Вереницей прошли китайцы в кафтанчиках ha-ol. 1 страница

Первое, что я узнал сразу, до того, как в последний раз выпустил воздух, и еще остававшиеся, но ничего уже не значащие, углекислые пузыри пошли к поверхности, чего, как оказалось, не знал никто на том, живом, свете, это - что Пушкину в тихой предсмертной минуте грезились белые лошади, проскакивающие в его сердоликовое кольцо. А дальше…

Я летел огромной птицей к сердцу материка и приблизившись к саванне южнее Сахары, стал медленно парить кругами, снижаясь. Сделав двенадцать кругов по невидимой суживающейся спирали, на тринадцатом приземлился около отдаленной хижины. Пронырнул под низко свисающей соломенной крышей, встал в начерченный на земле треугольник и сбросив уставшее оперение предстал молодой чернокожей женщиной.

Я была нага, и надела черную накидку. Мне было тридцать три весны, и я вышла родом из касты потомственных провидцев, знахарей и гриотов[3]. Прилетев с востока, я принесла для вождя неутешительные вести.

Я вернулась под небо. Кровь светила медленно стекала расплавленной каплей за горизонт. В половине полета стрелы от меня стояли островерхие хранилища зерна. Я помнила, их строили, когда моя бабка лежала на спине на пепелище в Праздник Ямса, с поднятыми руками и ногами. Их строили по ее подобию. Ибо она была Великая Сангома[4] и для догонов олицетворяла Солнце… Мать я не помню. Бабка говорила, что ее забрал дух Лебэ[5].

Под темнеющим, вылинявшем от жары небом, по сухому тростнику навстречу мне шла Онорин, неся на подвязке своего ребенка. Так было условлено вчера.

- Пройди, - сказала я, когда та подошла ближе. Ее малыш уже не мог плакать и кричать, и хрипел.

- Великая Хадо, спаси моего мальчика, он у нас один, и если его заберет Нуммо[6], община станет меня презирать.

- Дай мне свою крошку.

Онорин безропотно протянула сипящий кулек.

- Теперь выйди.

Она вышла из хижины спиной.

Я развернула тугой куль и положила малютку в треугольник. Получив свободу ручкам и ножкам, малыш на миг перестал хрипеть, и потянулся ручонками к своему крохотному копью. Едва коснувшись его пальчиками, отпрянул и снова захрипел.

Я положила на тельце мальчика свою ногу, другую поставила между его. Нежно ощупав руками промежность, вынула из правой подъягодичной складки засевшую в жирке колючку.

«Глупая Онорин», - подумала я.

Откинувшись назад, я достала из резной каменной шкатулки змеиную мазь и помазала воспаленную ранку. Запеленав крошку посвободнее, взяла его на руки и тихо запела колыбельную, ходя по внутренним сторонам треугольника:

Спи в моих руках и на моих коленях, дитя мое родное,

Мне завидуют тысячи матерей.

Спи на груди и на пеленке ради твоих будущих братьев и отца.

Поспи немного, пока я надергаю корни и листья маниока,

клубни ямса.

У меня есть речные креветки, толченый арахис,

карп в золе и огурцы.

Спи, мое дитятко, на коленях моих и на груди спи!

Малыш затих. Я положила его на шкуру леопарда и, выглянув из хижины, жестом позвала Онорин.

- В твоем малыше поселился демон грома. Но за моей спиной незримо поднялись духи предков, начиная с первоздателя Амма. В помощь я призвала духа гор и рек. Вместе мы изгнали демона. Ребенок твой чист. Теперь запомни, детей нужно воспитывать еще в утробе матери. Потом может быть поздно. Так очаруй сейчас его душу, чтобы он, пока не умея говорить, все понимал. Пой ему колыбельные ночью, пой песни днем. И не заворачивай его слишком туго. Все. Забирай. И поставь полную чашку молока своей змее.

- Благодарю тебя, Великая Хадо, я принесу тебе много рыбы и маниока.

- Сегодня не приноси ничего. Принеси завтра. Иди.

И еще одна встреча должна была состояться у меня. Важная встреча. Так было условлено вчера.

Я присела на шкуры и, достав из другой шкатулки шарик кифа, проглотила его, запив кисловатым пальмовым вином… Я любила предаваться воспоминаниям, когда внутри растворится киф. Моя бабка его курила, и тоже предавалась воспоминаниям. Она говорила, что любые знания накапливаются в настоящем только прошедшим.

Я вспомнила, как она скрипела вещим голосом, сидя напротив меня в треугольнике: «Хадо, девочка, научись уважать жизнь во всех ее проявлениях… Помни, Хадо, растения жертвуют своей жизнью, чтобы иногда спасти нашу… Хадо, в мире существуют две силы – единство и разъединение, но только первая поможет тебе… Не бойся змей, Хадо, змея создана для того, чтобы сеять смерть за плохие поступки людей, змеям хорошо и нам хорошо, корми их…»

Потом я вспомнила, как меня привязали к священному камню и жгли огнем, отчего соски на груди запеклись до мяса. Но я не издала ни звука… Как сорок восходов морили голодом, и на теле не осталось ничего, кроме костей, кожи и глаз… Как три заката лежала связанная, лицом к лицу с трупом в выгребной яме, и не сошла с ума… Так проверяли на стойкость живущие во мне силы провидицы и ведуньи.

…На первом моем обрезании Нгана дернулся в испуге, и отточенная раковина распорола мне руку, но я внутренней волей не позволила крови показаться на коже…

…Посвящение. Резкий удар меча вождя. Из пробитого горла вола в удерживаемый мною рот Раги брызнула кровь. Белый цвет его детства уходит в прошлое, и ему вручают боевое оружие и одежды воина…

…Голову предыдущего вождя я просовывала между ног и укутывала кожаным плащом, когда немощный, он испускал последний проклятый вздох. Нынешнего лишала девственности ртом, что не дозволено даже будущей жене.

И сейчас я сижу и жду его…

Когда Больная Девушка с благоволения Оролуна бросила в небо золу и коренья, ставшие звездами, он пришел ко мне.

- Вождь, грозит большая беда, - с порога сказала я. Плохие вести говорят сразу, так учила бабка.

- Говори.

- От Сахары идут воины. Их много. У них коротконогие лошади, блестящие мечи и полные колчаны стрел.

- Как скоро они будут здесь?

- Завтра… Отдай Фатиме, - я протянула вождю кожаный браслет. – Это поможет ей, - я уже знала, что ее ребенок мертв. – А это для тебя, Нкуе, - я сделала шаг навстречу.

…Когда проросшие злаки будут трижды пережеваны косоглазым мальчиком, их нужно зарыть в полнолуние в медном кувшине. К следующему полнолунию кувшин надо отрыть из земли, а его содержимое можно использовать как лекарство, перед которым отступят все болезни…

Луна стояла в надире. Догоны в полной боевой раскраске умирали под копытами лошадей, затаптываемые ордой. С раскроенными черепами падали воины, женщины, старухи и старики. Детей и раненых докалывали копьями. Ночь горела десятками хижин.

Я смотрела на гибель общины с десятой ступени основания Вселенной… Когда все было кончено, я спустилась вниз, откопала заветный кувшин… Я купила свою земную жизнь, ради этого узнав вкус семени прямого потомка Пророка Мухаммеда в шестьдесят шестом колене, сохранив тем самым накануне зачатую жизнь последнего догона в моем чреве…

Мистическим образом уложившись во времени, щелкнула черная кнопка. Стало тихо. По лицу почему-то текли слезы.

Тогда я еще не знал, что через несколько лет распечатаю с Интернета свой гороскоп, введя как коды время, день, месяц, год и место своего рождения. В графе «кем Вы были в прошлой жизни» будет написано: «гадалка, излучина реки Нигер».

Свободного доступа к крутым наркотикам у нас тогда не было. Но эпоха беспредельного кайфа уже стояла на пороге – с западной и восточной продуктовой атакой, круглосуточными кафе и рейвами в танцевальных заведениях, пышно именующихся клубами, с искрящимися «колумбиями» на зеркалах и серо-коричневыми «бирмами» и «афганистанами» в одноразовых шприцах… Тогда же в основном пока либо пили либо покуривали, частенько совмещая и то и другое, а о розовом кокаине, мескалине и ЛСД знали из перепечаток на машинке книг Карлоса Кастанеды, Олдоса Хаксли и нашего (вот гордость за славян!) Эдуарда Лимонова.

Мы с Алексом сугубо курили, искренне считая: пойло – быкам, для послетрудового (или нетрудового вообще, что совсем неважно) вечера на кухне или за дворовым столиком, в драном зассанном тельнике с женушкой-квашней… Для объективности замечу, хотелось бы, конечно, обладая способностями сомелье, перепробовать луарские вина, разновидности шотландских виски или дегустировать дубильную крепость настоящих армянских коньяков, притом не облакавшись в грязь и «белочки», а культурненько, интеллектуально, в бабочке и льняной «тройке». Однако, гены и менталитет вынуждали - рылом в салат. К тому же, память о прошлом оказывалась неимоверно живуча. На алкоголь – табу.

Зато, в искупление недозволенного проверенными инстинктами, мы покурили все мало-мальски доступные виды и качества «каннабиса-ганджубаса»: разномастную траву, «шишки», «пластилин», «пыль», «чарс»… все, о чем только можно было мечтать и что оказывалось возможным приобрести в провинции.

Скажу, как есть, различие этих субстанций, от бенгальской конопли до цыганской гуталиновой «химки», только в степени остроты ощущений. Сами же ощущения практически одинаковы: дезориентация, меланхолической восторг, иногда развивающийся до диковатого смеха, грузилово-грусть, голод, почти всегда тиранический, особенно, если затерпеться, и бесплодное вдохновение.

Поясню насчет вдохновения.

Да-да, как это ни прискорбно звучит для столь наитворческого существительного, звучит беспардонно оскорбительно, звучит, если разобраться, пошло и низко, по-проклятому обреченно, однако… это так. Вдохновение действительно всегда бесплодное. Нет, безусловно, я корябал гениальные на тот миг строки, если хватало пораженной воли побороть расслабон и взять в руки лист бумаги и карандаш. Правда, ощущение великости изложения проходило сразу же после отрезвления, ибо зачастую я даже не мог понять, о чем это я распрягался в поэтической прозе и неточной рифме без знаков препинания. Какой там размер! Какая фабула! Азбука Морзе без точек и тире в намесе сколов мысли. Бывало, и на следующее утро чувствовалась гениальная строфа, вот только глаз отказывался принимать каракули за почерк. Так что самое-самое оставалось неразгаданными клинописями даже для автора… Обычно, после излияний потоков сознания на терпеливую бумагу, я много кушал, и утоленное со всех сторон внутреннее солнце закатывалось за горизонт прямой кишки, отдыхать.

И лишь легкие не отдыхали. Никогда.

…Когда нас впервые угостили «шишками», мы зарядили их в дозировке, стандартной для травы. И выкурив неслабый косяк, вскоре потерялись в реалиях, как Красные Шапочки в дремучем лесу. Белки глаз стали, как обычно, насыщенно розовыми – этот оттенок становился им присущ изо дня в день, - но в тот раз сосуды разлопались почти в алое. Зрачки привычно расползлись в разные стороны, и никаким напряжением в попытках сосредоточится не вернуть их в обычное положение. Мир вокруг обрел плюшевость, притом, как бы кисельную. Продвигаясь сквозь эту топь к автомобилю, не в силах говорить, мы одновременно поняли, что дальше, где-то в пути нас подстерегает недобрый серый волк несчастного случая. Махнув рукой в сторону авто, Алекс неуклюжим слоником, или Винни-Пухом, поплелся к дороге ловить такси. Я Пятачком прихрамывал сзади… Факт замечательный, что важных встреч в тот день не намечалось, – завалили бы дело. Ведь если тело хоть как-то слушалось «руля», существуя на автопилоте, то сознание настойчиво норовило воспарить в заоблачные выси. Мысли обрывались внезапно, безо всякой возможности придать им законченную форму, их оценить и взвесить, по причине циклической амнезии. Слова утрачивали изначальный смысл, речь каламбурилась, гармонически переходила в бред…

…«Пластилин» поначалу курили в смеси с сигаретным табаком. Ногтями нащипывали маленькие кусочки от податливой черной либо коричневой массы и перетирали с выпотрошенной сигаретной начинкой в ладони. В зависимости от мест производства, «пластик» был разного качества. Но даже самый слабенький оказывался много богаче психоделией, нежели обыкновенная трава. Одно время мы запали на «смолу» и, естественным образом, прикурились. Забивая в папиросу по полграмма, все равно не вылавливали былого. В связи с этой «проблемой» было претворено в жизнь чрезвычайно практичное и, как нам показалось, безоговорочно мудрое решение. Мы перетерли «пластилин» не с табаком, а с травкой… После этого курить голую траву или просто «глину» с табаком как-то не хотелось.

…Много легенд ходило о так называемом «чуйском плане» – поросли с благодатной почвы далекой солнечной долины Чу. По слухам эта муравушка обладала феноменальной силой воздействия на человеческие умы. Многие хвастались, мол, причастились, - в любом срезе наркоманской среды все разговоры только об отраве и ее качестве. Однажды и мы с Алексом сподобились. Знакомый казах (или узбек?) привез пригоршню этой самой «легенды». От обычной местной соломы она отличалась ярко выраженным зеленым цветом и отсутствием всяческих инородных вкраплений. Веточек там разных, палочек, жухлых листьев и коры. Признаю, восточная «дурь» оказалась достаточно мощным средством самопознания. Но нас, истребивших к тому времени стога травы, стаканы «шишек» и килограммы «пластилина», какого-либо сверхвоздействия не произвела. На легенду она явно не тянула. Хотя, развенчивать миф о существующей в тридевятом царстве сказке мы не стали. Может, для кого-то она – фетиш…

…Пробовали мы и «ручник» - с виду буро-желтую пыль, которую также сначала заряжали с табаком, а потом примастырились с коноплицей. По свойству – «пластик», лишь другого цвета.

…В соседней южной республике пробовали тонюсенькие стерженьки из твердого гашиша. Эдакие «карандашики». Длинные и стройные, как бенгальские огни. Для того чтобы такой грифель разделить на маленькие кусочки, кончик его следует погреть зажигалкой. Только тогда он начинает источать характерный терпкий запах, становится мягким и податливым. Его тоже изначально курят с табаком, и по пятибалльной шкале качества он заслуживает четыре с плюсом.

Вот так.

А вообще, накуриться до фантасмагорий возможно и простой коноплей. Особенно если сделать перерыв на две-три недельки – дать разуму отдохнуть, а потом нанести по легким термоканнабиноловый удар: начать пускать через курку папиросы «паровозики» в рот встающего с корточек партнера. Поведет в сторону, да еще как поведет! Само собой, если долбиться эвридэй, начиная с утра и заканчивая предрассветным косяком, то никакие «шишки» и гашиш не окажут сильного эффекта, не выпишут пропуск в мир невнятных откровений, не доведут до высшей ступени возвышенного безумия.

Мы же, находясь в дурмане по восемнадцать часов в сутки, настолько привыкли ко всяким возвышенностям, что жизненно важные функции, комбинации и телодвижения приспособились выполнять со знаком качества. Вождение автомобиля, продевание нитки в игольное ушко… одним словом, освоились. Мысли уже не путались, что позволяло без особых проблем (не считая легкой забывчивости) вести дела, своевременно пополняя финансы, и даже наращивать некоторую в этом смысле мощь. В общем, все это незаметно и необременительно превратилось в норму жизни. А что до окружающих – нацепил «Ray Ban» на переносицу, спрятал воспаленные глаза и пошел…

Я занимался любовью с девушкой. Я занимался любовью с мулаткой.

Мы познакомились под небом.

Я стоял, запрокинув голову, и ждал затмения или самолета. Или снежных гвоздей в лицо, хотя вокруг пестрило лето. И до щипа в глазах было грустно, ибо в этот день именно под этим небом во мне долго умирало что-то бесконечно мне важное. Одно из… И я не помню, умерло или нет…

На плечо села бабочка-шоколадница. Если я ее раздавлю, то умрет еще что-то, что может быть в этом дне умереть и не должно… На пиджаке останется пыльца крыльев, а пиджак стирать нельзя, дорогие пиджаки не стирают… И я ее не убил.

А Она сказала: «Какая красивая», - и увидела фиолетовые овалы вместо моих глаз.

Что Она поняла обо мне?

Видимо, Она уже знала обо мне все…

И я почему-то купил шампанское. Зачем? Тогда это было модно, и ничего лучшего на мой растревоженный ум не пришло.

- Ты спасла жизнь, - сказал я.

- Я знаю…

Как прекрасно знать, что ты спас чью-то жизнь. Даже если она не имеет значения доля ее обладателя. Прекрасно знать для себя, в себе. И просто жить дальше, легко не придав минувшему огласки.

Что-то умирало во мне, что-то, что должно умереть, и измучило ожиданием трагедии. Но я не хотел его спасти, пусть будет – «его». Его незачем спасать… Или это грусть? Значит – она… Грусть обязана умирать, как возможно безболезненнее. Иначе память станет терзанием.

- Что ты делал? – спросила Она.

Я не понял вопроса, но сразу вспомнил, кто я, и вехами по ходу скоростного поезда мелькнули какие-то поступки. Поезд скрылся в тоннель.

- Ну там, у театра…

Мы были у театра, на нем сидел Маленький Принц… Но внутри я не был, И Маленький Принц это знал. Как и я… Но я был в том месте, совсем того не заметив. Ведь я люблю гулять, покурив. Это полезно. Впрочем, я давно так не думал. Скорее всего, я как мореплаватель взял курс на Полярную звезду, пусть пока и не видимую. И пришел к театру.

- Считал шаги от заката до сейчас, - наконец ответил я.

- Но заката сегодня еще не было.

Маленький принц улыбнулся милой улыбкой. Я захотел ребенка. Своего. Любить и баловать… Маленького Принца скоро укусит золотистая змейка. И я это знал. Как и он.

Она зашла вперед меня и посмотрела в лицо. Или сделала так, чтобы я посмотрел в Ее.

Лицо мне понравилось. Глаза сулили нечто, много большее, чем любая Полярная звезда… Свои я не видел.

- Сними очки, - попросила Она.

Теперь ясно, почему ночь и почему я ждал снежинки-лезвия. Лицо мое защищено, и пронырнув оттуда сюда, я инстинктивно приготовился к сыплющейся с небес боли.

Я снял.

И стал свет.

А в этом свете – Она, загорелая Иштаб[7] древних майя… Что-то еще жило в Ее глазах…

- Ты где-то летал?

- Пролетал…приземлился…

- Обломался?

- Нет… Ты не можешь ничего испортить, - я погладил Ее по предплечью.

«Снежинок ждать бесполезно – хоть билет покупай».

Ее кожа незримо текла под солнцем.

Я посмотрел вниз – прелесть.

Желание, не желающее желать, но желая пожелать желаемое и возжелавшись возлечь.

«Прости, Алекс, твоей половины больше нет. Ты должен меня понять. Я бы тебя понял. И ты меня поймешь», - я показал мулатке пластинку с тисненой эмблемкой пагоды.

- Из Непала.

- Пойдем ко мне? – вопрошая, позвала Она.

- Пойдем, - и я опять, как с утра, пошел на край Ойкумены. Пошел за Полярной звездой, зная, что снова отправляюсь в Путь в Ничто, с которого меня сбила только что

спасенная Ей бабочка. И стало легко, и Будда нехищно скалился, точно упавший с высоты и выживший ребенок. А я раскрыл свои чакры и впитывал Ее сок и кожу и глаза, которые теперь не помню.

Немотствующим движением я подарил шампанское всегда знакомому человеку в затрапезах. Он – мое будущее, и я мог бы посидеть с ним рядом еще одну Вечность, но сейчас меня манит шоколадный магнит.

Так прилежный бобик плетется за…

В тот день, в тот час, в ту Вечность я и был бобик. Добрый и не злой, доверчивый и щедрый на язык.

Мы покурили у Нее в храме, в северной части Вселенной, и Она пела песни своей расы на понятном мне языке, и я Ей подпевал на своем, который понимают все нации мира, даже тараканы и львы, но пока не понимает моя.

Она позволила языку…

Я питался Ее слюной, подкармливал Ее своей, и вихри моментальных чувств проносились от междуножья до макушки, щекоча нервы зубов. Я задыхался от шершавости, проникавшей извне вовне. Голос мой стал чревовещателем семени, и сидя на коленях у Женщины, оно просилось: «отпусти, отпусти…», и в этом миллионном писке звучало что-то жалобное и жалкое, как забитая камнями истина.

Мы раскачивались на невидимых трапециях, не теряя друг друга больше, чем на расстояние от ослепления до глухоты.

Я ловил ртом звездный дождь, и доступная мне Венера прижигала мою спину искрометными кометами ноготков, оставляя запекшиеся шрамы.

Я стал Котом, похотливым наэлектризованным Котом, у которого от вида обнаженной Пумы началось заикание… После, Багира спасала нейролептического Тарзана от пут, вытягивая влагалищем великую тесноту человечества… Взамен я обратился южным бризом, и поливал остужающим теплом соленую влагу подставленных морей.

«Я люблю так…»

И лежа на спине, пароходом выпуская дым, став Пароходом, я безумно хотел снова быть Котом. Котом, который ловит Мышь.

И я поймал Мышь.

Но оказался сыт, поэтому просто облизывал, полупридушенную спазмом чресел.

Язык искал выход из лабиринтов. Тщетно не отыскивая, рвался дальше, больше плутая и запутываясь, пока не оказался в комнате с круглым плотным окошечком. Как застенчивый турист в отсутствие гида, нежно потрогал барельефы, находя это занятным. Примерил шапку Мономаха когда отключили сигнализацию, и с громким хрипом с другого полуострова вдруг нашел выход, который и был вход.

К пескам и заливам Кота доставила пьяненькая от соков Ундина, не взяв за плату жетончик метро.

Кот купался в простынях, запахах и серой ртути будущего человечества повсюду. Терся спинкой о хлопковую волну и умывал мордашку лапками…

Торт в постель подкрепил силы Наполеонов, и один из них, тот, что сзади, вновь пожертвовал полки на бородинскую спираль с золотым напылением, о которой между стонами оповестила его острозубая устрица Мышь. И дальняя просоленная жемчужина, под таинства дня, ночи, снежинок и кошачьей шерсти получила новый слой эмали.

Зачем-то стало больно и слабо.

Кот, осознавая случайность, встал в мышь-мыше-мышеловку. А набравшаяся упоения вседозволенным, Мышь состригала его блестящую шестку с первым, вторым и третьим слоями эпителия… Сотворив по подобию – зачем Ты создал боль эпителия?

Мышь, в эпилептическом экстазе держа вверх ногами «Жизнь двенадцати цезарей» декламировала Гая Светония. Зажав в задних лапках опасный «Жилетт», наотмашь, как бодается корова, срезала белые волоски, оставляя рассеченно-голой кожу без эпителия, и, словно в назидание, плетковала по ней трофейным хвостиком прежнего Артамона.

И Кот плакал, орал, выл обессиливший, не понимая, зачем смуглой Мыши понадобилась его белая шерсточка.

А мышь, оставив Кота нагим и тихо ревущим, клеила ее на себя пласт за пластом, геометрически подгоняя и подстригая.

Коту казалось, что он унижен и обесчещен, но не оскорблен. Не оскорблен… Когда он понял это, то вновь очнулся на коленях у Женщины, а все произошедшее казалось не большим, чем дурной сон.

- Чай?

- Нет, я пойду.

- Ты придешь?

- Приду, напиши мне адрес, я протянул руку, обнажив запястье.

Она написала адрес, по которому я не приехал, потому что не знал точного времени… Адрес, по которому меня увез щедрый таксист, вообще не существует… Однако, Алексу почему-то все равно достался пьедестал той волшебной, елочкой тисненой на серо-зеленом, пагоды…

Я не помню точно, занимался ли любовью с мулаткой, или греза заволокла мозг, рождая чудесный эротический сон. Не помню, увы, навсегда. Как не помню первые ступеньки вниз по лестнице собственной деградации. Их никогда сразу не заметишь, не запомнишь. Потом можно лишь восстановить логически, с поправкой на ветер.

Распущенность, даримая soft drugs, ощущение вседозволенности – от крутых криминальных денег, идеологическая освобожденность от какой-либо общественно-полезной занятости, - в совокупности настойчиво подтачивали привитую систему ценностей. Сильно депрессировавшая, но относительно здравая личность постепенно подменялась другой, всегда готовой к беспредельному куражу.

Мы менялись. Менялись буквально на глазах, стремительно открывая в себе самые грязные пороки, доставшиеся в наследство человечеству от приматов.

Потерпев в юношестве естественные неудачи на фронтах глобальной, как казалось, любви и, как следствие, разочаровавшись в этом «чувстве-с» напрочь, мы, словно два необузданных самца, решительно искали приключений, необременительной плотской любви; творили персональные сексуальные революции. И…находили.

Заниматься сексом в обкуренном состоянии восхитительно, по меньшей мере. Телесная чувственность получала некие пролонгированные свойства. Оргазмы, в силу аспектов физиологии и не владения техникой тантризма, безусловно, так и оставались парусекундными в реальности, но в ощущенческом мире химического парения длились долго и блистали непередаваемой яркостью отключки.

Присутствовала, однако ж, в той галлюциногенной любви и какая-то неподвластная разуму злость. Вероятно, когда-то нанесенная мне по-настоящему любимым существом обида проецировалась мутным рассудком на каждый тогдашний сегодняшний день и имела непосредственный выход на одноразовых любовниц. Вожделение порождало жестокость, желание унизить партнера, растоптать его волю в этой жестокой сладострастной игре. Хотелось вычислить в его (точнее – ее, из-за незамысловатой гетеросексуальности) характере утонченную слабость, завуалированные приличиями мазохистские струнки, и, мастерски играя страстями, направляя их в правильное русло, эти самые струнки зацепить, чисто сыграть на них грязное соло. Заставить человека раскрыться. Швырнуть его тело в море желанного эротического удовольствия, распиная и затаптывая его волю, воплощая его самые жгучие фантазии. Ну и свои заодно.

Это получалось. Не всегда на «отлично», не всегда сразу, но получалось. Мы стремительно осваивали своеобразное искусство возобладать над разумным существом так, чтобы ему самому это понравилось; раскрепостить его глубинное, истинное «я» собственной неподдельной цельностью и цельной откровенностью. Засунуть свой зудящий член в его рот, жопу, естественную давалку. М-да… Или просто мир в пределах опять омолодившейся родины стремительно сходил с ума и в неутолимой жажде к непознанному счастью трансформировался в доступное сплошное блядство? Как бы там ни было…

МИР БОЛЬШОГО СЕКСА.

Однажды, какой-то неопознанной осенью или весной, или просто холодным летом, я и Алекс стояли на забычкованном тротуаре местного бродвейчика – улицы Ленинградской. Стояли укуренные до безобразия, тупо и с наслаждением пожирая продававшиеся с лотка медовые коврижки. Иногда я запрокидывал вихрастую голову к небу и строил из себя Бродского, - это казалось уместным.

Полуприкрытые глаза. Мерное почавкивание. Глубокий вкус, смываемый пузырьками «Пепси»…

Барыги торговали китайскими шмотками, и кто-то что-то покупал. Художники рисовали чьи-то портреты, и у некоторых получалось даже похоже. Пьяные в стельку рубища привычно валялись под сводами арок; еще трезвые – привычно клянчили деньги.

От глаз с поволокой не ускользнула она. Мечта воспаленного мозга.

- Вагинале, - сглотнув, молвил Алекс.

- Богиня, - поддержал беседу я, пережевывая.

Твердая походка. Крепкие, но стройные ножки. Респектабельный вид и внешняя самоуверенность. Но глаза…

Взгляд ее выдал. Выдал, не оставляя и тени сомнения, - его обладательница доступна. Мало того, хочет стать покоренной, но об этом еще не знает.

Повторив про себя магическое слово «вагинале», Алекс сделал первый шаг…

Спустя час, втроем подъезжаем к нашему дому. Пиво (много пива) «Гессер» - ей, сладости к чаю - всем, и наши тела, где-то там, в подсознании, на уровне предчувствия сплетающиеся в терпкий альянс, но еще разделенные физически, поднимаются на нужный этаж.

Я знаю, о чем думает Алекс.

Алекс знает, что я знаю, о чем он думает, и знает также, что наши мысли совпадают.

Оба мы знаем, чего желает она, но пока скрывает под маской распяленного равнодушия. С пассивного равнодушия-то все и начинается.

Она не знает, что мы видим ее всю, и все про нее знаем. Все, что нужно знать мужчине о женщине…

Сидим в зале перед выключенным телевизором. Она выпивает. Мы курим.

- Королева Англии Виктория вдыхала смолу конопли при менструальных болях, - выпустив, как Гитлер, тридцать три колечка говорю я. Это мне давеча доверительно сообщил Музыкант.

Курит и она. Беседуем ни о чем… Минует второй час знакомства. Снова курим. Воля жертвы слабеет. Жертва уже обречена.

Играем в карты на «фант». Это значит только одно: доступ к телу свободен. Передаю под столом Алексу нужные карты.

На исходе третьего часа лежим втроем в спальне, перемазанные спермой, смазкой и потом. Набираемся сил. Потягивая за невидимые ниточки, вынуждаем девушку нас услаждать. Впрочем, она сама того хочет… Она танцует перед утомившимися Адамами экзотические танцы, бьющие по либидо… По очереди ласкает одного под непрерывным взглядом другого. Латентный гомосексуализм? Не верю… Ласкает обоих сразу, высасывает, вылизывает. Дико заводит… На подъеме снова овладеваем ею и входим в ее плоть. Мягко рвем расшатанные отверстия. Густо плюю на ее анус, для смазки… Она стонет, кричит, плачет, и…умоляет не прекращать сладкую пытку… Не останавливаемся до тех пор, пока хоть капелька мужской силы может вырваться из нас и ворваться в нее, на нее, на простынь…

Обнаглевший Алекс встает над блаженной родосским колоссом и мочится ей на живот, грудь, в лицо.

- Спринцевание, - поясняет он немой вопрос.

Джентльмен во мне хочет спросить: «Зачем ты так?» Но беспредельщик затыкает ему рот. Джентльмен к тому дню стал слаб, угасал. Поэтому я смотрел на это порнооткровение от Иоанна и, наверное, понимал, что так, должно быть, и ДОЛЖНО БЫТЬ.

Девушка плачет теперь уже иными слезами, но я объясняю, что происходящее – не более, чем игра. Я умею объяснять некоторые вещи.