятности — по­могло заступничество царицы, которая благоволила к его жене.

Что творится на Руси?

Видным представителем западничества, по крайней мере в свои моло­дые годы, был А.И. Герцен. Герцен считал, что Россия должна обязательно дотянуться до западной культуры, что Петр I очень много сделал для ее соединения с Западом. И в то же время сделал очень мало, потому что взял из западных стран чисто внешнее, формальное устройство, но не те формы жизни, которые сделали возможными свободу личности, демократию — то, что составляет суть западной культурной истории.

Александр Иванович Герцен (1812-1870 гг.) — писатель, публицист, философ, революционер. Сын богатого помещика, родился в Москве во время пожара, когда там стояли наполеоновские войска. По словам Бердяева, если и не самый глубокий, то самый блестящий из людей 1840-х годов. Первый представитель революционной эмиграции. Журналы «Полярная звезда» и «Колокол», издававшиеся Герценом на Западе, оказывали огромное влияние на русскую демократическую мысль.

Основные произведения — «Былое и думы», «С другого берега», «Письма об изучении природы» и др. В 1960-х годах было издано собрание сочинений в 30-ти томах.

В статье «С другого берега» Герцен писал, что в России личность всегда была подавлена, поглощена коллективом и не стремилась даже протестовать. Свободное слово всегда считали за дерзость, самобыт­ность — за крамолу. Человек пропадал в государстве.

Переворот Петра заменил устаревшее помещичье управление евро­пейским канцелярским порядком. Все, что можно было переписать из шведских и немецких законодательств, было списано. Но неписанное, нравственно обуздывающее власть, инстинктивное признание прав личности, прав мысли, истины не могло перейти и не перешло к нам от За­пада. Рабство у нас, писал Герцен, увеличилось с образованием, госу­дарство росло, улучшалось, но личность от этого ничего не выигрывала. Чем сильнее становилось государство, тем слабее — личность.

Европейские формы администрации и суда, военного и граждан­ского устройства развились в какой-то чудовищный безвыходный дес­потизм. Если бы не беспорядочность власти, считал Герцен, то можно было бы сказать, что в России нельзя жить ни одному человеку, осоз­нающему собственное достоинство.

И еще Герцен сказал знаменитую фразу, которую потом кому толь­ко ни приписывали: «Если бы можно было одним словом выразить все, что творится на Руси, то надо было бы сказать: Воруют!» (Иногда эту фразу приписывают Карамзину). К сожалению, спустя сто пятьдесят лет в этом отношении мало что изменилось.

Будучи правоверным западником, Герцен сильно разочаровался, попав на Запад. Он увидел в Европе ослабление и даже исчезновение личности. Средневекового рыцаря заменил лавочник. Рыцарская доб­лесть, изящество аристократических нравов, гордая независимость анг­личан, строгая чинность протестантов, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов — все это переплавилось и переродилось в совокупность мещанских нравов.

И тогда Герцен вновь обращался к России, к русскому мужику, к сельской общине как здоровому началу общества. Можно сказать, что он становился славянофилом, хотя только теоретическим, поскольку всю жизнь был сторонником западной демократии, западных свобод, которые как воздух необходимы России.

В. Розанов о русском призвании

В. Розанов в своей статье «Возле «русской идеи» вспоминает инте­ресное событие. В XIX в. Бисмарк был отправлен послом в Россию, и там с ним случилось неприятное происшествие: заблудился на медвежь­ей охоте. Поднялась пурга, дорога была потеряна, и Бисмарк очутился в положении поляков с Сусаниным: лес, болото, снег, дороги нет. Он счи­тал себя погибшим. Но мужик с облучка все время поворачивался к не­му и утешал: «Ничего! Ничего, выберемся!» Бисмарк на всю жизнь за­помнил эти слова, много раз повторявшиеся. И когда стал канцлером, то в затруднительных случаях любил повторять на непонятном для окру­жавших его языке: «Ничего. Nitschevo».

Бисмарк, продолжал Розанов, часто говорил: «Все русские женствен­ны. И в сочетании с мужественной тевтонской расой — они дали бы, или дадут со временем, чудесный человеческий материал для истории». Розанов, продолжая идею Достоевского, отмечал всемирную мис­сию России в истории: докончить строительство европейского дома, как женщина доканчивает холостую квартиру, когда входит в нее «невес­тою и женою домохозяина». Мужчина берет женщину в жены, но как только берет, то сразу меняется. Отсюда древняя пословица: женишься — переменишься. Женщина, выходя замуж, только по документам теряет свое имя. На самом деле, имя свое и, главное — лицо и душу — теряет мужчина. Муж добровольно и счастливо отдает господство жене.

То же происходит и в истории. У «женственных» русских никакого «вяряжского», «норманнского периода» не было, не чувствуется, не за­мечается. Те, кого «женственная народность» призвала «володети и княжити над собой», — эти воинственные железные норманны, придя, точно сами отдали кому-то власть. Об их «власти», гордости и притес­нениях нет никаких сведений. Они просто «сели» и начали «пировать и охотиться» да «воевать» с кочевниками. Переженились, народили детей и стали «Русью» — русскими, хлебосолами и православными, без памя­ти своего языка, родины, без памяти своих обычаев и законов. А вот когда норманны завоевали Англию, там был сплошной ужас, кровь, ве­ковое угнетение. Так же и татарское иго привело к тому, что татары, по существу, растворились в русском народе. Единственное, что оставили — темный цвет волос в центральных губерниях, да некоторые татарские слова, зачастую ругательные.

В XVIII и XIX вв. Розанов видит то же самое. Не железный ли че­ловек был Миних? А какое он принес «свое влияние» на Русь? Был су­ровый до жестокости командир, ругали его, проклинали, но не больше. Однако его сын уже писал свои исследования по-русски, писал как рус­ский патриот, как русский служилый человек. И появились русские дворяне «Минихи», такие же, как и «Ивановы».

Русские, считал Розанов, имеют свойство беззаветно отдаваться чу­жим влияниям. Россия — как женщина, вечно ищущая «жениха, главу и мужа». Отсюда вытечет через век — полтора огромное «нашептываю­щее» влияние русских на европейскую культуру в целом, как шепчет же­на на ухо мужу в постели. Уставшая от самозабвенной любви к себе, ску­чающая мещанской скукой Европа не может не податься в сторону от своего эгоизма и сухости. А куда ей податься? Только к России. Когда русские принимают чужую веру или культуру, они никогда не принима­ют ее до конца — это видно на примере русских католиков и русских протестантов. В католичестве они не «поднимают меч»; олютеранившись, не добавляют еще сухости и суровости протестантизму.

Когда европейцы принимают русский язык и русскую культуру, она целиком овладевает ими, они отрекаются от самой сущности европейского начала: гордыни, господства. Это и сподвижник Петра генерал-фельд­маршал Я. Брюс, и Минихи, и составитель толкового словаря русского язы-ка В. Даль и многие другие. Русские принимают тело, но не принимают духа. А чужие, по Розанову, соединяясь с нами, принимают именно дух.

Россия должна сыграть свою одухотворяющую, смягчающую роль в будущем Европы. Русские, считал Розанов, будут тем народом, кото­рый позволит совершить синтез всех европейских культур в какое-то новое духовное начало.

Однако под впечатлением революции Розанов пересмотрел все свои взгляды на Россию и роль русской культуры. В книге «Апокалип­сис нашего времени» он с ужасом писал о том, что все рушится и поги­бает. Бог не хочет больше Руси, гонит ее из-под солнца: «уйдите, не­нужные люди» Но почему же ненужные?

Да разве мы сами не писали об этом? Вся наша литература о «лиш­них людях», о «ненужном человеке», о «подпольном человеке». Мы умираем, как фанфароны, как актеры: ни креста, ни молитвы.

Переход в социализм, а значит, и в полный атеизм — писал Роза­нов, — совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой. Вся религиозность русского народа, о которой столько говорили и писали русские мыслители и писатели, очень быстро слетела, слезла, как краска, народ охотно пошел громить церкви, арестовывать и казнить священников. То есть истинной религи­озности никогда и не было в русском человеке.

Русские долго были в странном обольщении, считая, что соединяют в себе Европу и Азию. Но на самом деле русские — и не восточный и не западный народ. Что они принесли Азии? И какую роль сыграли в Ев­ропе? На Востоке ободрали и споили бурят, черемисов, киргизов, обод­рали Армению и Грузию. В Европу внесли социализм, которого только там и не хватало. Между Европой и Азией мы явились, по Розанову, межеумками, внесли туда только пьянство, муть и грязь.

Розанов трагично воспринял революцию, его ужасала перспектива конца русской истории. С лязгом и грохотом, писал он, опускается за­навес над русской историей, железный занавес. Представление оконче­но. Публика встала. Пора надевать шубы и возвращаться домой. Огля­нулись — ни шуб, ни домов не оказалось.

Избранные тексты

Культура и цивилизация

«У каждой души есть религия. Это лишь иное наименование ее бы­тия. Все живые формы, в которых она выражается, все искусства, док­трины, обычаи, все метафизические и математические миры форм, каж­дый орнамент, каждая колонна, каждый стих, каждая идея в глубине глубин религиозны и должны быть таковыми. Отныне они не могут уже быть таковыми. Сущность всякой культуры — религия; следова­тельно, сущность всякой цивилизации — иррелигиозность. <...> Кто не нащупывает этого в творчестве Мане по сравнению с Веласкесом, Вагнера — с Гайдном, Лиссипа — с Фидием, Феокрита — с Пиндаром, тот ров­ным счетом ничего не смыслит в искусстве. <...>

Это угасание живой внутренней религиозности, постепенно фор­мирующее и наполняющее даже самую незначительную черту сущест­вования, и есть то, что в исторической картине мира предстает поворо­том культуры к цивилизации... стыком двух времен, когда душевная плодовитость известного рода людей оказывается навсегда исчерпан­ной, а созидание уступает место конструкции. Если понимать слово «неплодотворность» в его первоначальном смысле, то оно обозначает стопроцентную судьбу мозговых людей мировых городов, и к числу совершенно уникальных моментов исторической символики относится то, что поворот этот обнаруживается не только в угасании большого искусства, общественных форм, великих систем мысли, большого стиля вообще, но и совершенно телесно в бездетности и расовой смерти циви­лизованных, отторгнутых от почвы слоев — феномен, неоднократно замеченный и оплаканный в римскую и китайскую императорскую эпо­ху, но неотвратимо доведенный до завершения.

Перед лицом этих новых, чисто умственных образований не должно быть никаких сомнений относительно их живого носителя, «нового чело­века», на которого с надеждой смотрят все упадочные эпохи. Это бесфор­менно наводняющая большие города чернь вместо народа, оторванная от корней городская масса, охлос (толпа — ВТ.)., как говорили в Афинах, вместо сросшегося с природой и даже на городской почве все еще сохра­няющего крестьянские повадки человека культурного ландшафта. Этот завсегдатай александрийской и римской агоры и его «современник», но­вейший читатель газет; это «образованец», все тот же приверженец культа духовной посредственности, для которого публичность служит местом от­правления культа, тогда и нынче; это античный и западный любитель теат­ра и злачных мест, спорта и злободневной литературы. <...>

Экспансивность всякой цивилизации, империалистический эрзац внутреннего, душевного пространства пространством внешним также характерны для нее: количество заменяет качество, углубление заменя­ется распространением. Не надо смешивать эту торопливую и плоскую активность с фаустовской волей к власти. Она лишь свидетельствует о том, что творческая внутренняя жизнь пришла к концу, и духовное су­ществование может поддерживаться только внешне, в пространстве го­родов, только материально».{Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. М., 1993. С. 545-548).

Исторические псевдоморфозы

«Исторические псевдоморфозы — так называю я случаи, когда чу­жая старая культура так властно тяготеет над страной, что молодая и родная для этой страны культура не обретает свободного дыхания и не только не в силах создать чистые и собственные формы выражения, но даже и не осознает по-настоящему себя самое. <...>

...Псевдоморфоза лежит сегодня перед нашими глазами: петров­ская Россия. Русская героическая сага былинного типа достигает своей вершины в киевском круге сказаний о князе Владимире с его рыцарями Круглого Стола и о народном богатыре Илье Муромце. Все неизмери­мое различие между русской и фаустовской душой уже отделяет эти былины от «современных» им сказаний времен переселения народов, об Артуре, об Эманарихе и Нибелунгах... Русская эпоха Меровингов на­чинается со свержения татарского владычества и длится через времена последних Рюриковичей и первых Романовых до Петра Великого. Я рекомендую любому прочесть франкскую историю Григория Турского (до 591) и параллельно соответствующие разделы у старомодного Ка­рамзина, в первую очередь касательно Ивана Грозного, Бориса Годунова и Шуйского. Большего сходства невозможно вообразить. За этой москов­ской эпохой великих боярских родов и патриархов следует с основани­ем Петербурга (1703) псевдоморфоза, которая принудила примитивную русскую душу выражать себя сначала в чуждых формах позднего ба­рокко, затем в формах Просвещения и позднее в формах XIX в. Петр Великий стал для русской сущности роковой фигурой. <...>

За пожаром Москвы, грандиозным символическим деянием моло­дого народа, в котором сказалась достойная Маккавеев ненависть к все­му чужому и иноверному, последовали въезд Александра I в Париж, Священный союз и участие в концерте западных великих держав. На­род, назначением которого было — в течении поколений жить вне исто­рии, был искусственно принужден к неподлинной истории, дух которой для исконной русской сущности был просто-напросто непонятен. В ли­шенной городов стране с ее старинным крестьянством распространя­лись, как опухоли, города чужого стиля. Они были фальшивыми, неес­тественными, неправдоподобными до глубины своей сути. «Петербург — это самый абстрактный и искусственный город, который только суще­ствует на свете», — замечает Достоевский. Хотя он сам родился в этом городе, у него было чувство, что в одно прекрасное утро Петербург рас­тает вместе с рассветными туманами. Такой же привиденческий и не­правдоподобный облик имели роскошные эллинистические города, рас­сеянные по арамейским полям. Так их видел Иисус в своей Галилее. Так должен был чувствовать апостол Петр, когда он увидел императорский Москва — святая, Петербург — Сатана; Петр Великий предстает в распространенной народной легенде как Антихрист... Все, что возника­ет, неистинно и нечисто; это изнеженное общество, пронизанные интел­лектом искусства, социальные сословия, чуждое государство с его ци­вилизованной дипломатией, судебные приговоры и административные распоряжения. Нельзя вообразить себе большей противоположности, нежели между русским и западным... Глубочайшее религиозное миро­восприятие, неожиданные озарения, дрожь робости перед грядущим сознанием, метафизические грезы и порывы стоят в начале истории, доходящая до боли интеллектуальная ясность — в конце истории... «Нынче все размышляют на улицах и площадях о вере», — так говорит­ся у Достоевского. <...> Молодые люди довоенной России, грязные, бледные, возбужденные, и постоянно занятые метафизикой, все созер­цающие глазами веры, хотя бы речь, по видимости, шла об избиратель­ном праве, о химии или о женском образовании, — ведь это же иудеи и ранние христиане эллинистических больших городов, которых римлянин рассматривал с такой насмешкой, с отвращением и тайным страхом.(Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. // Самосознание европейской культуры XX века. М., 1991. С. 26-31).