Вереницей прошли китайцы в кафтанчиках ha-ol. 2 страница

Приходится трахнуть ее еще раз, тет-а-тет, в искупление дружеской развязности…

И вот - предел. Ресурсы не безграничны. Женщина может оргазмировать целый день, и ей это только на пользу. У мужчины природа иная: опустошаясь и отдав много своего Янь, герой бывает не в состоянии доползти даже до туалета.

По очереди приняв душ, с трудом одевшись, отвозим «ушатавшую» нас девочку домой или куда-то там еще. Не важно. Важно, что высота взята. Записан телефончик.

Любопытно, что к «высоте» обращаемся впоследствии несколько раз. Но одно тело, пусть и высококачественное, пусть и обоссанное, пусть с развороченным анусом, естественным образом наскучивает. Впереди очередные поиски под девизом: «Со всеми не переспишь, но стремиться к этому нужно»…

Как ни странно, но само качество снимаемых девушек отчего-то становилось все хуже, постепенно спускаясь из категории «отличного» в просто «хорошее». Заканчивался лимит везения на длинноногих и смазливых. И словно в усугубление, приходилось изощряться, завлекать, изредка ухаживать, не жопиться на комплименты и цветы, что несколько, скажем, для нас странно.

Близилось пресыщение. Пережравшим секса натурам зажаждалось чего-то большего. Более масштабного. Более унижающего. Более…

Конечно, мы не выглядели эдакими монстрами из S&M журнальчиков: в кожаных штанах, глянце и масках, с плетьми в руках и наручниками за поясом. И дома у нас не стояло ни путевой дыбы, ни навороченных пыточных устройств, ни прочей атрибутики «обостренной» любви. Нет. Мы были обыкновенными. Пожалуй, лишь хорошо понимали, что недоступных, даже в очень экстремальном плане, дам - не существует.

Еще мы поняли, что вся эта «горячая война» с противоположным полом уже не увлекает, как прежде. Таинство стало явью, обесценилось. Послевкусием проросло сомнение – победили ли мы вообще? Положительные биоритмы терялись, уходили вином на скатерть, дымом в потолок…

Наконец притомившись, вместо вояжей и осточертевших съемов легкодоступных fimale’s[8], знакомств с недоступными и последующим расчудесным (и тут входит второй) превращением оных в «своих», вместо донельзя приевшихся поисков вчерашнего удовольствия, мы вознамерились отдыхать спокойно и размеренно. Точно усталые путешественники по лицензионному филиалу эдемского сада плотских наслаждений, удивить которых гуриями уже возможности не представляется.

Мы разумно восстанавливали потенциальные резервы, пуская друг другу «паровозики» на набережной; тихо созерцали величие закатов; заседали в ресторанах и кафешантанах; или ровно балдели дома в креслах перед телевизором. «Вагинале» стали вызывать позывы тошноты.

Пустила нас его чумоватая старушка-мать.

Музыкант сидел в кресле-качалке, накрыв ноги пледом в шотландскую клетку, читал Библию и, определенно, чувствовал себя если не аристократом крови, то уж, по меньшей мере, подлинным денди.

Последние полгода денди ничего не делал, лишь раз в месяц мотался в Санкт-Петербург денька на четыре в поисках где-то там затерявшегося вдохновения. Нечто смутное и прилипчивое, произрастающее на почве предчувствий, берущее начало в контекстах наших разговоров о «свободе личности» и т.д., подсказывало мне, что у первопричины музыкантовских настроений между ног тоже болтается член. Окромя сей пикантной детальки (и это я знал наверняка), в северную столицу Музыканта манили продвинутые психоделики. Как я понял, его амант, которому он давал в рот или брал у него сам – открыто мы никогда не поднимали этой темы, оставалось только догадываться, - так вот, тот невский подруг нашего заплутавшего демиурга имел доступ к элитному классу: священным грибочкам, кастанедовскому мескалину, хоффмановской «люсе». Кажется, подруг диджействовал, регулярно наведываясь в Берлин, Лондон, Амстердам, и с обратным путем навозя в свое «небесное» логово достаточные количества мощных стимуляторов. Для вдохновения, по всей видимости, своего.

Суть в том, что Музыкант, мало того, что нюхал, закидывался и втетеривался на месте, то бишь в Питере, так помимо этого привозил с собой что-нибудь экстравагантное. Для себя, своих воспоминаний и – изредка – для друзей. Пару раз, под хорошее настроение он и нам предлагал, что называется, внедриться в подкорку и исследовать шифер, отведав круть. Мы благоразумно отказывались.

Теперь же сами наведались к нему, внезапно, но вполне закономерно, ощутив желание попробовать иные средства наслажденческого самопознания. Пара лет, проведенных в каннабиноловом дурмане к такому, как казалось – легкому, уклону тщательно подготовили и укрепили решимость. Вот мы и заглянули.

- Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел соков моих с медом моим, напился вина моего с молоком моим. Ешьте, друзья; пейте и насыщайтесь, возлюбленные, - зачитал нам Музыкант вместо приветствия, захлопнул толстую, в черном лаковом переплете английскую Библию на русском (забота баптистов), и предложил, - ну что, братья и сестры, откушаем жарехи?

При иных обстоятельствах, иные, более серьезные люди за подобное обращение отвесили бы пророку весомого леща, - за оскорбительных сестер. Но мы-то этого чудика знали давно.

- А другого ничего нет? – полюбопытствовал я.

- Увы… - Музыкант шмякнул самой великой книгой тысячелетия о стол. – Через недельку «марочки» привезу.

- Ты знаешь что, Музыкант, - сказал Алекс, - и на нас привези, лады? Денег, сколько надо, насадим.

- Ладно, ладно, я так привезу, - отмахнулся Музыкант. – Мама, неси сковородку, - внезапно сорвавшись на исступленный фальцет, гаркнул он, по-собачьи задрав губошлепую мордочку прямо перед собой.

Мы присели вокруг круглого плетеного столика. Закурили. Минутку спустя, седовласая маразматичка-мать принесла подогретую сковороду с темно-коричневой шелухой и три тарелки. Вторым заходом – ложечки, чайный сервиз и варенье в пиале на жостовском покоцанном подносе.

Музыкант разложил три равных кучки по тарелкам.

- Вот, братья, вот так, - он отправил полную ложку в рот, зажевал с вареньем и запил чаем.

Я покосился на Алекса, и тоже вкинул «весло». Пожевал.

«Жареная рыбья чешуя, - подумал я, - хотя, не противно, масло только растительное чувствуется. Надо бы с вареньицем тоже».

- Как семечки, - прожевав и сглотнув, сказал Алекс.

- Семечки – дрэк, - Музыкант прихлебнул чаю. – Если бы я не боялся гашиша, я наедался бы им вместо хлеба.

- Хорошо сказал, - поддержал я.

- Флобер. – Музыкант снова зажевал.

- Что? – спросил Алекс.

Музыкант степенно дожевал.

- Флобер так написал, - пояснил Музыкант.

Докушав порцию, он наклонил тарелку – от себя, как детдомовский, - и подчерпнул ложкой зеленую маслянистую жижу. Запил ее чаем и кошечкой облизнулся.

- В этом самый цинус.

Мы сделали тоже самое. Но не по-детдомовски, к себе.

- Мама! - крикнул он, на фальцет не сорвавшись.

- А когда нахлобучит? – спросил Алекс.

- Вы не ждите, придет само, как экстази.

Экстази мы не кушали.

Тихо вошла мать и, составив все на поднос, унесла.

- Давайте поговорим на отвлеченные темы, - предложил Музыкант и сразу начал. – Вот вы знаете, братья, что Библия Гутенберга пятьсот лет назад была напечатана на бумаге из конопли?

Позор, наверное, но мы этого не знали.

- Также, как и первый вариант американской Декларации о независимости, – добавил он.

- Нет, - мы не синхронно закачали головами.

- Между прочим, вот вы, Алекс, как я заметил, весьма уважаете «ливайсовские» джинсовки, - продолжал Музыкант, - а самые первые свои джинсы еврейский юноша Леви пошил из конопли. Причем на них имела место еще одна кнопка, ну там, где… - замялся он, - пока кто-то из приятелей не прижег ей у костра свои… свое…причинное место. После ее убрали.

- А когда накроет? – спросил любитель «ливайсов», верный строго своему концентрированному ожиданию.

- Никогда, - побуквенно отпистонил Музыкант. Вероятно, оскорбившись невниманием.

- Меня, кажется, уже торкает, - в моем животе странно покалывало и в ногах поселился озноб.

- Не стоит напряженно ждать, братья, лучше поговорим. Вы видели когда-нибудь Рембрандта, настоящего, подлинник?

Музыкант знал, что мы не видели, посему, не утруждая себя ответом, мы дали ему возможность продолжить.

- Так вот, и Рембрандт, и ван Гог, и Гейнсборо писали исключительно на холстах из конопли.

- Поэтому они такие…такие…эт..как..эво…яркие? – сквозанул в монологи Алекс, немного озадачив всех и самого себя.

- Нет, не поэтому, - почти обиделся Музыкант.

- Продолжай, продолжай, интересно, - я влил ему необходимый допинг.

- Вот, например, - он поочередно, будто испытующе, посмотрел на нас, - вам это ближе. В начале второй мировой Генри Форд в качестве эксперимента сделал из конопли автомобиль. Кузов, двигатель, колеса – ну, в общем, все, из волокон конопли. Горючее, естественно, бензин, но масло – тоже конопляное.

- Во напыхивался чувак! – восхитился Алекс. Видимо, ему нетерпелось хоть что-нибудь сказать.

- Генри Форд, кажется, «дурь» не курил, - снобом ответствовал Музыкант.

- Слушай, Гена, а откуда ты все это знаешь? – спросил я. Никогда не любил обращаться к людям по кличкам и прозвищам. Может, иному человеку это нравится и он горд за свое погоняло, однако мне неловко. Воспитание.

- Почерпнул из исторических источников, - горделиво и довольно ответил он. – Я считаю, братья, об элементе, который принимаешь в себя, следует знать если не все, то многое.

- А где ты надыбал столько соломы? – поинтересовался Алекс.

Музыканту вопрос, чувствовалось, не понравился, но он ответил:

- На кладбище… Это дичка, не египетская конопля, - вдруг усмехнулся он собственному утонченному юмору. – Все же лучше, нежели на пустыре. Соки мертвых организмов питали ее, - закончил он патетически.

- А когда накроет?

Я решил больше не встревать в диалоги и тупо уставился в окно законченным поэтом. Меня уже крыло. Вопреки ожиданиям Алекса. Наверное, у него ленивый желудок.

Не помню, что я видел в окне.

Помню необыкновенную тяжесть почти всех членов. Почти – потому что дальнейшее предельно несуразно.

Потом, в самом начале нелепицы, я бесконечно перевертывался, хотя сидел строго на месте. Люстра приближалась к моей, постоянно приподнятой голове – я специально ее приподнял, чтобы не уткнуться носом в ширинку и не кувыркнуться через себя. Люстра грозно близилась, точно спускаемая на тросу, а когда отчетливо виднелись грани громадных бусин чешского стекла, всегда рывком поднималась вверх. Лишив ее шанса однажды рухнуть мне в лицо, я включился в беседу.

- Нет, нынешние телки минет делать не умеют, - убеждал Музыканта Алекс. – Вот прошлое поколение, те да, спецы.

Алекса, как я понял, перло вовсю, как волка по бездорожью.

- Мне кажется, дело совсем не в ленности или неумении поколения. Ни одна женщина в мире не сделает минет мужчине так, как это сделает другой мужчина.

И тут я вспомнил, что Алекс в шестнадцать спал со своей родной тетей, в Майкопе – такое бывает, и что Музыкант – вообще гей. И все это нисколько меня не озадачило, скорее позабавило.

- Я тоже ни разу девушкам в рот не кончал, - встрял я.

- Такая же беда, - поддержал меня Алекс, - Полине Григорьевне совсем другое дело. Та мастерица была.

Я всегда недоумевал, зачем именовать по имени-отчеству ту, которой ты на летних каникулах пятилетней давности размазывал сперму по губам. Из уважения? К чему, к возрасту?

Музыкант елейно молчал.

- Нет, ну я кончал, конечно, и в зад, и куда только не кончал, но в рот… Только если руками помогал, - продолжил я.

- Ха, руками, - харкнул воздухом Алекс, - руками мне и трогать не надо было! Полина Григорьевна дело свое знала, как припадет – не отвертишься. А вот руками не позволяла – онанизм, говорит, вредно.

- Что твоя Полина Григорьевна, секс-символ, что ли?

- Причем здесь секс-символ?

И Алекс бы в сотый раз поведал жгучую южную мелодраму о ежедневно моющемся в бане мальчике и сосущей у него ежедневно сорокалетней тете.

Но тут вмешался Музыкант. Для него это был вопрос принципа.

- Все равно, так как сделает минет опытный мужчина, не сделает ни одна женщина, - и он выжидательно на нас посмотрел. – Хотите попробовать?

Страшное дело, вопрос врасплох не застал. Скорее всего, подсознательно, Алексу пришла пора расстаться с мифом о Величайшей Сосалке Полине Григорьевне; мне – даже не знаю…

Как бы там ни было, мы дали Музыканту в рот. Истосковался, видимо, бедняжка по Ленинграду…

Оказалось – завораживающе… Я отчаялся кончить, и вдруг кончил, размашисто и глубоко, в терпеливую глотку. Алекс вошел в раж и попытался сосущего у меня натянуть в зад, но Музыкант воспротивился:

- Это для любимого человека.

Алекс (я точно знаю) в тот момент жалел, что любимый – не он.

Пришлось ограничиться сногсшибательной фелляцией.

- М-да, - признался потом Алекс, - Полина Григорьевна такого не умела.

Я же помнится, подумал: «Ну неужели ни одна дура на всей земле не умеет вот так, феерически и рапсодически, довести начатое до логического конца!» И обкуренного вдогонку к жарехе, меня охватило истинное отчаяние…

В ночи, дома, под душем нашло отрезвление и стыд. Я натирал мочалкой член и считал себя пидорасом.

Но при детальном воспроизведении в памяти фрагментов: парня, стоящего передо мной на коленях, губ на члене, языка облизывающего сперму, - в общем, всего позора однополой связи, - я опять возбудился и подрочил.

Так я вспоминал, возбуждался и дрочил еще раза четыре.

Член на утро болел каждой микротрещинкой и надорванностью. Впрочем, это оказалось не столь важно, ибо по телефону Алекс подбодрил и развеял:

- Ну, пехнули голубого, что ж мы теперь, гомики, что ли? Не, не гони, по понятиям – нет. Ты ебешь – это одно, тебя ебут – совсем другое. Как ты думаешь, люди в тюрьмах живут?

Как я понял из дальнейшего, он остался у Музыканта на ночь и добился-таки своего.

«В порядке выявления собственной сексуальности», - объяснил он потом, ближе к обеду, когда вернулся.

По прошествии седьмицы, я как бы совсем некстати написал статью. Что меня сподвигнуло, я не понимал; цель с которой она писалась – неведома; для печати она не предназначалась. Однако манускрипт сохранился. Засим его и прилагаю, в качестве аналитического, если можно так сказать, отступления.

СТАТЬЯ.

Моя гражданская позиция.

Долгие годы между психоделическими гуру, специалистами-наркологами и самими наркоманами ведутся споры о том, является ли марихуана наркотиком или нет. Спектр мнений по этому щекотливому вопросу широк: от «абсолютно безвредно» до «глубокой степени слабоумия». И это, безусловно, презанимательные для обывательского ума споры. Ни к чему, как водится, не ведущие.

Между тем, известно, что в некоторых наиболее «демократических» странах, вроде Нидерландов и ЮАР, употребление марихуаны и ее производных – занятие легальное, и искомая «дурь» разных свойств, приобретается вполне открыто в кофе-шопах. В Индии, например, конопля – «ганья» – потребляется, как добавка, и в обыденной пище и, натурально, во время религиозных ритуалов. Ганья считается подарком богов, но свободно продается за рупии и баксы, и в бывшей португальской колонии Гоа по этому поводу уже много лет тусуется прогрессивная западная молодежь. На Востоке гашиш, в отличие от алкоголя, не запрещен Кораном. А где-то на севере Датского Королевства, в порядке смелого эксперимента, в самой экологически чистой деревне Европы – Кристиании, существует узаконенный чуть ли не Европарламентом рынок сбыта растительного психоделического продукта…

При всем этом где-нибудь в Сингапуре или Токио – пожизненное заключение за несколько граммов травы и безапелляционная смертная казнь за импорт более серьезного зелья.

Лично я считаю, что да, является трава наркотиком. Не вызывающим явного физического привыкания, но весьма ощутимо разжижающим мозги. Врачи же не рекомендуют ее курить людям с плохим кровоснабжением и пенсионерам, эпилептикам и существам с низким IQ.

Вообще-то, «планец» курили и курят многие. От дворовой малолетней шпаны и братвы в золотых ошейниках до врачей скорой помощи и ментов. Даже Билл Гейтс по молодости попыхивал косячком в Калифорнии, прозревая сквозь магический дым свое неординарное будущее и, вполне возможно, будущее планеты.

Да кто ее только не курил, траву-то! И конечно, далеко не все из тех, кто ее пробовал, переходят со временем на более тяжелые наркотики. Многие, и может быть большинство, расстаются с курением очевидным образом и без особого напряга. Просто травка незаметно уходит из жизни, оставаясь лишь одним из пикантных нюансов бурливой молодости, и ни один из куривших не помянет ее имя всуе дурными словами… Некоторые коптят ею небушко долгие годы, и ничего – живут. Не прикасаясь при этом к иным субстанциям… Но для тех, кто склонен к ирреальной остроте жизни, кто жаждет продолжать поиски наземного рая, кому слишком мало солнца и света, марихуана – наивернейший первый шаг на пути в Неведомое.

Перефразируя известного табачного магната с без двойной «ф» русской фамилией, косяк – «это подвесной мост между раем и адом, на котором ангел и черт при встрече вынуждены приветствовать друг друга, уступать дорогу и желать доброго здравия». Мостик между двумя мирами: миром настоящей свободы и свободы иллюзорной, что непременно перерастет в пожизненную зависимость, тотальное рабство, причем добровольное и зачастую осознанное, если шагнуть дальше, к той стороне.

Гений.

Так вот. Мне захотелось понадкусывать другие запретные плоды, познать иные состояния. Я еще не знал, что бывают случаи, когда и «тигры лижут распятие», и что «есть дороги, по которым можно продвигаться только ползком», - как писал Гюго.

Тем паче, праздная жизнь, легкие деньги и неопределенная, расшатанная степень свободы более чем располагали к стильному времяпровождению. Мода на химическое наслаждение уже перешагнула порог. К середине девяностых в Россию получили фактически неограниченный доступ все виды известных в мире наркотиков. Торчать, и торчать беспробудно, считалось безумно круто.

Я решил попробовать, чтобы понять. И марихуана, еще оставаясь в настоящем, стала по сути уже прошлым.

В один из дней середины весны я ехал на машине по каким-то делам.

Стало жалко ее – одинокую фигурку на обочине дороги, с розовым зонтиком в руке. Фигурка безрезультатно пыталась остановить какое-либо из проезжающих авто. Как-то вдруг, совершенно непроизвольно, захотелось сделать доброе девочке. Безо всякого корыстного умысла, просто так посеять зерно.

Скорее всего, решающим фактором спонтанного решения остановиться стал именно розовый зонтик. Очень грустно, романтически одиноко и наивно трогательно выделялся он среди угрюмо-серого, враждебного железобетонного мегаполиса. Возникло желание его защитить, прикрыть, вырвать из обволакивающей коварности среды. А может быть, я подсознательно истосковался по ярким цветам жизни?

Я остановился…

Весна, по определенному природой предназначению, призванная дарить тепло и солнце, способствовать бурлению жизненных соков, в этом апреле состоялась отнюдь не расцветающей и свежей; скорее – гиперавитаминозной. Апрель хорошей погодой не баловал. Вопреки ожиданиям, имела место слякотная мерзость на асфальте и постоянно пугающее затяжным дождем свинцовое небо, под которым совсем не хотелось просыпаться с утра.

Окружающее состояние естественным образом гармонировало с моим мироощущением: персональная весна погрузилась в маниакально-депрессивный смог и веяла непоколебимой безнадегой, обреченной безысходностью. Тяжесть внутреннего надлома многократно усиливалась подлым союзом между никак не желающей возрождаться из очередного забвения природой и вялотекущим личностным упадком. Из-за непроизвольно случившихся жизненных катаклизмов и постоянного пребывания то под кайфом, то в сплине, во мне поселилось стойкое чувство неуверенности, пустившее за относительно малый срок мощные корни. Росло и множилось сомнение в себе, в правильности и целесообразности собственной жизни. Маленькими семенящими шажками я верно продвигался к тому, отчего Курт Кобейн выстрелом снес свою башню, добровольно ушло из жизни множество достойнейших людей, - полновесное и полноправное разочарование жизнью. И это в мои-то годы!

Забытым в большой холодной луже бумажным корабликом, никем не востребованный и по доброй воле Создателя обреченный на гибель или потерю рассудка, я ожидал грядущее с рабским покорством судьбе. Сторонним наблюдателем ожидал, не желая противостоять, и не имея на то сил. Усталость…

Это словно свободный полет, невесомость, после того, как разрушены до оснований опоры, составляющие базу ценностей жизни, столпы мировоззрения, сложенные их понятий о верности и чести, добре и зле. И ты летишь непременно вниз, всегда вниз, только вниз, потому как лететь больше некуда. И не успеваешь ни испугаться, ни закричать, ни призвать кого-то на помощь, ни помолиться…

Впрочем, кричать, призывать и молиться и бесполезно, и не хочется. Помощи не предоставит никто. Ты готов и смирился. Потух. Так к чему эмоциональные испражнения? Приближаться к неизбежному следует достойно. Истошные вопли и истерики никогда не меняли исхода.

Вот и я вел себя совершенно спокойно, как истинный фаталист. Каждодневная маска на лице никоим образом не выдавала бурлящих в смятенных глубинах погибельных страстей. Этакая апатичная ледяная отрешенность от проявлений внешнего мира. Почти органическое отторжение. Вялость длительного ожидания худшего. Мнительность. Тревога. Тоска…

Алекс уехал в Майкоп, хоронить светлейшей памяти Полину Григорьевну. Да так и застрял там, решая вопросы скудного наследства или по некоторым одному ему ведомым причинам. Последнее время бизнес встал. Хотя и без того наши отношения в очередной раз несколько подостыли – такое случалось у нас не впервые.

С Музыкантом я также не общался по причине его отсутствия. Вероятно, любовная лирика Петербурга увлекла душу художника надолго и накрепко.

Я погряз в отвратно попахивающем болотце бытия. Не ускоряя текущего хода событий, но и не препятствуя ему. Невыносимо бледно жил, точнее - существовал. Питался, пил, курил, обкуривался, спал, предавался дневной суете…

Отвез бы ее в любом случае, – возникла заочная симпатия.

Девочка оказалась на редкость располагающей. От нее веяло здоровой ухоженностью, сексуальным балансом, словно от породистого, юного, но уже способного и, главное, жаждущего любить существа. Она напоминала милого пушистого котенка, стоит приласкать которого, как, мгновенно откликаясь, тот начнет доверчиво тереться изгибающейся спинкой о ладонь и тихонечко урчать.

Неброская дорогая одежда говорила о практически безукоризненном вкусе. Фиолетовые бархатные джинсы мягко облегали стройные и не очень длинные («золотая середина») ноги, и удивительно подходили к темно-синему, доходившему до середины бедер, кашемировому бушлатику с большими серебряными пуговицами. На ногах – легкие замшевые ботиночки на полуплатформе, почти лилового цвета, и в тон им, с долей изящной небрежности, шею обвивал крупной вязки шарф. Во всем облике ненавязчиво присутствовало то, что составляет смысл эталонного слова «шарм». И хотя лилово-фиолетовая гамма была сродни моей ядущей тоске, я не придал этому никакого значения. Подавленность уже исходила из быстро оздоравливающегося разума.

Очевидным, но, весьма пленительным, несоответствием оказался только исподволь завладевший воображением и пробудивший инстинкт защитника розовый зонтик. Уловив эту маленькую несуразность, я спросил у девочки-котенка, отчего имидж содержит столь уязвимый элемент. Спросил так, с долей совершенно беззлобной иронии, интуитивно предчувствуя ответ. Но достоверно, конечно же, не зная, в какую словесную оболочку он будет облачен.

И верно, искомый предмет цвета фламинго заимствован у подруги по причине весь день собирающегося дождя. Приблизительно так я и думал – предчувствие меня обманывает крайне редко, но уж если обманывает, то с непреложной последующей трагедией.

Состоялось знакомство.

- Виктор, - представился я. – Можно просто Витюша, - вероятно, розовое что-то зацепило, пробудило, хотя через секунду меня пронзило сожаление, что так пошло флиртую. Но все же посмотрел ей в глаза.

Никогда не забуду ее взгляд. Немного лукавый и одновременно бесконечно добрый взгляд, переполненный теплотой и любовью. И казалось, симпатию к себе лично читал я тогда в этих необыкновенных глазах.

С годами стираются детали, остаются образы, но энергетика того взгляда…

Она поддержала (отчасти, определенно, примитивное) стремление растопить лед, увидев неловкое мое последующее замешательство:

- Настя, - тут второй раз в меня проник взгляд, кратко описанный выше, – можно Настенька.

Я подумал, что в эти глаза я мог бы смотреть всю жизнью.

Хвала небу, что ехать нужно на противоположный конец города.

Те сорок с лишним минут дороги в атмосфере дружеской беседы непроизвольно привели к тому, что я, так сказать, просто-напросто излил душу. Как это нередко происходит со случайными, друг другу симпатичными и до момента встречи совершенно незнакомыми попутчиками. Я не болтун по натуре - видимо, что-то нашло, прорвалось и выплеснулось. Ведь раскрыться перед случайным попутчиком легко. Легче, чем на исповеди.

Удручающе печальный монолог – соло порушенного внутреннего мира, напрочь покосившейся судьбы и непознанного счастья – исподволь вызвал понимание. Я был откровенен (в разумных пределах), не косноязычен (никаких «э-э…», «это…», «вот…» и т.п.) и красноречив (ненормативная лексика – табу). Но самое главное – был искренним. Искренность, бьющая по сердцам… И все мое протяжное напряжение - хотя таких задач не ставилось, очевидно переполнила необходимость выговориться, - выходило и становилось легко и чисто на душе.

Когда я остановился около указанного дома, то отчетливо понял, насколько не хочу с ней расставаться! Родилось пугающее чувство, будто стоит ей попрощаться и, поблагодарив, уйти, как станет безвозвратно потеряно что-то пока еще смутное, но уже очень-очень для меня ценное.

Мы сидели в авто и разговаривали. Я старался максимально отсрочить миг разлуки. Он представлялся мне вселенской трагедией.

Этого допускать нельзя… Однако всеми фибрами я ощущал, как неподъемно трудно повернуть разговор в искомое русло. Любая банальность или, напротив, развязная фамильярность все испортят, сломают невидимую ось понимания, вокруг которой мы начинали вращаться. Я мучительно искал выход, подбирал ключик, открывающий заветную дверцу дальнейших отношений.

Настя, вероятно улавливая, насколько тяжело мне дается решение проблемы взаимоотношения двух полов, первой проявила инициативу:

- Слушай, Витюшка, я думаю, тебе необходимо повеселиться, развеяться, что ли, - я вновь одарен легкой, как сладкий сон, улыбкой, за которой скрывались тысячи смыслов.

- А как? – я действительно не знал, как развеяться, чтобы развеяться, и не представлял себя одиноко веселящимся.

- Сегодня, если хочешь, можешь заехать за мной сюда, - красивые холеные пальчики с ноготками лазурного цвета слегка теребили розовую складочку сложенного тонким цилиндром зонта.

- Безусловно, хочу, что за вопросы?! Во сколько?

Совсем не верилось, что непокорная птица желанного всеми счастья невзначай-таки коснулась невидимым крылом. Аналитика пессимистической сущности не соглашалась с тем, что желанное так вот запросто, само валится на голову.

Но оно свалилось, заранее не предупреждая. И на прощание одарило такой улыбкой, что я незамедлительно впал в эйфорию.

Настя вышла и направилась к подъезду.

Не торопясь уезжать, я провожал взглядом жутко понравившуюся девочку. Перед глазами стояла пелена влюбленности.

В мою жизнь Настя обязательно вернется. Об этом мне нашептывало предчувствие.

Никогда не считал себя плейбоем или профессиональным ловеласом, несмотря на триста тридцать три покоренных женщины; скорее – просто везло. Не полировал ногти и не растрачивал уйму времени на полуистерическое продумывание деталей своего гардероба. Может и зря? Шутка. Врожденное чувство вкуса, неистребимое ни временными отсутствиями финансовых баз, ни чем бы то ни было еще, не позволяло переступить тонкую грань пошлого и кичливого.

В одежде предпочитал дорогую «классику». Естественно, умывался по утрам, раз в два дня чистил зубы и на каждый третий – брился. В общем, делал то, что обыкновенно делают уважающие себя хандрящие холостяки.

Между тем, присутствие в ближайшем будущем рядом очаровательной спутницы требовало, на сей раз особого – читай, досконального – подхода к собственному визуальному проявлению. Я обязан соответствовать. Хотя бы в первый раз, чтобы, дай то бог, случился второй, а за ним третий.

В довершение предстоящему, хваленый маниакально-депрессивный синдром прорвался, как гнойник, и давешняя безжизненная аура растворялась в земной атмосфере. Ради грядущего вечера правильнее всего послать этот синдром на… Забыть о нем. Ибо не время для грусти – в перспективе прекрасное.