Об обязанностях по отношению к другим людям

Автор1 позволяет себе здесь излишнее обсуждение обязанностей относительно неживых, живых или неразумных существ, а также по отношению к разумным существам. Обязанности, однако, мы имеем лишь по отношению к людям. Неживое полностью подчинено нашему произволу. И обязанности по отношению к животным являются тако­выми лишь в той степени, в какой они попадают в круг наших интере­сов. Поэтому мы сведем все обязанности к обязанностям по отноше­нию к другим людям. В них мы отметим две основные разновидности:

1. Обязанности благожелательности, доброты;

2. Обязанности долженствования, справедливости.

В первом случае действия наши добры, во втором — справедливы и обязательны.

Во-первых, если мы обратимся к долгу благожелательности, то не можем сказать, что обязаны любить других людей и делать им добро, потому что тогда, когда любишь другого, то желаешь ему добра, охотно и из собственного побуждения, а не потому, что должен же­лать этого. Любовь — это благожелательность, проистекающая из склонности. Но доброта может проистекать и из принципов. Соответ­ственно этому наше удовольствие и удовлетворение от благодеяния может быть или непосредственным, или опосредствованным удоволь­ствием. Непосредственное удовольствие от благодеяния имеет место тогда, когда мы одновременно сознаем, что исполнили свой долг — это благодеяние по обязанности. Благодеяние по любви исходит от сердца, благодеяние же по обязанности — скорее из принципов рас­судка. Так, жене можно оказывать благодеяние по любви; но там, где склонность исчезла, необходимо делать это по обязанности.

Спрашивается, может ли утверждать моралист, что долг наш со­стоит в том, чтобы любить других? Любовь — это благожелательность по склонности, а моим долгом не может стать ничего, что основывает­ся не на моей воле, а на склонности. Я не могу заставить себя лю­бить, а люблю тогда, когда у меня есть к этому побуждение. Долг же — это всегда принуждение: или я должен заставлять себя сам, или же меня принуждают другие. В чем же, однако, заключается источник обязательности благодеяния по отношению к другим? — В принципах. Мы должны взглянуть здесь на мировую арену, на которой природа разместила нас в качестве гостей и на которой мы находим все необ­ходимое для нашего временного счастья. Каждый из нас имеет право наслаждаться дарами мира. Поскольку каждому полагается равная часть, а бог не отмерил никому его доли, предоставив людям право поделить их между собой, то каждый из нас должен таким образом наслаждаться дарами жизни, чтобы заботиться о счастье других, имеющих право на равные части, и ничего не отнимать у них. По­скольку забота бога носит всеобщий характер, я не должен оставать­ся равнодушным при рассмотрении счастья другого. Например, если я найду в лесу стол, уставленный яствами, то не должен думать, что они существуют лишь для меня. Я могу наслаждаться ими, но в то же вре­мя позаботиться о том, чтобы оставить что-то другим: я не должен доедать до конца ни одного блюда, так как и другой может захотеть отведать его. Итак, там, где я вижу, что забота имеет всеобщий харак­тер, я обязан ограничить свое потребление, полагая, что природа уго­товила это всем. Таков источник благодеяния по обязанности.

Если, с другой стороны, обратиться к благодеянию по любви и рассмотреть человека, любящего по склонности, то можно увидеть, что такому человеку необходимы другие люди, по отношению к кото­рым он мог бы проявить доброту. Не находя людей, по отношению к которым можно быть благодетельным, он чувствует себя неудовлетво­ренным. Непосредственное удовольствие и удовлетворенность благо­деянием свойственны любвеобильному сердцу, и оно испытывает удо­вольствия больше, чем если бы наслаждалось само. Эта склонность должна быть удовлетворена, поскольку она есть не что иное, как по­требность, проистекающая из доброты души и сердца. Но никакой мо­ралист не должен пытаться культивировать ее, а культивировать необ­ходимо благожелательность, проистекающую из принципов. Ведь пер­вая основывается на склонности и потребности людей, из чего возни­кает беспорядочность отношений. Такой человек будет из склонности благодетелен к каждому. Если же его кто-либо обманет, то он раска­ется в том, что сделал, примет иное решение и выработает для себя правило никому более не делать добра. Его поведение, таким обра­зом, не руководствуется принципами. Поэтому моралисты должны за­ложить принципы, рекомендовать и культивировать благожелатель­ность, проистекающую из обязанности. Если же все обязанности пола­гаемы природой и религией, то тогда может культивироваться и склонность, но лишь в той степени, в какой она подчиняется принци­пам — только тогда могут быть полагаемы движущие силы творения добра из склонности.

Перейдем, наконец, ко второму роду обязанностей по отношению к другим людям, а именно к обязанностям по долгу и справедливости. Эти обязанности проистекают не из склонности, а из права других лю­дей. Здесь речь пойдет не о потребностях других людей, как то было выше, а о праве. Другой человек может нуждаться или не нуждаться, может находиться в бедственном положении или нет, но когда речь заходит о его праве, то я обязан удовлетворить его. Эти обязанности покоятся на всеобщем законе права.

Высшей среди этих обязанностей является глубокое уважение пра­ва других людей. Наш долг состоит в том, чтобы глубоко уважать право других и как святыню ценить его. Во всем мире нет ничего более свято­го, чем право других людей. Оно неприкосновенно и ненарушимо. Проклятие тому, кто ущемляет право других и топчет его ногами! Право че­ловека должно обеспечивать ему безопасность, оно сильнее всякого оружия и надежнее всех стен. У нас есть священный правитель, и то, что он преподнес людям как святость,— это право людей.

Если представить человека, действующего только согласно праву, а не по доброте, то такой человек в состоянии всегда закрыть свое сердце перед другим, он сможет оказаться равнодушным к тяжелой судьбе и страданиям другого. Однако если он относительно любого добросовестен в выполнении своего долга, если он свое право по от­ношению к каждому человеку считает чем-то святым и высокочтимым, данным людям правителем мира, если он просто так никого не одарит даже самым малым, но при этом будет настолько точен, что ничего не отнимет у другого, то действовать он будет согласно праву. И если бы все поступали таким же образом, то есть никто не действовал бы из любви и доброты, но не ущемлял при этом право каждого, тогда не существовало бы страдания в мире, кроме лишь того, которое возни­кает не из попрания права, например такого, как болезни, несчастные случаи. Наибольшая и наисильнейшая беда коренится скорее в бес­правии людей, чем в их несчастий.

Уважение права есть следствие принципов, но люди испытывают в них недостаток. Так, провидение заложило в нас другой источник, а именно инстинкт доброты, благодаря которому мы заменяем то, что приобрели незаконным путем. Таким образом, мы обладаем инстинк­том доброты, а не справедливости. В соответствии с этим побуждени­ем люди испытывают жалость к другим и творят блага, которых перед этим их лишили, хотя они не осознают никакой несправедливости. Это происходит потому, что понятие несправедливости до конца ими не исследуется.

Можно стать сопричастным ко всеобщей несправедливости даже тогда, когда человек соответственно гражданским законам и положе­ниям не совершает ничего несправедливого. Когда кто-либо делает добро терпящему бедствие, то этим самым ничего не дарит ему, а лишь возвращает то, что ранее помог отнять у него из-за всеобщей несправедливости. Если бы никто не захотел присваивать себе благ жизни более, чем другой, то не существовало бы ни бедных, ни бога­тых. Поэтому сами действия доброты — это действия, совершаемые по обязанности и долгу и проистекающие из права других.

Когда же, с другой стороны, мы посмотрим на человека, не уни­жающего право других людей, но привыкшего собственные действия по обязанности выполнять лишь из доброты, то убедимся, что такому человеку невозможно внушать что-либо о праве и долге. Многое он делает из доброты, но если придет кто-либо, кто, находясь в крайней нужде, потребует вернуть ему долг, с тем чтобы уплатить по векселю, заведя при этом речь о долге, то будет обвинен им в грубости и жела­нии получить все при помощи принуждения, хотя вправе этого требо­вать. Однако если он не возвратит долг этому человеку и тот поэтому сделается несчастен, то все его другие добрые и благодетельные де­ла, совершенные им за всю жизнь, не уравновесят несправедливость, допущенную по отношению к данному человеку, потому что этот по­ступок подлежит подсчету другого рода, где прежние действия не при­нимаются в расчет. Творить доброту можно из имеющегося излишест­ва, но при этом ни у кого нельзя отнимать ему принадлежащего.

Если бы все люди захотели действовать лишь по доброте, то не существовало бы моего и твоего, мир тогда был бы ареной не разума, а склонности, тогда никто не стал бы стараться что-нибудь приобре­тать, а полагался бы на доброту других. Но для этого все должно бы­ло бы иметься в огромном изобилии. Так, дети совместно радуются чему-либо до тех пор, пока у них это есть и один другому что-либо дает. Поэтому хорошо, что люди в труде должны проявлять заботу о своем счастье и каждый должен уважать право других. Следователь­но, все моралисты и учителя должны настолько, насколько это воз­можно, представлять действия из доброты, как действия по долгу, и сводить их к праву. Нельзя льстить человеку только потому, что он со­вершил доброе дело, иначе его сердце наполнится восторгом от соб­ственного великодушия и он пожелает, чтобы все его действия стали пониматься не иначе как действия из доброты.

Мы хотим предложить еще несколько замечаний о долге благоже­лательности и доброты. Невозможно проявлять симпатию по любви, а благожелательность по обязанности — можно. Когда мы кому-либо оказываем благодеяние по долгу, то привыкаем к этому и впоследст­вии поступаем так же уже из любви и желания. Если о ком-либо мы говорим хорошее только потому, что видим, что он заслужил это, то так привыкаем, что впоследствии повторяем то же самое уже из сим­патии. Таким образом, любовь из склонности также является мораль­ной добродетелью и могла бы рекомендоваться для того, чтобы нау­читься делать добро по обязанности, затем — по привычке, чтобы по­том творить его из склонности.

Всякая любовь — это или любовь благожелательности, или лю­бовь симпатии. Любовь благожелательности состоит в том, чтобы по склонности и желанию способствовать счастью другого. Любовь сим­патии представляет собой то удовольствие, которое мы получаем, вос­хищаясь совершенством другого. Удовольствие это может быть чувст­венным и интеллектуальным. Любовь чувственного удовольствия — это получение удовольствия при чувственном восприятии, вытекающее из чувственного желаниям; например, половое влечение есть чувствен­ное удовольствие. В этом случае речь идет не столько о блаженстве, сколько об общности лиц. Любовь же интеллектуального удовольст­вия постичь труднее. Интеллектуальное удовольствие представить не­трудно, но любовь интеллектуального удовольствия — трудно.

Какое же интеллектуальное удовольствие вызывает склонность? — Благие убеждения доброты. Если сказано: ты должен любить ближнего, то как понимать это? Я должен любить его не любовью удовольствия, так как такой любовью я могу любить и отъявленного разбойника. Ближнего я должен любить любовью благожелательности. Но мораль­ная благожелательность состоит не в том, что кому-либо желают добра, а в том, что желают, чтобы другой стал достоин его. Такую любовь бла­гожелательности можно питать и к врагам. Такого рода благожелатель­ность всегда может быть искренней, я желаю, чтобы другой обрел себя, чтобы он стал достоин всего счастья и действительно достиг его. Такую благожелательность может испытывать король по отношению к измен­нику, он может оштрафовать его и повесить, он может при этом, конеч­но, жаловаться ему на то, что очень огорчен, поскольку при определе­нии наказания ему пришлось руководствоваться законом: сам же король сердечно желал бы, чтобы тот оставался достоин вечной жизни. Итак, каждому может быть предписана любовь благожелательности по отно­шению к своему ближнему. Только любовь удовольствия не может быть предписана вообще. Никто таковую не может испытывать там, где отсут­ствует объект удовольствия. В каждом человеке существует различие между человеком самим по себе и человечеством. Соответственно этому можно испытывать симпатию к человечеству вообще, но в то же время не питать симпатии к конкретным людям. Такого рода симпатию можно испытывать и к злодею в том случае, если проводить различие между злодеем и человечеством, потому что и в величайшем злодее сохраняет­ся зерно доброй воли. Не существует злодея, который не мог бы разли­чать добро и зло и не хотел бы быть добродетельным. Таким образом, у него присутствуют и нравственное чувство, и добрая воля, но не хвата­ет лишь силы воли и побуждения. И даже если он является таким зло­деем, то я все еще могу размышлять: кто знает, что его привело к это­му? Может быть, соответственно его темпераменту, это представляет со­бой такую же мелочь, как и небольшой грех в моем понимании? Если же я постараюсь перенестись в его чувства, то смогу найти в нем неко­торые задатки добропорядочности, поэтому и в его лице необходимо любить человечество. Поэтому можно с полным правом сказать, что мы должны любить нашего ближнего, не только обязаны совершать благо­деяние, но и с любовью, благожелательностью относиться к другим людям.

Поскольку люди, в которых мы должны любить человечество, яв­ляются предметом любви и симпатии, то и судьи при наложении штра­фа на преступника не должны забывать о человечестве. Они должны наказать злодея, но не оскорблять человечество посредством унизи­тельных мер наказания. Ибо если кто-либо унижает общечеловеческое в конкретном человеке, то и в самом себе он не ценит человеческое и поэтому сам (из-за того, что унизил человеческое в себе) недостоин быть человеком. В этом случае с ним необходимо обращаться, как с предметом всеобщего презрения.

Требование любви по отношению к другим, таким образом, огра­ничивается любовью по обязанности и по склонности. Так как если я люблю кого-либо по обязанности, то благодаря этому приобретаю вкус к любви посредством уважения и любовь по обязанности превра­тится в любовь по склонности. Любовь же из чувства долга (как и во­обще всякий долг) притворна, так как человек в данном случае всегда задумывается над тем. обязан ли он делать это. Лишь склонность идет прямым путем, она одна должна следовать им потому, что не знает никаких правил.

Приветливость — не что иное, как манера внешнего поведения в отношении других, это отвращение к любому оскорблению, которое мо­жет быть причинено другому. Она возникает из любви к людям, смягча­ет гнев и жажду быть правым в отношениях с другими. В основе своей она положительна, так как приветливые люди ничего не делают для то­го, чтобы лишить благополучия других, но они и не столь великодушны, чтобы требовать его для них. Однако оба эти качества [приветливость и любовь к людям. — Ред.] должны быть связаны; только великодушие, сопряженное с мужеством и силой души, не сочетается с приветливо­стью, заключающейся только в кротости и мягкости.

Человечность — это способность участвовать в судьбе других лю­дей. Бесчеловечность означает не принимать участие в судьбе других. Почему некоторые науки называются humaniora1? Потому что челове­ка они делают более утонченным. При этом у каждого изучающего их, даже если он не достиг большой учености, сохраняется некоторая утонченность и мягкость. Ведь науки, коль скоро они покорили душу, придают ей мягкость, которая сохраняется и в дальнейшем. Купец по­этому оценивает каждого по его деньгам; человек же, знакомый с гу­манитарными науками, оценивает людей по другим критериям.

Приветливость в сочетании с откровенностью представляет собой искренность, столь, почитаемую всеми. Дружественность, услужли­вость, утонченность манер, любезность уже сами по себе являются добродетелями, выраженными, однако, в малом. Но случаи, где доб­родетель сочетается с силой, очень редки. Так, к добродетели, соче­тающейся с силой, относится оказание дружеской услуги и принесение в жертву собственного счастья, что встречается очень редко. Нехоро­шо, когда человек, имея друга, обременяет его в случае необходимо­сти требованиями о помощи и осложняет этим его жизнь. Тогда по­следний сразу же подумает, что повторяться это будет часто. Лучше, если человек сам переносит собственные неприятности, а не отягоща­ет ими других. Те же, кто жалуется на недостаток друзей, эгоистичны и пытаются всегда извлекать выгоду из своих друзей. Друг мне требу­ется не ради выгоды, а для общения и для того, чтобы иметь возмож­ность раскрывать себя. Вежливость же я требую от каждого. Любое общение уже представляет собой культивирование добродетели и яв­ляется подготовкой к определенному проявлению добродетели. Веж­ливость означает ту самую обходительность, когда мы бываем хороши до мелочей, чтобы понравиться другим. Утонченность — это шлифов­ка грубости. Люди до тех пор шлифуются и притираются, пока не на­чинают подходить друг к другу. Это умение указывает на утонченную способность оценивать, нравится или нет что-то другому человеку.

Хладнокровие характера по отношению к другим есть то, что не содержит в себе проявления любви и не обнаруживает ни малейшего движения души. Тот, кто не осознает благожелательного движения ду­ши, тот — холоден. Хладнокровие, однако, осуждать нельзя. Поэты предпочитают теплоту чувств и страстей и порицают хладнокровие. Но люди, у которых хладнокровие сочетается с принципами и хорошим нравом, являются теми людьми, на которых можно в первую очередь положиться. Хладнокровный опекун, желающий добра, адвокат, пат­риот — это люди верные, отличающиеся постоянством, которые несо­мненно будут способствовать моему благу. Хладнокровие в злодее ужасно; но связанное с добрыми намерениями хладнокровие, хотя это и нехорошо звучит,— все-таки лучше, чем теплое чувство, исходящее из аффекта, потому что оно более постоянно.

Душевный холод — это недостаток любви, хладнокровие же — недостаток любовных страстей. Хладнокровие привносит в любовь по­стоянство и порядок, а душевный холод — недостаток чувств, выра­жающийся в неспособности реагировать на состояние других.

Мы должны любить других потому, что это хорошо, и потому еще, что, любя других, мы сами становимся добрее. Однако как же можно любить другого, когда тот недостоин этого? В таком случае любовь означает не склонность, а желание, чтобы другой был достоин симпатии. Мы должны стремиться склонять себя к желанию того, что­бы другие были достойны любви. И тот, кто ищет в людях достойное любви, несомненно найдет в них это; так же как человек, не любящий людей, всегда выискивает в других и действительно находит то, что недостойно любви. Необходимо желать счастья другому, но нужно также желать найти его достойным любви.

При этом следует указать на одно правило: мы должны стремить­ся к тому, чтобы наши намерения любить другого и желать ему сча­стья не оказались бы безрезультатными, а были бы практическими по­желаниями. Практическое желание — это желание, направляющееся не столько на предмет, сколько на действие, с помощью которого предмет создается. Мы должны не только испытывать удовольствие при виде блага других и их счастья, но само удовольствие должно ос­новываться на практических действиях, которые способствуют осуще­ствлению этого благополучия. Точно так же, когда другой находится в бедственном положении, я должен не только желать, чтобы произош­ло избавление, но и сам искать путь к избавлению его от беды. Все несчастья и неприятности являются предметом нашего недовольства не столько потому, что они вообще существуют, сколько потому, что представляют собой дело рук людей. Если у человека пострадало здо­ровье или состояние из-за вмешательства судьбы, как часто случается в жизни, сказать в данном случае просто нечего, но если все это про­изошло из-за другого человека, то тогда это становится предметом нашего недовольства. Если же я вижу человека, находящегося в таком состоянии, которое никак не могу изменить и никоим образом не могу прийти ему на помощь, то могу холодно отвернуться от него и, как стоик, изречь: это не касается меня, мои желания не помогут ему, я могу только тем способствовать его счастью и разделить несчастье, что буду сильно желать, чтобы он освободился от несчастья. В этом смысле сердце лишь тогда будет добрым, когда человек другому не просто желает счастья, но и что-то делает для этого. Люди хвастаются тем, что обладают добрым сердцем, уже тогда, когда просто желают, чтобы каждый был счастлив. Но только тот действительно обладает добрым сердцем, кто способствует осуществлению этого желания.

Все моральные наставления покоятся на том, что наше удовлетво­рение при виде счастья других должно состоять лишь в том, что мы испытываем удовольствие при содействии счастью других. Поэтому счастье других само по себе не является предметом нашего удоволь­ствия, а становится таковым лишь тогда, когда мы способствуем ему. Люди все же верят, что участие в судьбе других и доброе сердце за­ключаются уже в самих чувствах и желаниях. Но того, кто не обраща­ет внимания на несчастье других тогда, когда не может помочь, кто равнодушен к несчастью, изменить которое не в силах, но заботится о том, чтобы помочь, сделав то, что возможно,— такого человека можно назвать практичным, а его сердце — хорошим. Ибо оно деятельно, хотя он и не устраивает из этого парада, как другие, проявляющие свое участие лишь через пожелания и уже в этом усматривающие дружбу.