Вереницей прошли китайцы в кафтанчиках ha-ol. 4 страница

НЕ СОСИТЕ ЧЛЕНОВ, БРАТВА! Кроме того, не грабьте нищих, не верьте – не бойтесь – не просите, ну и, само собой, не стреляйте друг в друга…

К слову, однажды мы с Алексом, задолго до причастия Музыканта, спорили, желая друг друга поджевать, за сколько, мол, отсосешь? Причем, сулились беспощадно грозные суммы… Я согласился за триста тысяч долларов. Еще не представляя, что когда-нибудь соглашусь и за пятьдесят, и не тысяч. Алекс предположил, что может быть, за миллион. Но это так – типа гордость. Положи на ломберный столик триста зеленых наликом и член – я ставлю на деньги. Вообще, кто знает, может, и пососали они друг у дружки в ту невообразимую ночь жарехи. Кто знает? Алекс теперь ни за что не расколется, а Музыкант…

Музыкант вскоре тронулся. Головой – в первую очередь. Во вторую – опять в Питер. Должно быть, пачка промокашек отстимулировала таимые желания. А желал он, определенно, многого: и отомстить за неверность подругу, и подзатариться психотропностью, и…

И взял с собой…обрез. Ох, горе-пидор!

После, много после, от общих знакомых до меня дошла сногсшибательная историйка о том, как нашего любящего маэстро пялили в Питере аж втроем, подловив именно в пресловутый момент раздирания истомностью – «и тут входит второй и третий…» Дичь! И все это безобразие засняли по случаю на камеру, как домашнее видео. Как Скуратова. Шантаж? Отнюдь, но кассета пошла по рукам…

И Музыкант застеснялся позорной известности. И уехал домой. И дома скушал заветную пачку. И решил отомстить. И наварил ведро солутана. И разлил по бутылкам. И взял обрез. И с мокрым полотенцем на глазах учехлил на родину Президента. И мстил всю дорогу, нажбякиваясь… И слег там в дурдом, снятый транспортной милицией с поезда в дичайшей своей амуниции, с последней бутылкой солутана и обрезом в целлофановом пакете… Полотенце к тому времени высохло. Но зрение к нему так и не вернулось. Походу пьесы, партизанит он у докторов по сию пору. Такая, вот грустная циклодоловая сказочка получилась.

Так что, девчонки, не ездите в Питер мстить. За грибами, ЛСД-25, мескалином, СТП, ДМТ, МДМА, МППП – тоже не ездите. Чтобы не было за что мстить потом.

Мы ушли, гордые и неприступные, как скалы и истины. Как отрожавшие свое Марии.

И не было нам больше дела до Музыканта. И это не предательство. Ибо, какие в мире экспериментов друзья? Любовники есть, но присутствует в них что-то слишком от похоти, а это не дружба. А где нет дружбы – нет и предательства. Родина, проклятая, отпидорашенная, с шевчуковским порванным ртом и кровушкой захлебнувшаяся (до нового захлеба отойдет, перед войной мальчики рождались), - не в счет. Я ее, гадину и изменницу, люблю. Зло, очень зло, но люблю – так проклятые поэты любят потрепанных блядей, угадывая в них родственные души. Потому и гнию здесь при своих талантах. И ни один пидор не скажет мне, что я недостойный гражданин! Се – человек! Человечище! (Это я про себя, и гордо!) И ежели хоть какая-нибудь падла империалистическая мне в лицо скажет, что родина моя – говно, я ее, падлу эту, без базара и размышлений в жопу выебу черенком совковой лопаты, пусть будет хоть Шварценеггер, хоть Клинтон, хоть жаба в жабо! Сил не хватит – толпу соберу. Жаль, по телевизору они – не дотерпишься. А так, отпидорил бы не раздумывая! Из чисто патриотических чувств и хуесосне диссидентской присунул! И будь я постарше и тогда в лагерях, просто в парашу башкой, и в новопиздейшую дырку – огурчик цинкованный, мерзлотой овитаминенный. Вот так я родину люблю, и Сашку Матросова люблю, и Гагарина с Терешковой, и парады люблю, и спортсменов, пусть те не в силах покамест, и когда люди, нефтью перемазанные, вокруг скважины побратавшись стоят, - и еб я вашу демократию, хоть без нее и скучновато было! Да я…да я даже за такого, как Музыкант, на войну пойду!

А вам слабо?

Стоп. Несет. Вереница прочно упакованных силлогизмов похожа на словесную пачкотню, а это - знак не добрый. Я же о диэтиламиде лизергиновой кислоты[9] начинал.

Допустим, я уже знал, что переступив черту, выложенную марочками ЛСД, к которой исподволь стремился постоянно разжижаемый химией мозг, как к промежуточному финишу нарко-марафонской дистанции, мне в итоге предстоит падение в горнюю пропасть чего-то окончательно избранного или, возможно, целой совокупности избранностей. И будучи наслышан о потере контроля, о бурных и иногда летальных столкновениях с самим собой во время трипов, воодушевившись непрерывным потоком жертв психоза в соответствующие клиники и пустотой собственного настоящего, я вознамерился черту переступить, в очередной раз предполагая расширить пределы собственного сознания.

Слишком поздно. Всегда слишком поздно. Раскаяние опять найдет с отрезвлением, но потом…

Сейчас я в ошейнике, на поводке, безвольно ведомый самим собою в даль…

Полчаса пешего пути от автостоянки. Адрес конечного пункта произволен, при условии, что нельзя забираться наверх и держаться следует подальше от сложной техники. Музыкант настрого запретил. Высота смертоносна, и неопытность даст о себе знать разляпистой лажей. А это явно лишнее.

Он сказал:

- Падение из окон – классика жанра, и, между прочим, самая распространенная хипповская смерть. У существ в галлюцинозе из поля нормального зрения выпадают привычные ориентиры, либо подменяются.

- На то он и галлюциноз, - подвел черту Алекс, однако, насчет высоты усвоил накрепко. Как и я.

Музыкант же сильно расстроился. Он видимо, считал, что кто-то обязан быть нашим гуру. И этот кто-то именно он, поскольку, скорее всего, думал, что мы считаем, что на него можно положиться, довериться, а он, как истинный проводник, обезопасит наш путь. Нам же казалось, что он нас снова поставит в беспомощном состоянии в неловкое положение.

Заброшенный дом. Или жилой? Судя по экстерьеру – на слом. Но впечатление такое, что не пустой, какая-то жизнь там двигается, испускает флюиды. Внутри определенно кто-то бродит тенями, отзвуками, духами. Как Воланд с компанией в легендарной квартире N50 триста второго бис на Садовой улице.

Первый этаж. Проходи-садись. Ящик вместо стула. Щепки, потроха стен, обвисшие перекрытия, окна без стекол и рам, трепетная мерцающая светотень… Древний Колизей какой-то, руины чеченской войны, программа обновления города по мэру.

В углу бывшей комнаты – матрац, зассаный и драный. И никого. Шикарный плацдарм для мировоззренческого эксперимента.

Музыкант говорил, от промокашки надо оторвать аккуратным периметром, два на два, и положить на язык.

Отрываем… Не хватает сноровки и наркотического шарма тонких пальцев художника. Увы, кисть не легка и бледна, как у Музыканта. Мои пальцы сильны и малость поплющены, крепятся к широкой штангистской ладони; костяшки округло замозолены под гладью пропитанной кремом кожи. Бездействие сказалось на них, исчезла привычная заскорузлость, впрочем, эстетического налета в самих движениях оттого не прибавилось. Скорее, это руки тунеядца, и куски получаются сложнейшей геометрической формы, как поспешные выщипы.

Кладем… Засунул далеко, в горле всклокотал спазм. Но поправил, и все обошлось. Думаю, что, может быть, и зря сплюнул первую, обильную слюну.

Посасываем, сосредоточенные в себе глядя друг на друга… Будьте любезны, опишите сами для себя словами то, как именно пахнет роза? А роза есть роза, есть роза, есть роза. Вербальная культура опять бессильна, и ни на шаг не продвинулась к цели ни

с момента появления розы, ни при посредничестве Гертруды Стайн. Хотя причем здесь Гертруда Стайн? Она бессильна описать противный, железящийся, с пенопластовым трением, вкус марочек ЛСД.

Но посасываем…

Время – июльский полдень. Зеленые лакированные мухи, обожравшись испражнений, летают низко, сыто жужжа… Романтика.

Сидим на матрасе с пренебрежением к «Ливайс» и «Армани». Ждем-с.

Десять минут.

Сидим по-прежнему на матрасе с изначальным пренебрежением к коттону и вискозе. Эффекта расширения горизонтов нет. Зато нарисовался ободранный засланец судьбы, поживиться.

- Не похмелите, братишки? – вопрошает жалостливо. Попрошайка и должен бить на жалость. На жалость и вежливую лебезящую почтительность. Ведь гордецу никто ничего не даст. Искореженные пальцы в суставных узлах – тонкие были, видно, свободный художник – повторяют движения по поросли на подбородке. Вверх-вниз, медленно, по-поповски.

- Мы, Федя, не пьем, - говорю я, но чтобы не мешал путешествию, выделяю страждущему мелочишку.

- И не приходи сюда больше, - прервав благодарственную богохвалебную ересь отрезает Алекс. – Дружбанам своим тоже скажи.

Похмельный Серафим Саровский уходит в полупоклоне.

Двадцать минут.

Сидим – а куда деваться? – на матрасе, презирая евреев и армян за нечистоплотность.

Жопа мокнет. Потею. И вопреки этой физиологии истово пробирает дрожь. Как озноб, но не озноб. Унять невозможно. Удивительно…

- Трясет?

- Трясет.

- Такая же беда.

Музыкант предупреждал, кажется, особо будет чувствоваться тень. Значит, мы на верном пути. Кровь получает дань для мозга через пищевод.

Полчаса.

Матрас роднеет. На чумазых нацкадров плевать. Между ног вязко. Мухи, как вибрирующие молекулы.

Дрожь уходит в глубь мясокостных тканей, оставляя на коже лишь слабенький резонанс. Пожалуй, похоже на простуду.

Хочется надеть солнцезащитные очки. Но они уже надеты. Снять – ни за какие посулы не сниму. Насаживаю их поглубже.

- Слепит.

- Слепит.

И ослепляет.

Истекает время школьного урока. Счастливые детишки ломятся из-за парт в коридоры. Наш последний ориентир исчезает в тишине. Мы за последней партой режемся в «козла» картами «таро», украденными в киоске союзпечати.

Перемена.

Мир опутывается незримыми узами плавности. Грани очертаний медленно плавятся, приобретая структуру диффузии, совершают инцест с летним воздухом. Принадлежащая комнатке мятущаяся тень способствует исчезновению некоторых второстепенных деталей с горизонта ближней видимости. Дальняя видимость возможна только задрав голову в окне.

Ожидаю, чтобы вереницей прошли китайцы в кафтанчиках ha-ol.

Но вижу небо.

…Небо. Синее. Бездонное. Чистое, как непорочное зачатие… Небо манит…

Действует аналитика: опьянение подобно средней степени обкуренности неплохого качества травой, чуйским «планом».

Демон шепчет: «Но этого, безусловно, мало. Ради этой ощущенческой высоты, подумай сам, совсем не стоило перешагивать боязнь и сомнения, прельщаться бездной безумия, идти в ошейничке на поводу и пачкать чужим белком мочевины дорогой костюм от всемирно популярного модельера».

Я согласен. Если в топку вкинуть больше угля – паровоз помчит быстрее. Паровоз сознания тоже помчит быстрее, если наклеить еще марок, изменив почтовую скорость.

Алекс обеими руками «за».

Сказано-сделано. Чуть большей площади, нежели предыдущая, розовая поверхность отправляется на язык и тут же начинает омываться слюной, глотками уносящей по пищеводу в самые недра атомы психоактивного вещества. Сквозь рецепторы языка и слизистую полость рта они тоже активно проникают в кровь и доносясь в своем ниагарском путешествии по замкнутым трубам капилляров-притоков и амазонок-вен до серого полюса, принуждают его к искажению и приукрашиванию реалии фантасмагорией деталей.

Вдруг – теперь именно вдруг – взгляд фиксирует гигантского таракана на косяке. Остаточное явление человеческого присутствия растет, как младенец Геркулес. Растет, и вскоре, глядя на него, возникает опасение за опорную силу косяка.

Косяк выдерживается оттараканенностью. И только потому, что чудо-насекомое, заполучив габарит хорошего жирного голубя и обнажив на обозрение всю омерзительную детальность своего панцирного строения вдруг – именно вдруг, без стадий и переходов – пугающе резко лопается, шматками останков разлетаясь по углам и полу. Приходится закрывать голову, опоздав на миг испуга.

Алекс, напротив и рядом одновременно, тоже воспроизводит на инстинктивном уровне развития спонтанное движение – всплеск руками, и отряхивает голову. Долго отряхивает, будто вытягивая что-то.

«На него тоже попало… - и тут осеняет, - а я-то голову не отряхнул, и сижу, как дурак!»

Отряхиваю…

И синхронность движений напротив, как в зеркале, порождает вопрос. И надо бы его задать, озвучить, но голос неподвластен, а внимание привлекает новая визуальность. И необходимость вопроса отпадает, улетучивается моментально, без воспоминаний.

На голове Алекса – «он ведь Алекс?.. Или нет?.. Ему больше подойдет…а, неважно…» – копошатся силитеры.

«Какая мерзость! Можно заразиться, и все, аля-улю! Что тогда? Стану Медуз Горгон? Ай-яй-ясеньки, беда… Это от них он пытается избавиться. У него получается! Вон какого вытянул! Но получится ли вообще?» – цепь логических умозаключений пленяет воспаленный разум.

И тут, слава небу, вереницей прошли китайцы в кафтанчиках ha-ol, хором крикнув:

- Отвлекись! – по-китайски, конечно, но я понял.

…Небо. Прямо в запрокинутую голову… Там живут ангелы. Я с ними помирился или нет?.. И цветут лазурные васильки. Их много. Никогда не получится сосчитать. Плотность велика, и сцепляясь лепестками, они образуют свод. Поэтому небо сплошное… Небо манит…

Все потихонечку возвращается на круги своя.

Конечно, до конкретного возвращения еще очень далеко, как до неба, но чувствуется, галлюциногенная волна идет на убыль. Или это так кажется?

«Сколько времени прошло? – мучительный и безответный, незаданный никому вопрос. – Как узнать о времени, глядя на часы? Стрелки, ну куда вы бежите с прижужжанием и щелчками?» – может стошнить от карусели прямо на циферблат.

И вдруг – опять вдруг, всегда вдруг, почему вдруг, ведь все закономерно? – сниспосланное алчной сущностью экспериментатора и искателя озарение. Зайти дальше дальнейшего, запрыгнуть горнее горнего, рухнуть ниже нижнего, и с самой на тот миг дальней, горней или нижней, в общем, критической, точки взглянуть на мир и на себя, – как и там есть что-то? Короче, надо, кровь из носу, повторить, догнаться, усугубить или улучшить, надо еще – суть проекта проста.

Пальцы плохо слушаются приказов вынесенного за рамки действительности сознания.

Я – на матрасе, сознание курит «Мальборо Лайтс» в углу. Но ради святой цели стоит очень постараться и объединить усилия, и достичь. Лишь бы не лопались голуби тараканы и нечто рядом отсилитерилось наконец. Достал уже, дуркот. Дихлофосом их надо, всех в струю.

«А что, собственно, упираться? К чему каллиграфия и периметры? Следует искать наилегчайший путь, свое Дао», - кажется, это правильно. Китайцы в знак согласия молчат. Они-то, получше меня в этом педрят.

Мягкий хруст произвольно рвущейся неплотной ворсистой бумаги, и вот оно, искомое, допинг торжествующего где-то извне разума, первый шаг настоящего пути. Не марочка, огромный, замятый пласт, вырванный как рука взяла, вырванный щедро - в топку, в рот. Слюна размоет. Интересно, какая доза смертельна?

…Зачем на потолке черепаха? Не свалится ли? Нет, оплелась паутиною, не должна. Но как она туда забралась?!.

…Что там с Сержем? Или он не Серж? Серж ему идет, на первый взгляд… А где же, Серж, твои хваленые глисты? Никогда у настоящего Сержа не может случиться глистов, тем более – волосяных. Ибо настоящий Серж прекрасен… Он – не настоящий Серж…

…Смотрите все, она улетает! Крылатая!…Точно гробиком по вазелину…

…Куда ты смотришь, друг? Что ты видишь? Я сейчас залезу к тебе в голову и посмотрю сам. Или не я? Или я не я?..

…И брюки в краске. Сколько цветов! На гульфике плескается радуга, которую поделю на прутики лапши и с хрустом переломаю в колючие щепки. Я – жесток, как Цезарь. Будь справедливым, а не можешь быть справедливым, будь своевольным…

…Что-то протекает? Тук, тук, тук. В голову и от головы серебряными пулями по пучеглазым жабам. Жабы, оказывается, вырастают в земле…

Бред, бред, бред.

И нет больше сил, смотреть на выпрастывающиеся из разлопавшегося пола жабьи глазки-яичницы из перепелиных яиц в скорлупе. Я хочу дождь, и свежесть хочу, чтоб каждая свежая капля убила зеленую сытую тварь – и я бью, топчу и размазываю слизистые грибницы жабьих душевных зеркал. Во имя воды, во имя жизни. Надувать же их, поочередно вставляя в бугристые жопки соломинку, опять же, нет сил.

Подняться со своей жопки тоже сил нет, но:

«Надо подышать у окна, - необычайно здравая мысль. – Какой, интересно, мир сейчас?»

Безумно тяжело, рефлекторно, как боксер в нокдауне: «Встать! Встать! Встать!»

«Скинуть бы камень из-за пазухи, - руки уже пытаются достать его, незримую бесплотную обузу, тянутся к лопаткам через голову и недоумевают. – Как же так?» – Не достают. Не мои руки.

Прекрасно было б, если доставали – раз, два, уцепился, и нет камня.

«А если снять ее? Да-да, снять, и тяжесть останется в ней. Надо успеть, пока не задавило душу, - рубашка после некоторой возни лежит на полу. – Ногами ее, ногами, в угол, там любым камням самое место… Не забыть бы вытряхнуть и забрать рубашку. Но уж ладно, пусть пока в ней погреются, ведь будет осень и ливни, зима и метели… Или… Фу, кожа, моя кожа!»

Так, все, встал. Совершил обыкновенный подвиг. Без камней легко. Можно даже прыгать.

Теперь тихонечко, по стеночке, к оконцу. Крадучись. Только так. Как в разведке. Каждый сантиметр что-то таит. Только что?

«Ой, скорей бы дойти… Замер, глистоид. Одна оболочка. С глазами жабьими. Не доразмазывал. Не вернусь – плохая примета… - руки снимают с лица нечто волокнистое, из воздуха. – Черт, откуда эта паутина? Где паук? Где черепаха?»

Черт не знает. Или знает, но молчит.

А дрянь не снимается. Как канатами опутало голову. Еще попытка, еще… Господи, помоги заблудшему! И словно в сказке, разом опадают с чела гидры-хвосты валаамской паучящейся ослицы. Господь улыбается на моем лице. Уф-ф.

Движение – продолжать! Мягко, плавно, не теряя координат.

Координаты – небо, которое манит.

Наконец-то драный квадрат окна

Ветер сдувает. Сбивает с ног. Стоять! Держаться! Ни шагу назад. Вот так, балтийским моряком. Руки на фортенбрассомэндшпилль. Натянуть паруса! Пошел ты, капитан! Возьми «черную метку» и отъебись. Пусти в фуникулер, сука, у меня жетончик есть!

Стоп-кадр. На-а-зад. Руки на поломанную раму, ноги на ширине плеч. Это справедливо.

Дикое желание посмотреть вниз. Кто-то говорил – табу. Но оно же дикое, как вестерн! Что ж, неодолимо…

А внизу-то, братцы, жизнь! Природа. Зелено. Что-то копошится. На ком-то. Так сразу и не разглядишь. Капитан командовать не может, у него обед. На подносе с углем нарисованной рожицей из Интернета валяются пыльные котлеты и стоит ром в кружке из праха сгинувших народов.

Придется самому: «Настроить прицелы!»

Колесико подкрутил и сразу внизу ярко, светло и тепло, лето. Внизу – жизнь.

Вверху – да, ничего не перепутал, вверху – небо. Там лоснятся сытые ангелы. Там лазурь цветов, не омраченная вкраплениями перхоти. Там дивный край… А еще дальше – стразы и росинки звезд, если залететь за грустный закат. Прелесть… Не принимая в расчет холодный кретинизм Луны.

Из потоков ветра и ткани головного мозга образуется сгусток. Плавает, как эмбрион, в желтизне циклопического глаза. Растет, и, упуская из вида череду молниеносных деталей, вырастает в…

«Ты посмотри, какая штуковина! – от ослепительного восхищения лопается голова. – Птица! Фактически из ничего! Так Пикассо рисовал голубя… Нет, таких не видал… Это за мной, - цепь алогических умозрений завершена пред завершенным предметом. – Прислали, значит. А я уж отчаялся, думал, забыли обо мне… Ну, спасибо».

«Так, теперь к ней на спину, пока она крылами на месте намахивает, - птица разворачивается хвостом и замирает полной тушкой, с латунным седлом на ремнях из кожи младенцев – от них пахнет молоком и чистыми подгузниками. – Не так сильно, родимая, не так сильно – сдуешь! – и несмотря ни на что, переполняет осознание значимости. – Я избран небом! Я буду там, в сонме ангелов! Я достоин!!!» – и тут же завертелись неприличные столь значимому событию потненькие мыслишки о карьере главного херувима.

Эх, чуть не поскользнулся на алмазной гранке жесткого пера. И подоконники надо резиной обивать, для торжественных случаев, а не белым дешевым лаком мазать.

«Подожди, друг, - птица ждет. – Какие у тебя перышки, однако ж, переливчатые. Выглядишь на все сто».

Попрощаться, не попрощаться?

А, ладно, поехали так, не прощаясь, по-английски. С кем прощаться-то, с глистооболочками, пресмыкающимися хвостами, черепахонасекомыми и кирпичиками в оставленной коже? Недостойны они прощальных слов освященной радости.

Впрочем, чао.

Аккуратненько ей на спинку. Она, должно быть, как пегасик… Так-так, рука за седло, нога…

Чувствую – дыхание сзади.

- Да не лезь ты, Демонюга! – ору в ярости. Мразота эта навязчивая всю затею может обгадить. Я этого допустить не смею. Мы с Богом покорешились заочно, он транспорт за мной прислал, и вдруг – прется прицепом. - Не-е-е, прочь, аспид! Я с тобой белые танцы не танцевал…

А китайцев прошу проследовать на борт авиалайнера. Может, познакомятся поближе с нашим-то, и от своего отрекутся. Народу ихнему, конечно, трагедия, а мне-то – по приколу.

Зазомбированные, точно в дао от испуга застряв, волокутся следом. Оборачиваюсь – посчитать бы, да времени нет уже. Во всяком случае, куда они денутся? Это же мои китайцы, персональные. Ну, свалится один-два – не проблема. Чистка рядов, можно сказать, паршивая овца и неиспорченное шелковое стадо…

И в небо! В небе, верно, уже заждались. В знак поощрения в апостолы произведут… Небо – оно же манит. По другому не дано…

«Почему у меня перья в руке?! – липкий страх без возможности шага назад проник ядом в каждый гемоглобин. – Не удержал?! И кто это сухаристо давится смехом за моей спиной? Что за дела?!»

Плюх.

Именно «плюх». Не «а-а-а» и «бац». Тихо «плюх».

Кислотники продуманные, сами на высоту не лезут и другим не позволяют. Молодец Музыкант, несмотря на свои порочные наклонности, предупредил. Первый этаж – максимум, или подвалы, что практичнее. Не даром я за него на войну собирался. А то, что лицо разбитое и кисть как-то неестественно скрючилась – еще нормально, могло быть и хуже – вдребезги башка и огорченье близким людям. Ведь всегда все может быть хуже, чем есть на самом деле. В курсе, да?

В себя я окончательно вернулся уже после травмпункта на следующий день. Домой же добрались ближе к первым звездам, наверное, по ним. Но зато, чтобы лицезреть Бога, мне оставалось совсем немного. Впрочем, трезвый, я себе таких задач не ставил. Голова, кстати, тупила еще сутки.

Алекс же мне рассказывал после, что просидел истуканом потому, что решив не обращать внимания на насекомых и силитеров, обратился в первый каменный колосс острова Пасхи и молча внимал религиозным воплям диких племен. А зашевелился лишь тогда, когда к нему подставили каменную бабу. И когда я выпал из окна и от боли заматерился.

Суть в том, что это дерьмо мы решили больше не принимать никогда. Ко всему прочему, и возможности у нас вскоре не стало.

В тот далекий раз я был сосредоточен только на ней. И она меня не отпускала. Чего я, впрочем, и не хотел. Да и не позволило бы экстази… Потом она потерялась, экстази я возненавидел и, расширив горизонты кислотой, снова задружился с Алексом… Теперь в клуб «А» мы опять прибыли втроем. Но втроем по-другому: константа я, мой достойный спутник по наркотическим джунглям Алекс и аристократ Кокаин, белоснежный дорогой порошок, искристый предмет неистощимого вожделения многих - наш первый грамм, купленный у знакомого дилера за сто пятьдесят баксов мерзкой осенью некоего поистершегося года середины девяностых. Давненько уже хотелось попробовать.

«А» выбран не случайно. В то достославное время – самый стильный кислотный клуб, в котором музыка, свет, интерьер и контингент наиболее соответствовали именно обкайфованному состоянию. Элитные наркоманы – вполне прилично и даже респектабельно выглядящие люди, употребляющие дорогие наркотики типа экстази, «люси» и кокаина, предпочитали именно его остальным ночным увеселительным заведениям нашего почти провинциального города.

Кстати говоря, стараниями перезаглюченного психотерапиями мозга, когда вчера есть либо будущее, либо настоящее, энергичное воспоминание о Насте стало мертво.

«Ну, было и было, - думал я, - не срослось и отпереживалось, и ни к чему слюнявый лепет о былом – над ним еще Александр Сергеевич в «Онегине» подтрунивал».

Так что, никаких особо ностальгических припадков пребывание в культовом месте вызвать не должно. Вместе с тем, у меня уже завелась новая подружка. Однако, с собой мы ее не взяли, оставив дорожку-другую на одиночество ожидания. И покамест Бог с ней, с новой пассией, ибо речь совсем не о ней. О ней, быть может, попозже.

Ближе к полуночи подъезжаем к клубу. Прямо на парковочной площадке, в авто, раскатываем на подкассетнике пару небольших дорожек. Через скрученную трубочкой купюру со смаком запускаем их по ноздре. Прикуриваем по «мальборине».

Зажавшись в себе, трепетно ожидаю верных глашатаев китайцев, что должны пройти вереницей в кафтанчиках ha-ol, предзнаменуя нечто. Но странным образом – ничего.

- Алекс, может нам побелки какой продали? – заметно начинаю нервничать.

- Знаешь, мне кто-то сказал, что с первого раза можно и не въехать.

- Что, усугубим?

- Давай попробуем, - Алекс тоже не знаком с этим кайфом, потому мнется.

Раскатываем еще по дорожке. В душе, конечно, побаиваюсь перебора, памятуя весьма болезненный опыт с ЛСД: синяк на пол лица и неделю рука на перевязи. Впрочем, вспомнив, что и мне кто-то говорил, будто это не галлюциноген, опасения изгоняю.

И дого-догоняю.

Снова курим. Улавливаю симбиозы, сродни душевному подъему. Появляется тяга к движению, не столь, правда патологическая, как с экстази.

У Алекса – тоже самое, и это радует.

На общей волне приятного возбуждения идем в здание клуба. Покупка билетов, фейс-контроль, тесный холл – все, как-то издалека знакомое, но по-новому загадочное. Что будет? Ведь что-нибудь будет, да?

Настроение поднимается с каждой секундой. Кажется, висящему на стене скелету передаются наши слаженные биоритмы, и он, довольный, щерится каучуковым оскалом.

В баре мы намеренно усаживаемся за самый крайний столик, дабы не упустить из вида ни одной приятной глазу яркой детали. Отсюда великолепно просматривается танцпол, густо населенный двигающимися без остановок обшарабашенными персонажами. Посему, с нескрываемым удовольствием разглядываем юных стройноногих секси, разодетых – нет, не в пух и прах, скорее, наоборот, – в полном соответствии с последними достижениями молодежно-наркоманской моды. Облегающие шортики; крохотные, едва прикрывающие аккуратные грудки, топики; толстоподошвенные рейверские ботиночки, поднимающие и без того длинные ножки… Высший класс!

Внезапными импульсами напоминает о себе сексуальное влечение. Хочется каждую девочку в отдельности и всех сразу. Мир вокруг улыбается мне своей раскайфованной улыбкой, одаривает предельно обостренным ощущением неведомого ранее или просто слишком старательно забытого счастья.

Входит шикарная девочка в брючках-клешах и черном лифчике. Высокая, думаю, подойду.

О, обкокаиненный Эрот! О, накурившаяся крэка Афродита! Как она поднимает сильную ножку, чтобы присесть на длинный стульчик! Определенно, эта ножка по праву относится к одной из трех раритетнейших пар, воспетых поэтом, и мне удалось запечатлеть в памяти ее образ навсегда, как событие равное по значимости войне на Балканах или в заливе. Впрочем, войны случаются чаше.

В неистовом приступе мазохизма я представил, как перед коитусом она именно этим движением переступает меня, лежащего на спине и…

Решаюсь. Подхожу.

- Девушка, можно вас угостить отменным ямайским кокаином и минеральной водой «Перье»? Мы только что оттуда, и для вас с собой прихватили, предвкушая романтическую встречу.

- С удовольствием, но в следующий раз, - как Нефертити, длинношее поворачивает голову в сторону прохода, в котором с официантом разговаривает низкорослый гангстерито в черном костюмчике. Делает ему пальчиками.

«Обсос какой-то», - думаю я, бросаю «жаль» и возвращаюсь за столик.

Шесть шагов мыслей: «Эх, расторчавшийся Амур! Интриги тебе не хватает? Ну почему такие девочки всегда заняты и будут заняты, что и в очередь не вклиниться? Я этого черта с потрохами купить могу. Ну что он? За три рубля ларечников пытать и только. Интеллекта в глазах – ноль со знаком минус, ума не хватит у слепого ребенка игрушку выманить – пытать начнет, даун…»