Этнологическая наука за рубежом: проблемы, поиски, решения. — М., 1991

культура повседневности

Культура повседневности, то есть область культуры, к которой можно отнести бытовые аспекты и образ жизни людей различных эпох, с 70-80-х годов прошлого столетия является одной из наиболее популярных и дина­мично развивающихся направлений в современных культурологических исследованиях.

Культуролога повседневность интересует как способ существования че­ловека в мире, как конкретное смыслообразование, как общечеловеческая ценность. В культуре повседневности независимо от ее исторических и ре­гиональных особенностей рассматриваются всеобщие субстанциональные и функциональные элементы — такие, как формы организации окружаю­щего пространства, идеальные каноны поведения человека, его внешнего вида и т. д. Внимание к особенностям повседневного уровня бытия куль­туры превращает исследование культуры из абстрактного схемострои- тельства в подлинное изучение реальных механизмов и структур живой жизни во всей ее сложности и противоречивости, мелочах, нюансах и не­договоренности.

Фериан Бродель (Fernand Braudel, 1902-1985 гг.) — француз­ский историк, крупнейший авторитет в области экономической, по­литической и повседневной культуры Европы. Окончил Сорбонну (Парижский университет); с начала 20-х до середины 30-х гг. пре­подавал в лицеях в Алжире, с 1938 г. — в «Практической школе высших исследований» в Париже. Находясь в немецком плену как солдат французской армии, в 1940-45 гг., Бродель по памяти (!) пишет книгу «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II», которая ложится в основу его защищенной в 1947 г. диссертации и издается в 1949 г. Эта работа приносит ему призна­ние в кругах историков и исследователей культуры. В 1949 г. Бро­дель становится профессором и заведующим кафедрой современ­ной цивилизации в «Коллеж де Франс» и в 1956 г. — главным редактором французского исторического журнала «Анналы». В 1958 г. Бродель выпускает свою программную ме­тодологическую статью «История и социальные науки: время большой длительности», а в 1979 г. появляется капитальный трехтомный труд (начавший издаваться еще в 1967 г.) «Материальная цивилизация, экономика и капитализм (XV-XVIII вв.)». Именно в этой ра­боте Бродель выделяет то, что он именует «структурами повседневности» — демографи­ческие, агротехнические, производственные и потребительские условия материальной жизни, которые не меняются в течение длительного времени, исчисляемого столетиями,

И составляют материальные условия существования человека в определенной геогра­фической и социальной среде. Согласно методу Броделя, уже на этой основе выделения «культуры повседневности» возможен плодотворный анализ экономических структур об­щества и возникающих на их основе социальных структур, а затем и интересующего его мира экономики современного капитализма. Кроме перечисленных выше работ Броделя, отметим, что последней его масштабной работой был фундаментальный но незавершен­ный труд «Самобытность Франции», два тома которой вышли в 1986 г. Раздел о «костюмах и моде» в Европе из работы Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм (XV-XVIII вв.)» репрезентирует одно из направлений, в котором могут разворачиваться ис­следования «культуры повседневности».

Фернаи Бродель КОСТЮМЫ И МОДА

о<хюо<х>о<х><х>оо<х><><>о<>ооо<>оо<хх>о

Ключ к фрагменту: История костюма и моды — один из срезов повседневной культуры, который позволяет заглянуть в мир далекого прошлого, отследить характер изменений в политической, экономической, социальной, духовной атмо­сфере европейской культуры на протяжении столетий.

ОООСиОООООООООООООООООООООООООО

История костюма менее анекдотична, чем это кажется. Она ставит мно­го проблем: сырья, процесса изготовления, себестоимости, устойчивости культур,'моды, социальной иерархии. Сколько угодно изменяясь, костюм повсюду упрямо свидетельствовал о социальных противоположностях. Законы против роскоши были, таким образом, следствием благоразумия правительств, но в еще большей степени — раздражения высших классов общества, когда те видели, что им подражают нувориши. Ни Генрих IV, ни его знать не могли смириться с тем, чтобы жены и дочери парижских буржуа одевались в шелка. Но никогда никто не мог ничего поделать со страстью продвинуться по общественной лестнице или с желанием носить одежду, которая на Западе была знаком малейшего такого продвижения. И правители никогда не препятствовали показной роскоши важных гос­под, необычайной пышности туалетов венецианских рожениц или же вы­ставкам туалетов, поводом для которых в Неаполе служили похороны.

Так же обстояло дело и в более заурядном мире. В Рюмежи, фландр­ской деревне возле Валансьена, богатые крестьяне, записывает в 1689 г. в своем дневнике местный священник, жертвовали всем ради роскоши костюма: «Молодые люди в шляпах с золотым или серебряным галуном и соответствующих этому нарядах; девушки с прическами в фут высотой и в подобающих этим прическам туалетах». «С неслыханной наглостью по­сещают они каждое воскресенье кабачок». Но время идет, и тот же самый кюре сообщает нам: «Ежели исключить воскресные дни, когда они бы­вают в церкви или в кабаке, крестьяне [богатые и бедные] столь нечисто­плотны, что вид девиц излечивает мужчин от похоти, и наоборот — вид мужчин отвращает от них девиц»... И это восстанавливает порядок вещей, вводя их в повседневные рамки. В июне 1680 г. мадам де Севинье, полу­восхищенная, полувозмущенная, принимает «красивую арендаторшу из Бодега [в Бретани], одетую в платье из голландского сукна на подкладке из муара, с прорезными рукавами», которая, увы, должна была ей 8 тыс. ливров. Но это все же исключение, каким служат и крестьяне в брыжах на изображении праздника местного святого в немецкой деревне, отно­сящемся к 1680 г. Обычно же все ходили босиком, а на самих городских рынках достаточно было одного взгляда, чтобы отличить буржуа от про­столюдинов. <...> (С. 333)

ЕВРОПА, ИЛИ БЕЗУМИЕ МОДЫ

оооооооооооооооооооооооооооооо

Ключ к фрагменту: Мода — явление неизвестное Европе вплоть до позднего средневековья, когда «гревнители благочестия» начинают отмечать изменения в стиле одежды как правящих классов, так и простолюдинов. В ХУ-ХУ1 вв. появ­ляется феномен национальной моды, костюм становится внешним выражением политических и классовых взглядов, а также появляются страны — законода­тели моды.

о<х>оо<х>о<х>оо<><хк><хкхх><>о<>о<><х^

<...> Правило покоя целиком сохраняло действенность, ибо вплоть до начала XII в. костюм преспокойно оставался в Европе таким же, каким он был во временена гало-римские: длинные хитоны до пят у женщин, до колен — у мужчин. А в целом — столетия и столетия неподвижно­сти. Когда происходило какое-нибудь изменение, вроде удлинения муж­ской одежды в XII в., оно подвергалось сильной критике. Ордерик Ви­талий (1075-1142 гг.) скорбел о безумствах моды в туалете его времени, совершенно, по его мнению, излишних. «Старый обычай почти полно­стью потрясен новыми выдумками», заявляет он. Утверждение сильно преувеличенное. Даже влияние крестовых походов было меньшим, чем это полагали: оно ввело в обиход шелка, роскошь мехов, но не изменило существенно формы костюма в ХП-ХШ вв.

Великой переменой стало быстрое укорочение около 1350 г. мужского одеяния — укорочение постыдное на взгляд лиц благонравных и почтен­ного возраста, защитников традиций. Продолжатель Гильема из Нанжи писал: «Примерно в этом году мужчины, в особенности дворяне, оруже­носцы и их свита, некоторые горожане и их слуги, завели столь короткое и столь узкое платье, что оно позволяло видеть тс, что стыдливость пове­левает скрывать» Для народа сие было весьма удивительно». Этот костюм,

облегающий тело, окажется долговечным, и мужчины никогда более не вернутся к длинному платью. Что же касается женщин, то их корсажи ста­ли облегающими, обрисовывающими формы, а обширные декольте нару­шили глухую поверхность платья — все это также вызывало осуждение.

В определенном смысле этими годами можно датировать первое про­явление моды. Ибо впредь в Европе станет действовать правило перемен в одежде. Л, с другой стороны, если традиционный костюм был примерно одинаков по всему континенту, то распространение короткого костюма бу­дет происходить неравномерно, не без сопротивления и его приспосабли­вания. И в конечном счете мы увидим, как формируются национальные моды, более или менее влияющие друг на друга: костюм французский, бургундский, итальянский, английский и т. д. Восточная Европа станет испытывать после распада Византии все возрастающее влияние турец­кой моды. Европа в дальнейшем останется многоликой по крайней мере до XIX в.,'хотя и готовой довольно часто признавать лидерство какого-то избранного региона.

Так в XVI в. у высших классов вошел в моду черный суконный костюм, введенный испанцами. Он служил как бы символом политического преоб­ладания «всемирной» империи католического короля. На смену пышному костюму итальянского Возрождения, с его большим квадратным деколь­те, широкими рукавами, золотыми и серебряными сетками и шитьем, зо­лотистой парчой, темно-красными атласами и бархатами, послужившему примером для значительной части Европы, пришла сдержанность костю­ма испанского с его темными сукнами, облегающим камзолом, штанами с пуфами, коротким плащом и очень высоким вбротником, окаймленным небольшим жабо. Напротив, в XVII в. восторжествовал так называемый французский костюм с его яркими шелками и более свободным покроем. Разумеется, долее всего сопротивлялась этому соблазну Испания. Фи­липп IV (1621-1665 гг.), враг барочной пышности, навязал своей знати суровую моду, унаследованную от времени Филиппа II. Долгое время при дворе существовал запрет на цветную одежду (vestido de color); чужеземец допускался туда лишь надлежащим образом «одетый в черное». Так по­сланец принца Конде, бывшего тогда союзником испанцев, смог добиться аудиенции, лишь сменив свой костюм на темное строгое одеяние. И толь­ко около 1670 г., после смерти Филиппа IV, иностранная мода проника­ет в Испанию и в самое сердце — Мадрид, где закрепить ее успех суждено побочному сыну Филиппа IV, второму дону Хуану Австрийскому. Однако в Каталонию новшества в одежде пришли после 1630 г., за десять лет до восстания против власти Мадрида. В это же самое время увлечению под­дался и двор статхаудера в Голландии, хотя нередки были противившие­ся такой моде. Портрет бургомистра Амстердама Бикера (1642 г.) в На­циональном музее изображает его в традиционном костюме на испанский лад. Это, несомненно, определялось также и принадлежностью к тому или иному поколению: так на картине Д. Ван Сантвоорта (1635 г.), на которой изображен со своей семьей бургомистр Дирк Баас Якобе, его жена и сам он носят брыжи по старинной моде, однако же все их дети одеты в соответст­вии с новыми вкусами. Конфликт между двумя модами существовал и в Милане, но он имел иной смысл: Милан был тогда испанским владением, и на карикатуре середины того же века традиционно одетый испанец, по- видимому, читает нотацию миланцу, отдавшему предпочтение француз­ской моде. Возможно ли усмотреть в распространении последней по всей Европе меру упадка Испании?

Это последовательное преобладание предполагает то же объяснение, которое мы выдвигали по поводу распространения могольской одежды в Индии или костюма османов в Турецкой империи: Европа, невзирая на свои ссоры или же по их причине, была одной единой семьей. Законодате­лем был тот, кем более всего восхищались, и вовсе необязательно сильней­ший, или, как полагали французы, любимейший, или же наиболее утон­ченный. Вполне очевидно, что политическое преобладание, оказывавшее влияние на всю Европу, как если бы она в один прекрасный день меняла направление своего движения или свой центр тяжести, не сразу же ока­зывало воздействие на все царство мод. Были и расхождения, и отклоне­ния, и случаи неприятия, и медлительность. Французская мода, преобла­давшая с XVII в., стала по-настоящему господствующей только в XVIII в. Даже в Перу, где роскошь испанцев была тогда неслыханной, мужчины в 1716 году одевались «по французскому образцу, чаще всего в шелковый камзол, [привезенный из Европы], с причудливым смешением ярких кра­сок». Во все концы Европы эпохи Просвещения мода приходила из Пари­жа в виде очень рано появившихся кукол-манекенов. И с того момента эти манекены царят безраздельно. В Венеции, старинной столице моды и-хо­рошего вкуса, в XV и XVI вв. одна из старейших лавок называлась (и ныне еще называется!) «Французская кукла» (*Ьа РЬаоо1а йе Ргапга»). Уже в 1642 г. королева польская (она была сестрой императора) просила испан­ского курьера, если он отправится в Нидерланды, привезти ей «куклу, оде­тую на французский манер, дабы оная могла бы послужить образцом для ее портного», — польские обычаи в этой области ей не нравились.

Совершенно очевидно, что такое сведение к одной господствовавшей моде никогда не проходило без определенного замалчивания. Рядом су­ществовала, как мы говорили, огромная инерция бедноты. Существовали также, выступая над неподвижной поверхностью моря моды, локальное сопротивление и региональная замкнутость. Историков костюма навер­няка приводят в отчаяние отклонения, искажения в общем развитии. Двор бургундских Валуа был слишком близок к Германии, да и слиш­ком самобытен, чтобы следовать моде французского двора. Там оказалось возможным в XVI в. всеобщее распространение фижм, и в еще большей степени и на протяжении веков — повсёместное ношение мехов, но и эти каждый носил по-своему.

Брыжи могли варьировать от скромной рюши до огромных кружев­ных брыжей, какие мы видим на Изабелле Брандт на портрете, где Рубенс изобразил ее рядом с собой, или же на жене Корнелиуса де Boca из Брюс­сельского музея, где рядом с нею и двумя своими дочерьми изображен и сам художник.

Майским вечером 1581 г., после обеда, в Сарагосу приехали трое моло­дых венецианцев — знатных, красивых, жизнерадостных, умных, обид­чивых и самодовольных. Мимо проходит процессия со святыми дарами, за нею следует толпа мужчин и женщин. «Женщины, — ядовито записывает рассказчик, — крайне безобразны, с лицами, раскрашенными во все цве­та, что весьма странно выглядело, в очень высоких башмаках, а вернее — в цоколи (открытые башмаки на очень высоких деревянных подошвах) по венецианской моде; и в мантильях, какие модны по всей Испании». Любо­пытство побудило венецианцев приблизиться к зрелищу. Но тот, кто же­лает видеть других, в свою очередь становится предметом внимания, его замечают, на него указывают пальцами. Проходящие мимо венецианцев мужчины и женщины начинают хохотать, кричат им обидные слова. «И все это просто потому, — пишет тот же Франческо Контарини, — что мы носили «нимфы»[кружевные воротнички] большого размера, чем это тре­бует испанский обычай.

Одни кричали: «Ба, да у нас вся Голландия! [подразумевалось: все гол­ландское полотно, либо игра слов, связанная с olanda — полотном, из ко­торого делали простыни и белье], другие: «Что за огромные салатные ли­стья!». Чем мы изрядно позабавились». Аббат Локателли, приехавший в 1664 г. в Лион из Италии, оказался менее стоек и недолго сопротивлялся детям, что бегали за ним по улицам. «Мне пришлось отказаться от «сахар­ной головы» [высокой шляпы с широкими полями]... от цветных чулок и одеться целиком по-французски» — «со шляпой Дзани» с узкими полями, «большим воротником, более подходящим для врача, нежели для священ­нослужителя, сутаной, доходившей мне до середины бедра, черными чул­ками, узкими башмаками... с серебряными пряжками вместо шнурков. В таком наряде я казался себе более священником». <...> (С. 338-344)

Источник: Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм