Предчувствия и образы

Это не та смертность, которая как парный антитезис жизни циклически завершает ее. Катастрофа взламывает понятный цикл внезапным вмешательством, ошеломляет контрастом между моментностью потрясения и тотальностью разрушений. Конец света, землетрясение, революция, авария малопредвидимы, прогнозы часто не сбываются, причинные связи загадочны, трудности их рационализации восполняются воображением, предчувствием.

В сознании катастрофы облекаются в образы. В простейших верованиях - это внешняя самопроизвольная сила (человеко- или животнообразная). Затем образы приобретают оценочный смысл, ставя свершившееся или даже званое бедствие в то или иное отношение с человеческими качествами. Тогда оно становится законом, который для рефлектирующего субъекта свидетельствует многое о его собственном бытии.

Формирование этих образов особенно возбуждается распространением предчувствий грядущей катастрофы. Общество, десятилетиями пребывавшее в кризисе, еще большее ухудшение своего положения и не может воспринимать иначе. Конечно, появляется немало прогнозов с тем же вектором, хотя собственно научная атрибуция у них заметно подыгрывает тем же предчувствиям. Но массовые предчувствия такого рода имеют свою историческую значимость: они выражают настроение, точнее - настроенность народа на трагедию.

К тому же подобная настроенность действительно усугубляет положение, усиливая фрустрацию, пассивность. Это более чем покорность беде, тут мазохистская реакция на нестерпимые проблемы времени. Суть проблем - в необходимости меняться самим. Эта самая тяжкая из перемен трудно осуществима без потрясений, как бы требует их.

Поэтому в образах наступающей катастрофы просматривается оправдание ее, даже полезность для будущего.

В массовом сознании нашего общества можно обнаружить следующие из упомянутых образов.

Катастрофа как проклятье. Цепь исторических неудач воспринимается как воля рока, нависшего над этим местом, народом; мы оказались на линии столкновения двух цивилизаций, где ломаются лучшие намерения и судьбы. Все чаще повторяется мысль, что это судьба России такая - на своем примере показывать человечеству, как не надо жить, куда не надо идти. Отработка негодных вариантов развития и есть ее вклад в мировую историю.

Катастрофа как возмездие. За что? За соблазн! Соблазниться простыми решениями сложнейших социальных проблем, наскоро перескочить через тяготы долгих этапов обучения и накопления культурного слоя труда и отношений - великий грех. Иногда такой образ осязается вполне эмпирически, хотя и в иных масштабах: чувство общей вины у жителей Ленинакана, которые сами в обход правил строили дома, обучали строителей в школах, воспитывали в семьях, принимали эти дома так, что они и погребли многих при землетрясении.

Катастрофа как заговор. Субъективный источник бедствий с куда более конкретным обликом потаенного врага: коварный Запад, алчная бюрократия, расселившиеся между нами чужаки, кто-то еще... Огромная подъемная сила вопроса “Кому выгодно?!” придает небывалую энергию обычно мелким обидам, житейской зависти, темным социальным инстинктам. Но посредством этого же образа интепретируются и природные катастрофы: в декабре 1988 г. даже в просвещенных кругах армянского общества бытовало предположение, что землетрясение было устроено направленным подземным взрывом с тем, чтобы отвлечь людей от Карабахского конфликта.

Катастрофа как испытание. Людям нужны великие потрясения, чтобы понять, что в их нравах и опыте выдержит и достойно укрепления и гордости, а что надо преодолеть в себе, и чего не хватает. История этим жестоким способом ведет свой отбор на выживание лучшего.

Катастрофа как урок. Надо осмыслить ее причины и последствия для планов на будущее. Избавившись от прошлых заблуждений, найти способ избегания их дальше, как-то иначе построить сам механизм выбора образа жизни, целей и идеалов.

Катастрофа как новые возможности. Катастрофа расчищает место для нового созидания. Напластования прошлого труда, овеществленного в неверных или устаревших материальных, организационных, социально-психологических формах, начинают господствовать над трудом “живым”. Моментное разрушение их открывает путь новым идеям, инициативам, деятелям.

Как видим, диапазон названных образов колеблется от ужаса до едва ли не приветствия. Сейчас невозможно оценить сферу и степень распространенности каждого из них, либо их сочетаний. Не получается распределить их и по каким-то объективно выделенным социальным носителям. Но они хорошо совпадают с границами так называемых групп сознания, - тем структурным компонентом общества, который складывается не столько по объективным признакам (класс, профессия, образование, возраст и т.п.), сколько по ценностным, мотивационным признакам. Испуганные переменами неудачники-почвенники - на одной стороне, и социально активный элемент общества, ищущий самореализации, - на другой. Злорадствующие беглецы и самоотверженные реформаторы. Разнообразие таких групп довольно велико, границы их подвижны, переменчивы в зависимости от преобладания тенденций. В переломные этапы жизни общества их соотношение очень значимо. Чем именно?

По-видимому, в переходные этапы своего развития общество вырабатывает некие исторические предчувствия. Это не прогнозы. По крайней мере не только они. Самопроизвольно возникает опережающая рефлексия, интуитивно-ценностно переживающая близкие перемены.

Авторы сборника “Вехи” и “Песни о Буревестнике”, конечно с разным отношением, говорят о надвигающейся на Россию катастрофе. По объективным признакам они из общего слоя, хотя из различных кругов общения, и противоположного менталитета. Если одни ближе к первым из приведенных выше образов, то другой - к последнему из них. Показательно ли, что после революции они в чем-то поменялись местами в отношении к происшедшему? Печальное, но признание, даже склонность к сотрудничеству с новым режимом у бывших “веховцев”; гнев и обличения в горьковских “Несвоевременных мыслях”. Нужно много сопоставлений с похожими событиями, чтобы понять, имеет ли структура и динамика такой позиционности какой-либо эвристический смысл.