Природа и значение игры как явления культуры

ооооо«^<х><х><х>о<>оо<><>о<хх>оо<х>оос><>

Ключ к фрагменту: Игра стара как мир, она старше культуры, поскольку игра­ют и люди и животные. Смысл игры не в релаксации инее стремлении к сопер­ничеству, а в ней самой. '

<хх><хх>о<х>о<х>о<х><><>с><хх>оос>с>оо<><>с> Игра старше культуры, ибо понятие культуры, как бы несовершенно его ни определяли, в любом случае предполагает человеческое сообщест­во, а животные вовсе не ждали появления человека, чтобы он научил их играть. Да, можно с уверенностью заявить, что человеческая цивилиза­ция не добавила никакого существенного признака общему понятию игры. Животные играют точно так же, как люди. Все основные черты игры уже присутствуют в игре животных. Достаточно понаблюдать хотя бы игру щенят, чтобы в их веселой возне без труда обнаружить все эти черты. Они приглашают друг друга поиграть неким подобием церемониальных поз и жестов. Они соблюдают правило, что нельзя, например, партнеру по игре прокусывать ухо. Они притворяются ужасно злыми. И что особенно важ­но* они совершенно очевидно испытывают при этом огромное удовольст­вие и радость. Подобная игра резвящихся кутят — лишь одна из самых простых форм игры животных. Существуют много более высокие, много более развитые формы: настоящие состязания и увлекательные представ­ления для зрителей.

Здесь необходимо сразу же выделить один весьма важный пункт. Уже в своих простейших формах и уже в жизни животных игра представля­ет собой нечто большее, чем чисто физиологическое явление либо фи­зиологически обусловленная физическая реакция. Игра как таковая пе­решагивает рамки чисто биологической или, во всяком случае, чисто

физической деятельности. Игра —- содержательная функция со многими гранями смысла. В игре «подыгрывает», участвует нечто такое, что пре­восходит непосредственное стремление к поддержанию жизни и вклады­вает в данное действие определенный смысл. Всякая игра что-то значит. Если этот активный принцип, сообщающий игре свою сущность, назвать духом, это будет преуэеличением; назвать же его инстинктом — значит ничего не сказать.

Как бы к нему не относиться, во всяком случае этим «смыслом» игры ясно обнаруживает себя некий имматериальный элемент в самой сущно­сти игры. Психология и физиология давно занимаются наблюдением, опи­санием и объяснением игры животных, детей и взрослых. Они пытаются установить природу и значение игры и отвести игре подобающее место в плане бытия. В любом научном исследовании, при любом научном подхо­де безоговорочно и повсеместно принимается за отправную точку мысль, что игра занимает важное место в жизни, выполняет в ней необходимую, во всяком случае полезную, функцию. Многочисленные попытки опреде­ления этой биологической функции игры расходятся весьма значитель­но. Одним казалось, что они нашли источник и основу игры в потребности дать выход избыточной жизненной силе. По мнению других, живое суще­ство, играя, подчиняется врожденному инстинкту подражания. Полага­ют, что игра удовлетворяет потребность в отдыхе и разрядке (оп1зрашцпб). Некоторые видят в игре своеобразную предварительную тренировку перед серьезным делом, которого может потребовать жизнь, или рассматривают игру как упражнение в самообладании. Иные опять-таки ищут первона­чало во врожденной потребности что-то уметь или что-то совершать либо в стремлении к главенству или соперничеству. Наконец, есть и такие, кто относится к игре как к невинной компенсации вредных побуждений, как к необходимому восполнению монотонной односторонней деятельности или как к удовлетворению в некоей фикции невыполнимых в реальной обста­новке желаний и тем саь!ым поддержанию чувства личности.

Во всех этих толкованиях общим является то, что они исходят из по­сылки, что игра совершается ради чего-то иного, служащего в свою оче­редь некой биологической целесообразности. Они ставят вопрос: почему и для чего происходит игра? Следующие за этим вопросом ответы отнюдь не исключают друг друга. Вполне допустимо принять одно за другим все перечисленные толкования, не впадая при этом в обременительную пута­ницу понятий. Отсюда вытекает, что все эти объяснения верны лишь от­части. Будь хоть одно из них достаточным, оно бы исключало все осталь­ные или же вбирало их в некое единство более высокого порядка. Вопрос: что есть игра в себе и для себя и что она значит для самих играющих? — в преобладающей части этих объяснений занимает лишь второстепенное место. Их авторы подходят к игре без околичностей, с инструментарием

экспериментальной науки, ничуть не проявляя сперва необходимого ин­тереса к глубокому эстетическому содержанию игры. Изначальное ка­чество игры чаще всего остается при этом в стороне. Ни одно из приве­денных объяснений не отвечает прямо на вопрос: «Хорошо, но в чем же все-таки «соль» игры? Почему младенец визжит от восторга? Почему игрок, увлекаясь, забывает все на свете, почему публичное состязание повергает в неистовство тысячеголовую толпу?». Интенсивность игры не объяснить никаким биологическим анализом. И все же как раз в этой интенсивности, в этой способности приводить в исступление кроется сущ­ность игры, ее исконное качество. Логический рассудок словно говорит нам, что Природа могла бы дать своим детям все эти полезные функции разрядки избыточной энергии, отдыха после напряжения сил, приго­товления к испытаниям жизни и компенсации несбывшихся желаний, на худой конец в форме чисто механических упражнений и реакций. Но нет, она дала нам Игру, с ее напряжением, с ее радостью, с ее шуткой и забавой. <...> (С. 9-12)

о<х>оо<>х><х><х>оо<><ххх><х>о<х>о<><х>оо

Ключ к фрагменту: Игра включает играющего в некую тотальность, присутст­вие которой невозможно игнорировать. В игре присутствует дух, следовательно, животные — это нечто большее, чем то, чем мы их считаем, ведь и они играют. В культуре игра распространена повсеместно, и сама культура в ее истоке — в языке, мифе, культе — проникнута игровым началом. Игру не стоит считать чем-то несерьезным или смешивать с глупостью — игра не укладывается в ка­тегории серьезного-несерьезного, умного или безумного. Лишь эстетика знает о игре нечто подлинное.

000<ХХ>00000<Х><Ю<><>00<Х>Сн»<>Х>000<>

В игре мы имеем дело с безусловно узнаваемой для каждого, абсолютно первичной жизненной категорией, некой тотальностью, если существу­ет вообще что-нибудь заслуживающее этого имени. Мы должны попытать­ся понять и оценить игру только в ее целостности.

Реальность, именуемая Игрой, доступная восприятию любого и каж­дого, простирается в одно и то же время на мир животный и мир челове­ческий. Поэтому она не может опираться на какой-либо рациональный фундамент, поскольку разумные основания ограничивали бы ее пределы только миром человеческим. Существование игры не привязано ни к опре­деленной степени культуры, ни к определенной форме мировоззрения.

Любое мыслящее существо может немедленно представить себе эту ре­альность — игру, «играние» — как самостоятельное, самодовлеющее не­что, если даже его собственный язык не располагает общим словесным вы­ражением этого понятия. Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти все абстрактные понятия: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Мож­но отрицать серьезность. Игру — нельзя.

Но хочется того или нет, признавая игру, признают и дух. Ибо игра, какова бы ни была ее сущность, не есть нечто материальное. Уже в мире животных ломает она границы физического существования. С точки зре­ния детерминированно мыслимого мира, мира сплошного взаимодействия сил, игра есть в самом полном смысле слова «зирегаЬипс1ап8» («излишест­во, избыток»). Только с вмешательством духа, снимающего эту всеобщую детерминированность, наличие игры делается возможным, мыслимым, постижимым. Бытие игры всякий час подтверждает, причем в самом выс­шем смысле, супралогический характер нашего положения во Вселенной. Животные могут играть, значит, они уже нечто большее, чем просто ме­ханизмы. Мы играем, и мы знаем, что мы играем, значит, мы более чем просто разумные существа, ибо игра есть занятие внеразумное.

Кто обратит свой взгляд на функцию игры не в жизни животных и не в жизни третей, а в культуре, тот вправе рассматривать понятие игры в той его части, где от него отступаются биология и психология. Он находит игру в культуре как заданную величину, существовавшую прежде самой куль­туры, сопровождающую и пронизывающую ее с самого начала вплоть до той фазы культуры, в которой живет сам. Он всюду замечает присутствие игры как определенного качества деятельности, отличного от «обыден­ной» жизни. Он может не задумываться над тем, насколько удается науч­ному анализу свести данное качество к факторам количественным. Ведь ему важно определить именно то качество, которое он обнаруживает как свойственное жизненной форме, что именуется им игрой. Игра как фор­ма деятельности, как содержательная форма, несущая смысл, и как соци­альная функция — вот объект его интереса. Он уже не ищет естественных стимулов, влияющих на игру вообще, но рассматривает игру непосредст­венно как социальную структуру в ее многообразных конкретных формах. Он старается понять игру такой, какой видит ее сам играющий, то есть в ее первоначальном значении. Если он придет к выводу, что игра опирает­ся на действия с определенными образами, на известное «преображение» действительности, тогда он постарается в первую очередь понять ценность и значение этих образов и самого претворения в образы. Он хочет наблю­дать их проявление в самой игре и таким образом попытаться понять игру как фактор культурной жизни.

Важнейшие виды первоначальной деятельности человеческого обще­ства все уже переплетаются с игрой. Возьмем язык, самый первый и са­мый высший инструмент, созданный человеком для того, чтобы сообщать, учить, повелевать. Язык, с помощью которого он различает, определяет, констатирует, короче говоря, называет, то есть возвышает вещи до сфе­ры духа Дух, формирующий язык, всякий раз перепрыгивает играючи с уровня материального на уровень мысли. За каждым выражением абст­рактного понятия прячется образ, метафора, а в каждой метафоре скры­та игра слов. Так человечество все снова и снова творит свое выражение бытия, рядом с миром природы — свой второй, измышленный мир. Или возьмем миф, что также является претворением бытия, но только более разработанным, чем отдельное слово. С помощью мифа на ранней стадии пытаются объяснить все земное, найти первопричины человеческих дея­ний в божественном. В каждой из этих причудливых оболочек, в которые миф облекал все сущее, изобретательный дух играет на рубеже шутки и серьезности. Наконец, возьмем культ. Раннее общество отправляет свои священнодействия, которые служат ручательством благоденствия мира, освящения, жертвоприношения, мистерии, в игре, понимаемой в самом истинном смысле этого слова.

В мифе и в культе, однако, рождаются великие движущие силы куль­турной жизни: право и порядок, общение, предпринимательство* ремес­ло и искусство, поэзия, ученость и наука. Поэтому и они уходят корнями в ту же почву игрового действия.

Цель этого сочинения — показать, что правомерность обзора всей че­ловеческой культуры sub speeie ludi (под углом зрения, под знаком игры) есть нечто большее, чем просто риторическое сравнение. Сама по себе мысль эта совсем не нова. Некогда она уже была у всех на устах. Это слу­чилось в начале XVII века, когда возникла великая мировая сцена. Бла­годаря череде имен от Шекспира до Кальдерона и Расина драма главен­ствовала во всей поэзии столетия. Каждый поэт в свою очередь сравнивал мир с театром, где всякий играет свою роль. Таким образом, казалось, иг­ровой характер культурной жизни признан всеми безоговорочно. И тем не менее, если пристальнее вглядеться в это обиходное сравнение жизни с театральными подмостками, то выясняется, что основывается оно на платоновских идеях и содержит чисто нравоучительную тенденцию. Это была вариация старого мотива «vanitas» («суета сует»), вздох сожаления о бренности всего земного, не более того. Действительное взаимопроник­новение игры и культуры в этой сентенции не было признано либо не было выражено. Теперь же нам предстоит открыть самое игру в ее подлинном, чистом виде как основание и фактор культуры в целом.

Игра в нашем сознании противостоит серьезному. Истоки этого про­тивопоставления пока что выявить так же трудно, как и происхождение самого понятия игры. Если присмотреться внимательнее, противопостав­ление игры и серьезного перестанет нам казаться законченным и устойчи­вым. Мы можем сказать: игра есть несерьезное. Но помимо того, что эта формула ничего не говорит о положительных качествах игры, ее чрезвы­чайно легко опровергнуть. Стоит нам вместо «игра есть несерьезное» про­изнести «игра несерьезна», как данное противопоставление теряет силу, ибо игра может быть по-настоящему серьезной. Более того, мы тотчас же наталкиваемся на различные фундаментальные категории жизни, равным образом подпадающие под рубрику несерьезного, однако никак не соотно­симые с игрой. Смех тоже в известном смысле противостоит серьезному, однако между ним и игрой никоим образом нет необходимой связи. Дети, футболисты, шахматисты играют со всей серьезностью, без малейшей склонности смеяться. Примечательное обстоятельство: как раз чисто фи­зиологическое отправление смеха присуще исключительно человеку, в то время как содержательная функция игры является у него с животными общей. Аристотелевское animal ridens (смеющееся животное) характери­зует человека в противоположность животному, пожалуй, еще более чет­ко, нежели Homo sapiens.

Что справедливо для смеха, справедливо и для комического. Коми­ческое также подпадает под «несерьезное», оно определенным образом связано со смехом, оно возбуждает смех. Но его взаимосвязь с игрой — отношение вторичного свойства. Сама по себе игра не комична — ни для играющих, ни для зрителей. Детеныши животных и маленькие дети, когда они играют, производят порой комическое впечатление, но уже взрослых собак, что гоняются друг за другом, едва ли можно назвать комичными. Мы называем комическим клухт или комедию не из-за иг­рового действия самого по себе, а из-за содержания. Мимику клоуна, комичную и смешную, можно назвать игрой только в самом нестрогом смысле слова.

Комическое тесно связано с глупостью. Игра, однако, вовсе не глупа. Она живет вне рамок противоположности «мудрость — глупость». Одна­ко и понятие глупости может сослужить нам службу, чтобы выразить все многоразличие жизненных ситуаций. В позднесредневековом словоупот­реблении пара «folie et sens» («безумие и разум») достаточно полно заме­няла нашу антиномию игры и серьезного.

Все термины из этой лишь приблизительно взаимосвязанной группы значений, к которым относятся игра, смех, забава, шутка, комическое и глупость, сближает друг с другом и дальнейшая неразложимость этих по­нятий, которую, мы ранее вынуждены были признать за игрой. Их ratio (разумное начало, принцип) лежит в особенно глубоком слое нашей ду­ховной сущности.

Чем больше пытаемся мы отграничить форму игры от других по види­мости родственных форм жизни, тем ярче выступает ее далеко идущая самостоятельность. Мы можем пойти еще дальше в нашем обособлении игры из сферы больших категориальных противоположностей. Если игра лежит вне дизъюнкции мудрости и глупости, то она точно так же не зна­ет различения истины и лжи. Выходит она и за рамки противоположно­сти добра и зла. В игре самой по себе, хотя она и есть продукт деятельно­сти духа, не заключено никакой моральной функции — ни добродетели, ни греха.

[ Коль скоро игру нельзя связать прямо ни с истиной, ни с добром, то, мо­жет быть, она располагается в сфере эстетического? Здесь наше суждение колеблется. Свойство быть прекрасным не имманентно игре как таковой, однако она обладает склонностью вступать в контакт со всевозможными элементами прекрасного. Более примитивным формам игры с самого на­чала присущи радость и изящество. Красота движений человеческого тела находит свое «высшее» выражение в игре. В более высокоразвитых фор­мах игра пронизана ритмом и гармонией, этими благороднейшими дара­ми эстетической способности, которых удостоен человек. Узы, связующие игру и красоту, тесны и многообразны. <...> (С. 13-16)

оооооеоооооооооооооооооооооооо

Ключ к фрагменту: При исследовании игры можно уйти от рассмотрения ее как функции детерминированного (либо биологией, либо этикой, либо логикой) жи­вого существа. Игра — это свободная деятельность, обособленная во времени и пространстве. Она предполагает особый порядок и правила. Игра «упраздняет» обыденную жизнь.

ООООООООООООООООООООООФООФОООО

Здесь нам придется очень кстати, что наша тема, взаимосвязь игры и культуры, позволит избежать обозрения всех до единой бытующих форм игры. Мы можем ограничить себя в основном играми социального харак­тера. Если угодно, их можно назвать высшими формами игры. Эти формы легче описывать, чем более примитивные игры младенцев и четвероногой молоди, поскольку они имеют более сложную и разветвленную структу­ру, их отличительные признаки более разнообразны и очевидны, меж тем как при определении сущности примитивной игры мы почти сразу натал­киваемся на фундаментальное игровое качество, не выводимое ни из чего другого, которое не поддается, на наш взгляд, анализу. Предметом наше­го разговора будут единоборство и состязание в беге, представления 1< зре­лища, танцы и музыка, маскарад и турнир. Среди признаков, которые мы будем перечислять, некоторые имеют отношение к игре вообще, другие же— к социальной игре в особенности.

Всякая игра есть прежде всего и в первую голову свободная деятель­ность. Игра по приказу уже больше не игра. В крайнем случае ойа может быть некой навязанной имитацией, воспроизведением игры. Уже благо­даря свободному характеру игра выходит за рамки природного процесса. Она присовокупляется к нему, располагается поверх него как украшение, убор. Разумеется, свободу тут следует понимать в более широком смысле слова, при котором не затронуты проблемы детерминизма. Можно было бы сказать так: для детенышей животного и детей человека эта свобода еще не существует; они не могут не играть, ибо так повелевает им инстинкт и поскольку игра служит развитию их телесных и селективных способно­стей. Но, вводя термин «инстинкт», мы прячемся за некое неизвестное,

а загодя выставляя вперед предположительную полезность игры, допус­каем реШю рппгарН (мнимое доказательство в споре). Ребенок и живот­ное играют, потому что испытывают удовольствие от игры, и в этом за­ключается их свобода.

Как бы то ни было, для человека взрослого и дееспособного игра есть функция, без которой он мог бы и обойтись. Игра есть некое излишество. Потребность в ней лишь тогда бывает насущной, когда возникает жела­ние играть. Во всякое время игра может быть отложена или не состоять­ся вообще. Игра не диктуется физической необходимостью, тем более мо­ральной обязанностью. Игра не есть задание. Она протекает «в свободное время». Поначалу вторичные, по мере того как игра становится функци­ей культуры, понятия долженствования, задания, обязанности привязы­ваются к игре.

Таким образом, налицо первый из главных признаков игры: она свобод­на, она есть свобода. Непосредственно с этим связан второй признак.

Игра не есть «обыденная» жизнь и жизнь как таковая. Она скорее вы­ход из рамок этой жизни во временную сферу деятельности, имеющей собственную направленность. Даже малое дитя прекрасно знает, что оно играет лишь «как будто» взаправду, что это все «понарошку». Насколь­ко глубоко коренится это представление в детской душе, может, на мой взгляд, особенно метко проиллюстрировать следующий случай, расска­занный мне одним отцом. Он входит и видит сына четырех лет играющим в поезд: мальчик сидит на первом из поставленных вереницей стульев. Отец ласкает ребенка, но мальчик говорит:

«Папа, нельзя целовать локомотив, иначе вагоны подумают, что он не настоящий». В этом «понарошку» кроется сознание неполноценности, «дурачества» по сравнению с тем, что «взаправду» и кажется первич­ным. Мы, однако, уже замечали, что представление о «как будто» абсо­лютно не исключает, что это «ради игры» может протекать с величайшей серьезностью, даже с самозабвением, переходящим в восторг; тем самым квалификация «как будто» на время полностью снимается. Любая игра во все времена была способна целиком захватить играющего. Противо­положность «игра — серьезное» во все времена остается неустойчивой. Неполноценность игры имеет своей границей полноценность серьезного. Игра превращается в серьезное, а серьезное — в игру. Игра может подни­маться до высот прекрасного и священного, где оставляет серьезное дале­ко позади себя. Эти трудные вопросы неизбежно встанут на очередь дня, как только мы должны будем ближе присмотреться к взаимоотношению игры и священнодействия.

Пока же речь идет об определении формальных признаков, присущих виду деятельности, который мы называем игрой. Все исследователи под­черкивают незаинтересованный характер игры. Не будучи «обыденной» жизнью, она лежит за рамками процесса непосредственного удовлетво­рения нужд и страстей. Она прерывает этот процесс. Она вклинивается в него как временное действие, которое протекает внутри себя самого и со­вершается ради удовлетворения, приносимого самим совершением дей­ствия. Такой, во всяком случае, представляется нам игра сама по себе и в первом приближении: интермеццо повседневной жизни, занятие во время отдыха и ради отдыха. Но уже в этом своем качестве возобновляемого раз­нообразия она становится сопровождением, приложением, частью жизни вообще. Она украшает жизнь, она дополняет ее и вследствие этого являет­ся необходимой. Она необходима индивидууму как биологическая функ­ция, и она необходима обществу в силу заключенного в ней смысла, в силу своего значения, своей выразительной ценности, в силу завязываемых ею духовных и социальных связей — короче, необходима как культурная функция. Игра удовлетворяет идеалы коммуникации и общежития. Ме­сто ей в сфере более возвышенной, нежели чисто биологический процесс добывания пищи, спаривания и самосохранения. Это высказывание на первый взгляд входит в противоречие с тем фактом, что в животном мире игра занимает большое место в брачный период. Но разве было бы таким уж абсурдом пение, танцы, брачное украшение птиц, равно как и челове­ческие игры, ситуировать за пределами чисто биологической сферы? Как бы то ни было, человеческая игра во всех своих высших проявлениях, ко­гда она что-то означает или что-то знаменует, находит себе место в сфере праздника и культа, в сфере священного.

Противоречит ли тот факт, что игра необходима, что она служит куль­туре, лучше сказать, сама становится культурой, — противоречит ли это ее незаинтересованности? Нет, ибо цели, которым она служит, сами ле­жат вне сферы прямого материального интереса или индивидуального удовлетворения потребностей. В качестве священнодействия игра может служить благу целой группы, но иным образом и иными средствами, не­жели те, что непосредственно направлены на удовлетворение жизненных потребностей.

Игра обособляется от «обыденной» жизни местом действия и продол­жительностью. Изолированность составляет третий отличительный при­знак игры. Она «разыгрываете^» в определенных рамках пространства и времени. Бе течение и смысл заключены в ней самой.

Здесь перед нами еще один новый и позитивный признак игры. Игра начинается и в определенный момент заканчивается. Она сыграна. Пока она происходит, в ней царит движение, прямое и попятное, подъем и спад, чередование, завязка и развязка. С ее временной ограниченностью непо­средственно связано другое примечательное качество.

Игра сразу фиксируется как культурная форма. Будучи однажды сыг­ранной, она остается в памяти как некое духовное творение или ценность, передается далее как традиция и может быть повторена в любое время, будь то немедленно, как детская забава, партия в триктрак, бег взапус­ки, либо после длительного перерыва. Эта повторяемость есть одно из су­щественнейших свойств игры. Она характеризует не только игру в целом, но и ее внутреннюю структуру. Элементы повтора, рефрена, чередования встречаются на каждом шагу почти во всех развитых игровых формах.

Еще замечательнее временного ограничения пространственное ограни­чение игры. Любая игра протекает внутри своего игрового пространства, которое заранее обозначается, будь то материально или только идеально, преднамеренно или как бы само собой подразумеваясь. Подобно тому как формально отсутствует всякое различие между игрой и священнодействи­ем, иначе говоря, священнодействие совершается в тех же формах, что и сама игра, так и освященное место формально не отличается от игрового пространства. Арена цирка, игральный стол, волшебный круг, храм, сце­на, экран синематографа, судное место — все они по форме и функции суть игровые пространства, то есть отчужденная земля, обособленные, выго­роженные, освященные территории, на которых имеют силу особенные, собственные правила. Это как бы временные миры внутри обычного, соз­данные для выполнения замкнутого в себе действия.

Внутри игрового пространства царит собственный, безусловный поря­док. И тут мы опять открываем для себя новую, еще более положитель­ную черту игры: она творит порядок, она есть порядок. В несовершенном мире и сумбурной жизни она создает временное, ограниченное совершен­ство. Порядок, устанавливаемый игрой, имеет непреложный характер. Малейшее отклонение от него расстраивает игру, лишает ее собственного характера и обесценивает. В этой органичной связи с понятием порядка заключается, вне всякого сомнения, причина того, почему игра, как ми­моходом уже отмечалось выше, по видимости располагается в столь зна­чительной части на территории эстетического. Игра, говорили мы, имеет склонность быть красивой. Этот эстетический фактор, по всей вероятно­сти, тождествен стремлению творить, что оживляет игру во всех ее видах и обликах. Слова, с помощью которых мы можем именовать элементы игры, принадлежат большей частью сфере эстетического. Это те же самые терми­ны, которыми мы обозначаем проявления прекрасного: напряжение, рав­новесие, балансирование, чередование, контраст, вариантность, завязка и развязка, разрешение. Игра связывает и освобождает. Она приковывает, как бы зачаровывает. Она исполнена тех двух благороднейших качеств, которые человек способен замечать в вещах окружающего мира и сам мо­жет выразить: ритма и гармонии.

Среди квалификаций, уместных в отношении игры, мы называли на­пряжение. Элемент напряжения занимает в игре особое и важное место Напряжение означает неуверенность, неустойчивость, некий шанс или возможность. В нем есть стремление к разрядке, расслаблению. Чтобы не­что «удалось», требуются усилия. Этот элемент присутствует уже в хвата­тельных движениях грудного младенца, у котенка, гоняющего катушку ниток, у играющей в мяч маленькой девочки* Он преобладает в индиви­дуальных играх на ловкость или сообразительность — головоломке, мо­заике, пасьянсе, стрельбе в мишень, — и значение его возрастает по мере того, как игра приобретает все более соревновательный характер. В азарт­ной игре и в спортивном состязании он достигает крайней точки. Именно элемент напряжения сообщает игровой деятельности, которая сама по себе лежит вне области добра и зла, вполне определённое этическое содержа­ние. Во всяком случае напряжение игры подвергает проверке играющего: его физическую силу, выдержку и упорство, находчивость, удаль и отвагу, выносливость, а вместе с тем и духовные силы играющего, коль скоро он, одержимый пламенным желанием выиграть, должен держаться в предпи­сываемых игрой рамках дозволенного. Свойственные игре качества — по­рядок и напряжение — ведут нас к исследованию игровых правил.

У каждой игры свои правила. Они диктуют, что будет иметь силу внут­ри отграниченного игрой временного мирка. Правила игры безусловно обязательны и не подлежат сомнению. Поль Валери как-то походя заметил (и это была чрезвычайно дальновидная мысль): в отношении правил игры невозможен скептицизм. Во всяком случае, основа, которая их определя­ет, дается здесь как незыблемая. Стоит нарушить правила, и все здание игры тотчас же рушится. Игра становится невозможной. Игра перестает существовать. Свисток спортивного судьи разрушает чары и временно вос­станавливает в правах «обыденный мир».

Играющий, который не подчиняется правилам или обходит их, есть нарушитель игры. Понятие «fair» теснейшим образом связано с игро­вым занятием: играть надо «честно, порядочно». Нарушитель игры совер­шенно не похож на того, кто плутует, лукавит в игре. Плут, шулер лишь притворяется, что играет. Он только для виду признает магический круг игры. Общество играющих легче прощает ему его грех, чем нарушителю игры, ибо этот последний ломает, губит весь их игровой мирок. Не при­знавая правил игры, он обналсает тем самым относительность и хрупкость этого игрового мирка, в котором он на время замкнулся вместе с другими партнерами. Он отнимает у игры иллюзию, inlusio, буквально «въигрыва- ние» — слово, чреватое смыслом. Поэтому он должен быть уничтожен, ибо угрожает самому существованию игрового сообщества. Фигура наруши­теля игры, «штрейкбрехера игры», яснее всего выступает в игре мальчи* шек. Малолетнее общество не интересует, почему «штрейкбрехер» против игры — потому ли, что боится рисковать, или потому, что ему нельзя. Точ­нее, дети не признают никаких «нельзя» и называют это «струсить». Про­блема послушания и совести для них не распространяется, как правило,

дальше страха перед наказанием. «Штрейкбрехер игры» рушит их вол­шебный мир, поэтому он трус и его изгоняют. В мире высокой серьезно­сти шулерам, мошенникам и лицемерам тоже всегда доставалось меньше, нежели тем, кто нарушал игру: вероотступникам, еретикам, неофитам, узникам совести. <...>(С. 17-23) ооооооооосооооскх>оооооо<>ооо<>оо