Вереницей прошли китайцы в кафтанчиках ha-ol. 5 страница

Я оскорбился неблагосклонностью Фортуны. Алекс, видевший фиаско, оскорбился за компанию.

- Стерва, - только и молвил он.

И волна возбуждения пошла на убыль.

Оставляем бар и столик с минеральной водой. Проставляем на выходе неоновый штампик на тыльных сторонах ладоней для беспрепятственного входа в течение всей этой ночи. Временно покидаем клуб.

Удобно расположившись в машине, не покидая паркинга, вынюхиваем по густой дорожке через трубочки из скрученных стодолларовых банкнот. Волшебный «снег» располагает к общению. Курим «Мальборо» и с энтузиазмом предаемся откровенной, а потому особенно увлекательной беседе.

- Знаешь, у меня в последнее время с потенцией что-то не так. Сбой какой-то в программе произошел, моральный упадок, - жалуется Алекс.

- И такое случается на этой грешной земле, - я искренне рад за друга, а то возомнил о себе немерено, типа ебарь неслыханный. Скачет макакой от пальмы к пальме, глаза мозолит.

- Вот раньше, как представлю себе что-нибудь эдакое, сразу встает. А встанет – выебу, вздрочну, и все это без напряга. Да я бы донорской спермы мог по стакану в день сдавать! А теперь… - Алекс отмахнулся рукой от себя с одновременным спиралевидным закручиванием туловища к окну. Вгляделся в ночь. – Ну вот, смотри козочки какие, а не хочу… - кажется, он был готов разрыдаться.

Мимо действительно прошли три супердивы. Из тех, что вызывают у обывателя завистливую ненависть, а у крутого – желание и, иногда, эрекцию.

- Не хочу, - тупо заверил Алекс, застряв где-то между вышеозначенными категориями.

- Это знаешь что, братишка, это переутомление, пресыщение беспорядочной половой жизнью. Отдых тебе нужен и творожок с медком и орешками.

- Малость не в том фишка, Витюх. Стоять-то у меня стоит, если надо – поставлю, раз так на принцип идти. Желания нет, всей этой бодягой заниматься. Как представлю суету эту, бредни всяческие, ухаживания да ля-ля – и лень становится.

- Это, безусловно, трагедия, но… «Все вернется, все опять вернется, встречи до рассвета…» - напел я, - вспомни, братишка, о чем Маликов пророчествует.

- Вот Диму Маликова я бы смог… - объятый мимолетным вдохновением протянул Алекс.

«Все-таки мой друг неискоренимый романтик», - подумал я.

- Но не пой больше – срыгну на панель.

- Ладно… А двадцать шесть бакинских комиссаров бы смог? Представь, стоят они шоколадными пятнышками кверху, а ты их из ствола своего расстреливаешь. На принцип…

- Да ну тебя в пизду, уж и пооткровенничать нельзя, ты все опошлишь.

Снова нюхаем, и на пике эйфории возвращаемся в клуб. Заземляемся на одном из кожаных уголков, обрамляющих танцпол.

Меня посещает нечто, однажды уже случившееся, рождающее мутный туман иносказательных предчувствий. Заставляет меня на подсознательном уровне выискивать сомнительные и неопределенные приметы прошлых потрясений и открытий… Напряжением воли гоню это от себя. Ни к чему. Сейчас течет следующая жизнь. Прошлое беззвучно ухнуло в пропасть небытия.

Звучит Роберт Майлз, и «Children» распадаются во мне на атомы неги. По нарастающей гармоническое та-та-та-та-та и я, словно вальсирующий охотник за черепами неверных, в цилиндре и смокинге, легкими па на три четверти поочередно перемещаюсь от каждой трясущейся в экстазе дамы к центру, складывая снятые с их плеч, вылизанные червем и временем округлые пустоглазые болванки. Собрав все и водрузив тем самым алтарь угасающей похоти Алекса, успокаиваюсь и сажусь на место, с места так и не встав.

По коже пробегают волны ласкового холодка. Пузырьки принесенной официантом минералки кажутся необыкновенным чудом. Беспрерывно курим и курим невозможно желанные сигареты. Сигарета – неизменный атрибут, без нее никак не выложить мозаику запредельного удовлетворения.

Душа буквально переполняется ненасытимым дружелюбием. Жестокое и злое, постоянно присутствующее в нашей непрочной, зачастую звериной жизни, кажется нелепым домыслом, далеким и абсолютно чуждым. Воскрешенная доброта настойчиво вынуждает в эти минуты всем, всем, всем народам и индивидам, желать только светлого, праздничного. И хочется, ох как хочется, аж свирбит, поделиться этим плещущим через край добродушием со всем миром… Ловлю себя на мысли, что подобные проявления моей цинической натуре в состоянии нормальном уже не свойственны, потому пресекаю прорезавшуюся молочным зубиком искреннюю умильность, чтобы избежать сатирической нелепости ее проявления на людях. Да, мир меня явно не поймет. Мало того, жестоко отымеет, стоит расслабиться. И все же, наивное умиление, зажатое волей внутри разума, нескончаемо. Заканчиваются только сигареты.

На исходе третьей пачки подходят девушки.

И я предполагаю, что клубные шлюшки – это видно. К тому же, истинные красавицы немыслимы без грозных уродов. Нас обыкновенно вычислили: крутая «семерка» BMW, дорогой прикид, «сейки» к тому времени сменились на «Tissot», туфельки изысканных моделей, а главное – отчаянное свечение радужки и широта зрачков не оставляют сомнений, что мы «воздушные», «сладенькие». Что ж, не мудрено…

- Не скучаете, мальчики?

Взгляд мой скользит от «гриндерсов» к коленям и чуть выше. Стоп. Ноги слегка иксиком, пусть и в меру полны и гладкокожи. Сиповки! Не-е-е-т… На лица можно даже не смотреть. Для меня такие, сцепляющиеся при ходьбе коленками, женские конечности – высокопробные раздражители. Сперматогенез убивают наповал. Плюс – включается психологическая блокада.

К сути: все мои женщины (шестьсот шестьдесят шесть вместе с последней) прямоноги, и условие сие непреложно, как моисеев закон для judas, как то, что рыба не живет без воды и рукописи не рецензируются и не возвращаются. Ежели в ногах у возлюбленной оказывается дефектационная выгнуто-вогнутость, она с наиделикатной моментальностью лишается титула Мисс Мира и исчезает ополовиненной до пояса грезой в предчувствии очередного адюльтера. И никаких исключений, trade mark.

- Не скучаем, - буркнул Алекс, к которому тут же вернулись гонки о потенции.

Мне же вспомнилось, что я – Поэт, ни много, ни мало.

- О, приблудные Мельпомены! Времена, когда ваши оппоненты мечтали оказаться под каблучками столь прелестных ножек, канули и, к счастью, безвозвратно в одну паршивую речку.

- Может, вместе тусанемся? – предложила одна из приблудных Мельпомен. Определенно, элегантная фраза оказалась неудобоваримой для их умов, случился перегруз, и ответ вопросом озвучился скорее по инерции. Впрочем, кто такие Мельпомены, не знал и сам Поэт. Просто красивое слово.

- Не тусанемся, валите, - более доступно объяснил Алекс.

Блудливые клубницы покинули Поэта и Импотента.

- Еще коксом этих чуд ботанических угощать…

- А у одной мордашка ничего, - вдруг озадачил Алекс.

- Ну да! Ноги крест накрест, плоские зады и ничего мордашка у одной – роскошное начало кокаинового флирта! Ты, Алекс, себе-то не противоречь. Горе есть горе, и его надо испить до дна, иначе, в чем кайф?

- Кайф в пакетике.

- Подожди-ка, сейчас пойдем, - меня окутала поволока небывалого вдохновения, и взяв у бармена салфетку и карандаш, я эдаким Томасом Ортисом[10] накарябал ни мало, ни много кокаиновую поэму…

Помню лишь первую строчку: «купив обкокаиненную ночь». И фабулу: покупатель нанюхался до одури и прогнал месяц и звезды с небосклона, затем долго гонял по пустынным улицам на тачке, убил предновогоднюю Снегурочку взглядом, что был, как электрический заряд, и попытался с блестящим трупиком совершить прелюбодеяние, загадав, что если родится мальчик, будет Дедом Морозом, если девочка – само собой, в маму. Где-то на тридцать шестой строфе и на тридцать третьей фрикции его осеняет прозрение, мол, а если мою дочурку Снегурочку вот так же вот, временно застолбив взглядом, вот так же вот посреди улицы и в сугробе станет любить в простой и извращенной (для разогрева) форме какой-нибудь субчик после понюхона? А если тоже самое произойдет с мальчиком, по ошибке? И стало ему стыдно и страшно и он оттопил сказочную персонажку слезами раскаяния и выковырял все наркотиком пропитанные сперматозоиды, откашлялся, высморкался, от онемения очистил зубы сушеной заваркой зеленого грузинского, страстно извинился перед потерпевшей, компенсировал половиной пачки с президентами и понял, что наркотики это грех. Такой вот тернистый путь к прозрению…

И пока я писал, причем в строчку, кривенько и косенько, угловато, как кардиограмма прединфарктника, Алекс, потрафив таланту, тихо, словно опасаясь вспугнуть Музу отрыжкой, попивал «Перье».

Как оказалось, на все про все ушло пятнадцать минут. И осознав время, я понял, как Стивенсон умудрился написать «Джекилла и Хайда» за три дня. Принял вещество, поперло и все тут.

На трескучую, манерную декламацию за столиком ушло еще минут пять. Алекс сказал, что получилось круто, но, глядя в его бездонно-опустошенные глаза, я понял, вершин или глубин неугомонного гения он так и не постиг. Сам же гений считал подлинным новаторством вплетение в сюжетную линию, как аллегории, сушеной заварки зеленого грузинского, кажется, от цинги; на вопрос о постижимости творения, в силу презрительной надменности и пятьдесят первой статьи Конституции, отвечать, между тем, отказавшись. Но это так, к вопросу о поэте и толпе.

Когда озарение снизошло в пустоту, уже под утро, садимся в передохнувшее от бесконечных дорог авто, и, занюхав по паре дорожек, катимся малой скоростью по предрассветному городу. И снова, как когда-то уже давно, фонари и неон реклам завораживают, врезаясь в сознание немыслимыми кляксами. Приборная панель для нас – зеленоватые мониторы космического корабля, на котором мы путешествуем в химическом измерении. Наслаждаемся остатком сказочной ночи, морем огней и обществом друг друга. Хочется сейчас же, немедленно, поведать приятелю какую-нибудь тайну. Но тайны нет. И, увы, ничто не вечно под Луной.

Забрезжил рассвет и добиты остатки порошка. Расстаемся, полные новых впечатлений, с нанесенным на лица легким макияжем наконец-то заполученной усталости.

После непродолжительного раздумья еду к подружке.

Оказывается, в столь раннюю пору она мирно посапывает в тепленькой постельке. Вижу обнаженную натуру, располагаюсь рядом и даю волю чувствам, устроив грандиозный трах. Пытаюсь выплеснуть накопившееся за ночь возбуждение, поделиться положительной энергетикой, усугубить собственную сладостную усталость.

Однако, даже после этого, почти первобытного в своей необузданности, напора, возбужденность не проходит. Покурив, иду на второй, сорокаминутный, заход. Представ в амплуа несгибаемого бойца, чем и сам себя немало удивил, а натертостью слизистой травмировал возлюбленную, я таки немножко утомлен. Поворачиваюсь на живот, и под нежный аккомпанемент поглаживания по спине, дремлю чутким сном часового на посту. Почти до вечера.

А уже ближе к следующей ночи, под целительным воздействием крутого косяка возвратился пропавший на сутки аппетит…

Вопрос викторины: на каком боку любил засыпать бездарный писака и прирожденный наркоман Виктор Дерксен?

Через пару дней созваниваемся с Алексом и приобретаем наш, пока еще неизменный грамм. Опять отправляемся в излюбленное место – клуб «А». Сюжет тот же: состояние глубокой эйфории; мелькающие тут и там сексуальные девочки, бессознательно подстегивающие воспаленное либидо Поэта и израненное – Импотента; возникающий с завидным постоянством подкассетник с белоснежными дорожками…

В третьем часу ночи возникает неуязвимая тяга по примеру Франциско Писарро открыть где-нибудь в нашем городе Царство Инков. Дабы предаться пляскам на берегу озера Титикака с индейскими самочками под задумчивое пережевывание колдовской листвы их медитирующими самцами. Уверен, это будет здорово. И сам Верховный Инка особенно сердечно возблагодарит Инти-Солнце в величественном храме Кориканча на площади Радости за наше внезапное вторжение.

Чувствую, от такой идеи истерзанное недобрыми влагалищными пираньями влечение Алекса незримо рубцуется, аурой воссоединяясь в единое целое, твердое, как нарисованный на дубе нимб и блестящее; регенерируется, будто печень после гепатита «В», что приняв нормальную форму и размеры более не содержит клетки-вирусоносители. Еще немного, и мой братодруг образуется заново из декадентского праха, и мы единой упряжкой одолеем перуанские Анды.

Принимаем мужественное решение встряхнуться, сменить клуб. Сказано-сделано. По мощной линии в каждую ноздрю и вперед, двумя чибча-муисками, - навстречу ярким огням и новым впечатлениям, на поиски миражей Эльдорадо…

Покатавшись полчаса под сокращенным на две трети лунным диском[11], поплутав по асфальтированным тропам местных Кордильер, останавливаемся у ночного клуба «Лонг-Айленд». Парковка коня-BMW; гигантский занюх; покупка билетов в мраморном холле; гардероб и сдача на хранение кожаных накидок и султан из перьев; горящие неземным огнем глаза в зеркале опять же мраморного туалета; и через громадный танцпол в бар на втором этаже по винтовой лестнице. Прямо так, в легких индейских одеяниях: пиджачных парах от Calvin Klein и белоснежных льняных рубашках.

Кушать не хочется. Даже традиционный кукурузный початок. От любой крепости чичи[12] с достоинством отказываемся. Только минеральная вода, с поднимающимся на кипящую поверхность конфетти пузырьков – безалкогольное индейское пойло. Первый тост за не посланный Чинимигагуа рассвет.

Сидим на изогнутых стульчиках за черным столиком-озером. Чего-то напряженно выжидаем, мокрея анальными отверстиями от дефекационных псевдопозывов. А вдруг верхом на радуге с золотым жезлом в руке появится загадочный Бочика? Или богиня Бачуэ, изголодавшись, соблазнит у барной стойки трехгодовалого мальчика, не дожидаясь его совершеннолетия? Может, хоть земля свалится с плеч мстительного Чибчакуна обратно, на кроны деревьев гуайяко?

Через глупый час напрасных ожиданий возникает ощущение дикой скуки и неполноценного времяпровождения. Музыка как-то слишком не соответствует настроению кокаиновой волны: безвкусная сборная солянка из различных стилей, ублажающая усредненные вкусы среднестатистических людей. Все присутствует в этом вульгарном репертуаре, от нытика Криса де Бурга, посредством Си Си Кетч, до отечественного «Фристайла» и самого заслушанного техно. Все – вроде «секонд хэнда».

Внизу напомаженные аборигены танцуют заунывные танцы, коверкаясь отражениями поколебленной воды… Богиня Соли, с досады, изливает потоки слез в кремовые унитазы мраморных туалетов…

Что мы вообще здесь делаем? Унылое место. Пивнушка. Только большая и мраморная… От нечего делать кладу на покрывало захваченного у противника ребенка и бронзовым ножом вскрываю его тельце. Собрав кровь, обмазываю ею те камни, на которые ложатся непостоянные лучи ложных светил… Не успеваю, кап, кап, кап… Муиск Алекс протягивает носовой платок. Из-за нагрузки в носу лопнул капилляр. Но свертываемость хорошая. Останавливаю кровотечение… Нет, все это похоронное веселье нам совершенно не ко времени и не по нраву.

Посетившее уныние легко изгнано искристым порошком прямо на озеристом столике. Пока не заросли капилляры – надо нюхать – расползется быстрее. И в рот я имел бутафорских секьюрити.

«Снег» почти моментально придает течению наших мыслей верное направление, достаточно внушительно подтверждает решение как можно скорее свалить из похабного стойла, покинуть священный город Согамосо; возрождает подзачахший оптимизм… И зачем только Солнцу строить отдельный храм? Оно туда все равно не поместится…

Дорога лежит обратно в «А», к тотему-скелету кислотного племени.

«Какие самочки! Какая Титикака! Где они? Где манящее Эльдорадо с его хвалеными танцами жаждущих промежностей? Нет его, Эльдорадо этого, так – взаимоисключающая промозглость каменного мешка…» – но я не расстроен, я не в негодовании, я счастливо хороню мечту о нечто, ставшем ничем, как иной свеженький вдовец остопиздившую подругу жизни, когда иного выхода фактически нет, и я жажду жизни, действия! Какого? Да какого угодно!

Алекс по-стахановски давит на гашетку газа, вцепившись в руль так, что в темноте виднеются эксцентрическая выбеленность костяшек. Скорость… Скорость навсегда отвлекает от исходящих в безмолвие краснокожих переживаний. Сознание, осиянное этим новым солнцем, увлечено лишь одним – дорогой. Словно керуаковский Дин, я насыщаюсь пестрой пустотой безумия. В душе я кричу Алексу: «Давай, топи! Топи, что есть мочи! Топи, чтобы взлететь!» И он топит.

По центральной двойной полосе пустого шоссе летит под двести пятьдесят перламутровая «ласточка-болид», весом под две тонны. Летит над землей маленьким «Боингом», вгрызаясь «гудъеровскими» покрышками в асфальт. Летит, не взирая на оголтелый свист и нервенный вымет к полосе одинокого ночного калымщика в понурой форме.

- Уйди, псина, не мешай, - сквозь зубы цедит Алекс, точно героический танкист, уперто ведущий надежную «тэ-тридцатьчетверку» на ненавистные фашистские доты.

Мент шарахается к обочине. Мы пролетаем, оставив бодрствующему жадине только шелест шин в уши. Пролетаем, на пару секунд выключив электричество. Пролетаем, «летучим голландцем» исчезнув в свете придорожных фонарей, и выныриваем в полной иллюминации метрах в пятистах. Пролетать следует грамотно, ведь останавливаться на таких скоростях – автомобильное бесчестие, западло.

Пять минут, как жизнь кометы, и на входе подставляем под свет специального фонарика руки. Высвечивается неоновая эмблемка. Служитель смотрит в ядовитые глаза, и – путь открыт.

Будто после долгой, вынужденной и почти насильственной разлуки с чем-то родным, наконец, произошло воссоединение. Все встает на свои места. Нужная музыка нужный свет, необходимая атмосфера, желанные лица и силуэты, - репатриация, одним словом. Проникновенно воздаем хвалу химику Нимману за, полтора столетия тому, выделенный алкалоид, и обретаем покой обложенного листьями коки ацтека в гробнице…

В пять утра, серые лицами и электрические глазами, довольные собой и друг другом, покидаем клуб лишь потому, что закончилась программа. И снова в редеющей дымке беседа ни о чем в авто. И снова выкуриваем у подъезда по «прощальной» сигаретке и расстаемся, договорившись встретиться завтра, чтобы, продолжая, продолжать.

Уже привычнее расправляюсь с издержками кайфа. Снимаю эмоциональный подъем двухчасовой утренней сексо-терапией. Теперь немало удивлена сама подруга, но ей подобного рода утра только на пользу. Я же немного свыкся с возросшими способностями претворять желания в жизнь и испытывать наслаждение от всего процесса, а не только от его логического завершения… Непродолжительный и хрупкий сон под фенозепамом сменяется дневной суетой в задурелом от марихуаны состоянии. А вечером – с нетерпением ожидаемый звонок дилера на мобильный и взбодрившее сообщение: заказанный заветный порошок готов увидеть владельцев.

Подбираю Алекса. Заезжаем за коксом – пока еще стабильным граммом, - и с ощущением ласкового жжения слизистой носа и анестезии гортани и неба, составляем план досужих действий. Хотя, собственно, план, как таковой, уже готов, определен предварительно и только дождавшись своего часа, озвучивается вновь обретшими пушистую легкость языками. Ну, конечно же, клубление в «А», сигареты и минералка, фиаско непременного поиска Эльдорадо, променад по ночным улицам под соло фонарей. Как допустимая вариация на заданную тему – скромный чай в одном из баров в центре города под утро…

Следствие отдыха – глаза лунатика на пепельно-сером лице, заторможенное семяизвержение, фенозепамовая бессонница и напрочь отсутствующий аппетит.

С упорством клондайкских золотоискателей договариваемся и на следующий день. Выкуриваем, борясь с тошнотой, «прощальные» у подъезда.

Конфиденциально, как принц крови, наношу утренний визит страсти тепленькому телу моей любовницы-простолюдинки. Девочка в легком шоке от проводимых мною с утра пораньше сексуальных марафонов. Не раскрыв секрета собственной гиперсостоятельности, засыпаю все тем же часовым. На том же посту.

С Алексом встречаюсь под вечер, отоспавшийся после пригоршни «феников». Одного грамма кажется уже маловато. Звонок дилеру и заказ на два грамма. После положительного ответа на том конце провода тратим десять минут на дорогу, десять минут на ожидание (они всегда заставляют себя ждать, проклятые барыги), триста баксов на кокаин, и пускаемся в очередное путешествие по иллюзорному миру, щепетильно следуя гарантированному сценарию. Разве что, загоны по аборигенам решительно изгнаны. Впрочем, переживать не стоит, им шансы на появление давались. Сами виноваты.

Следующий недельный отрезок проносится в бешеном темпе сабвея по стандартному расписанию: кокс, клуб, вояж, чай, «прощальная», секс и вялое дневное бытие. Ничего нового и необычного уже не происходит. Зато прочно завоевана очередная «снежная высота» – четыре грамма на двоих в сутки. Ровно шестьсот долларов в день. Так, для ровного счета.

Через дюжину дней богемной жизни совсем некстати наступает бескомпромиссное прозрение. Естественным образом становится жалко денег, исчезающих бесследно в ноздре. Собираемся с Алексом тормознуться, и пока не нюхать. Необходимо начинать пополнять калории и витамины, восстанавливать запасы прочности психических систем…

В окне – затяжное рыдание. Где тот изумительный блистающий мир? Исчез, как Атлантида.

Слабым, выгоревшим негативом смотрит на меня из оконного стекла другой человек, мой alter ego. Слезы дождя стекают по его неживому, отдаленному в соседнее измерение, уайльдовскому лицу-маске. «Маска правдивее, чем лицо»… Подозрительно истончившиеся ноздри, вылепленные с особой тщательностью рельефные скулы, лихорадочный блеск ввалившихся глаз под отталкивающе тяжело, бруклинскими мостами нависающими бровями. Первая стадия разложения трупа, когда покровы втягиваются внутрь.

Мысль одна: о синтетическом счастье. Пленительный «снег» мерещится раскрытым пакетиком перед глазами, небрежными рыхлыми линиями на маячущем зеркальце. Разум затравленно шепчет: «Отмена, отмена…» Но это похоже на скудный писк изнемогающей в капкане белки, проверить который запойный егерь запамятовал навсегда.

Тот, Дэвидом Копперфильдом только что разгуливавший по воздуху аки посуху, в мгновение ока обрушился вниз подстреленной из «сайги» лебедушкой, и людское течение, точно нашествием пираний на едва теплую животворящую кровь, растащило тщедушное тельце на сувенирчики. Откуда-то навалившиеся общинные ортодоксы, без жребия забрали вонючие рубища и изготовили из них переплет первой библии, а плащаницу, что свежепреставившийся не успел завещать Иосифу и носил в сумочке из шкуры ягуара (333у.е., бутик «Персона»), продали на аукционе «Кристи» в Турин, с правом ксерокопирования, и на вырученное воздвигли пластмассовый храм, предварительно удобрив толчеными в кофемолке «Moulinex» мощами земельный участок под долевое строительство.

Но храма среди окрестностей я не наблюдаю. Терзаюсь, напрягаю слезящиеся глаза, и – ничего не вижу, кроме асфальтового неба и небесного асфальта. Может, я не туда смотрю?

Страх заключает меня в липкие объятия, и мы медленно, нежно петтингуя, кружимся. Холодный пот вылезает из кожных пор гусеницей из куколки, как символ преддверия неизбежного, а тотчас за смирением, охватывает шелковыми клешнями безвыходная апатия. И кто-то, тоже всегда неведомый, безупречно честный, безупречно реалистичный, безупречно разноликий, дактилоскопированный царапинами когтей на фурункулезной спине пресвятой Девы, ушептывает, гипнотически поигрывая вкусовыми рецепторами языка в шелестящем прихлебе гортани: «Возьми веревочку – на, держи, намыль сам, это даже приятно, и очень гигиенично… Или револьвер, в шкафу, под полотенцами, ты же знаешь. Сыграй в рулетку с полной раскладкой свинцового покера по стальным лузам, и я обещаю – «зеро» исключено…» Подкладывает ковриком под ноги полированный карниз и заверяет, что стылый атлант подыграет сильными руками и я полечу как бог с Олимпа и будет пара незабываемых секунд на орлиный экстаз. «И это не страшно, - уверяет он, - лишь соверши первый шаг, на него я выдам тебе кредит ослепления, а дальше – гравитация неостывшего трупа сделает все за тебя. Только так приобретаются все блага мира».

Я в раздумьи, как перед былинным камнем.

«А коня-то, коника на кого ж я оставлю?» – и славянское свойство не предавать до последнего решает итог.

Я остаюсь. С тремя шагами назад, на кушетке; с самим собой и тем, вторым; с содержимым пузырька фенозепама в давно свободном от пищи желудке.

Медленно проваливаюсь в свой саркофаг, чувствуя, как уставшая душа неумолимо разрушается на оксиды личности, расползается крохотными врубелевскими демонами в самые печальные уголки. Я плачу, скорбя…

Засыпаю, и сон тяжел, как при кислородном голодании. Без сновидений, к счастью. Или может, снилось что-то, вызывавшее удушье, но точно не кокаин, и этого я не помню…

А часы, точно кастаньеты бежавших из монастыря в предместьях Мадрида католичек, устроивших после молочного коктейля в первом попавшемся баре карменовские пляски на площади Отбитого Пениса Тореадора в честь открытия Олимпийских Игрищ Девственниц, отвратительно звучно проникают сандаловыми сапожными гвоздиками в мозг.

Значит, уже утро. Или день. Или вечер.

И с пониманием текущего, ловко забиваемые изящным молоточком гвоздики обращаются ритуальными кувалдами гималайских ангелов, коими те самозабвенно выковывают гигантскую манделу[13].

Будильник летит в настенные часы. Не попадает и разлетается потрохами согласно земному притяжению. Приходится вставать – о, немочь! – и размашисто, в куски забивать, сдернув антиквариат со стены. Странное дело, круглое стекло так и осталось круглым, и исполнив огненную джигу на персидском ковре, улеглось. Но что поразительно, слетевшие латунные римские циферки алогическим образом искривленно выстроились в стройный ряд – небывалая удача!

Что-то еще тикает прорастающим зерном в подкорке. Ах, да… Как же можно… Внимательней надо, внимательней…

Снимаю с руки, бросаю на пол и топчусь на «тиссотовской» «Балладе». Как успокоительно!

Стоп. Слух. Тишина. Тишина!

Изничтожив звук, в залипшей майке, опасаясь хорошо растолкованного накануне кем-то участливым возможного предстоящего, бросаюсь, как на амбразуру, к журнальному столику и судорожно закидываюсь всем, отчего только есть шанс выключиться. Димедрол, баралгин, второй пузырек фенозепама (последний), активированный уголь (заторчать с него невозможно, но на случай отравления пойдет), таблетки от кашля с кодеином, но-шпа и витамин «Юникап М» (для потенции). Замечаю, что трусы мокры подозрительнее, нежели майка, и догадываюсь, что сие не более чем результат долгого сна. Ощупываю постель – сыра, как утроба. Анализ исходящей от последствий энуреза опасности отвлекает от снова навязчиво забрезжившей думки о порошке. Закуриваю сигаретку. С непривычки (или отвычки) кашляю. Схаркиваю каштановую муть на арабские орнаменты под ногами. Голова кружится.

Сквозь слизистый озон проблескивает алмазное сияние Вечности, в котором, словно в Силоамской купели чешуйчато плеснулись никуда почему-то не пошедшие вереничные китайцы – увы и ах! – без кафтанчиков ha-ol. При исполнении этого, вовсе непостижимого для двоящегося разума, обряда, изломанный оядовитившийся «богемьен» со свойством божественной избранности – то бишь, я – увидел их в последний раз. Хотелось бы еще, на манер молодого Вертинского, узреть шагающие памятники, но приблизиться к окну я не решился. Да и памятников в низ лежащем урбанистическом ландшафте, я искоркой припомнил, нет. Хотелось и докурить, но я, шугливый и тупой, из последних сил вложил сигарету в пепельницу и отвалился на спину, погибая, будто боец от потери крови, в борьбе с изысканным пороком.

У меня нет фенозепама. А бодрствовать в унылом и бездарном пространстве не желается. Несмотря на то, что психическое мое состояние много лучше, прогрессирует к равновесию, и я сытно перевариваю четыре пельмешки – на более масштабный подвиг желудок временно не способен.

Вроде бы от нечего делать созваниваюсь с Алексом. С деланной неохотой в голосе и едва сдерживаемым огоньком желания, наигранно вяло с обеих сторон приходим к соглашению разнюхаться. Строго по чуть-чуть. Чисто, чтобы вспомнить.

Кладу трубку в совестливом сомнении, но тут припоминаю, что в «Серебряном веке» подстегивать себя изящным втягиванием зелья в нос считалось неотъемлемым признаком незаурядной творческой натуры. Мельтешат в базе данных бесчисленные имена, благородными буквами признания вписанные в скрижали истории мировой литературы, - и для меня, болезного, это глобальное оправдание.

Обливаюсь модным в том сезоне «Фаренгейтом», дабы успешно замаскировать побочные следы телесных выделений. Надеваю чистую сиреневую рубашку, чистые трусы и носки. Поверх – фиолетовую португальскую пиджачную пару и тончайшей кожи белый плащ. Без кровавого подбоя. Вставляю ноги в черные лакированные туфли и «шаркающей кавалерийской походкой», как гремучая помесь Понтия Пилата и Дэвида Боуи выползаю из норы… А de facto, что генерал Слащов, замутившийся рассудком от неизбывного кокаинового опьянения, с бешенной четкостью перевешал пол-Крыма в гражданскую, следует опустить – портить назревающий позитив неразумно. К черту Слащова! Кепку на голову, и – на стоянку.

Ближе к ночи, запланированные три серединных грамма переходят из рук дилера в наши. Сразу же, в предвкушении, мокнет жопа. Но как же, mon ami, приятно пылистое щекотливое разъедание в носу! Как целительно подмерзают носоглотка и нёбо! По телу опять бегут волны игривого озноба. В покореженную трезвостью душу вселяется химический восторг. Праздник истосковавшегося мозга состоялся. Гип-гип у-р-р-а!