Модификация канонической агиобиографии

…каждый автор стал стремиться к самовыявлению, иногда самооправданию, начал писать со своей сугубо личной точки зрения.

Д. С. Лихачев [1079]

Протопоп Аввакум Петров (1621–1682 г.) назвал собственноручно написанную автобиографию "Житием"^[1080]. А вслед за ним – по повелению Аввакума – написал свое "Житие" его друг, "соузник" и духовник инок Епифаний.

Уже сам факт самочинного составления собственного жития его героями, независимо от признания Церковью их святости и не дожидаясь соборного решения о канонизации, свидетельствует о несоответствии названных произведений жанровому определению, вынесенному в заглавие: это не есть словесные иконы, свидетельствующие о признанной Церковью святости изображенных на них подвижников. Да и само изображение отнюдь не иконографично. Скорее наоборот: авторы стремятся изобразить не "метафизическую схему" своего "подвига", а как можно подробнее показать детали и обстоятельства своего земного служения, то есть концентрируют внимание именно на том, что каноническая агиобиография сознательно игнорирует. Оба так называемых "жития" показывают нам всю гамму переживаний их авторов: от пристального внимания к событийной стороне своей жизни и подробного, неторопливого, смакующего каждую деталь рассказа о них у Аввакума до склонной к детальному же самоанализу лирической исповеди Епифания, более занятого осмыслением и изображением своей внутренней жизни: настроений, страхов, печалей, радостей, упований. Аввакум живописует эпизоды своей героической борьбы с "начальниками", патриархами, "никонианами проклятыми" за свои вероисповедные убеждения. Епифаний повествует о своем уединенном житии в "прекрасной пустыне" до того, как он примкнул к движению раскола, о последующем "страдании темничном", о своих сомнениях, сетованиях на себя, греховном роптании на Бога и Богородицу и т.д.

"Житие" Епифания тяготеет к исповеди, с которой его сближает глубокое смирение, искреннее ощущение своей греховности и недостоинства, а главное -- покаянное настроение автора. "Житие" же Аввакума, как видится, проникнуто самонадеянной уверенностью в собственной правоте, которую не скрывают ни "покаянные" на самоуничижительные обороты речи, ни уверения в том, что Господь призвал его на дело Свое. Основное содержание канонического жития, которое можно определить формулой "как Бог сподобил святого служить Ему", изменяется в "Житии" Аввакума на внешне похожее, но по сути противоположное – "как я послужил Богу"[1081], так что не Господин направляет своего раба и слугу, а раб сам избирает, как и чем ему послужить Господину.

Самочинный индивидуализм сквозит буквально во всех писаниях Аввакума. "Жите" Аввакума, как точно заметил Д. С. Лихачев, "стоит на грани новой трагедии -- трагедии индивидуализма"[1082].

"Вот меня и в духовники звали, -- проговаривается он, -- да как о Христе Исусе (то есть стараясь послужить Ему.- Л.Л.) не захотел, да не захотел же, да живу себе в яме з братиею о Христе Исусе; вертеп сей лутче мне (а Его делу лучше ли?- Л.Л.) Синайския[1083] горы о Святем Дусе" ("Послание к неизвестным")[1084]. Кажется, дай Аввакуму возможность (а воля-то у него уж готова) он бы и сам, не дожидаясь помощи святых Божиих и Суда Господня, навел порядок: "…Никола чудотворец терпит, а мы немощни -- сетует неистовый протопоп и "подсказывает" святому -- хотя бы одному кобелю голову-то назад рожею заворотил, да пускай бы по Москве-той так походил... терпит им Бог... " -- и прибавляет от себя вроде как и смиренно, но как бы и разочарованно, что ждать приходится: "Коли же кто изволил Богу служить, о себе ему не подобает тужить"[1085] ("Об иконном писании").

" Станем говорить, како угодити Христу и Пречистой Богородице", -- утверждает Аввакум. Однако, в соответствии с духом эпохи "потерянного равновесия" и разрыва с Традицией, представляет это "угождение" прежде всего в непременном сохранении "буквы" учения. А поскольку ко времени Аввакума в различных епархиях Русской Церкви сложились заметные отличия в обрядах, богослужебных текстах, чинопоследованиях и т.п., то, прежде чем сохранять "букву", необходимо было выяснить, какую именно, чего отчасти и добивался Никон и предшествующие ему "реформаторы". Аввакум, не вникая ни в богословские, ни в церковно-икономические тонкости проблемы, полагает достойным сохранения лишь то, что ему представляется правильным и праведным. Отсылки, например, к Дионисию Ареопагиту, чьи писания якобы подтверждают правоту аввакумовой веры, не должны вводить нас в заблуждение, поскольку и Ареопагита Аваакум прочитывает по-своему, подчас искажая его учение о Божественных именах. Всякую попытку поправить его, даже со стороны своих последователей и "соузников", Аввакум решительно и категорически пресекает.

3.2.1 "Житие" протопопа Аввакума

…Острота, острота телесного ума, да лихо упрямство! А се не умеет науки!..

Симеон Полоцкий

Самооценка Аввакума-автоагиобиографа чрезвычайно высока. Свое "Житие" он пишет в подражание апостольским "Деяниям": "Апостол Павел и Варнава на соборе сказывали же во Еросалиме пред всеми, елика сотвори Бог знамения и чюдеса во языцех с нима, в Деяниях, зач(ало) 36 и 42 зач(ало), и величашеся имя Господа Иисуса. Мнози же от веровавших прихождаху исповедующе и сказующе дела своя. Да и много тово найдется во Апостоле и в Деяниях"[1086]. Иначе говоря, Аввакум приравнивает свое "вяканье" по значению к апостольскому служению, хотя и лукавит немного: Павел и Варнава рассказывали в собрании, а не писали, "какие знамения и чудеса сотворил Бог через них среди язычников" (Зач. 36; Деян. 15. 12), так что собственно содержание этих знамений в "Деяниях" не сообщается. А там, где сообщается (Зач. 42; Деян. 19. 11-21), то вовсе не в первом лице, то есть не как рассказ о себе. "Сказывай, небось, -- уверяет Аввакум, видимо, колеблющегося Епифания, -- лише совесть крепку держи; не себе славы ища, говори, но Христу и Богородице. Пускай раб-от Христов веселится, чтучи!" Аввакум, как видим, ничуть не сомневается, что их с Епифанием писания послужат ко славе Христу и Богородице и доставят духовное веселье, то есть будут ко спасению всякому читающему. "Как умрем, так он почтет, да помянет пред Богом нас. А мы за чтущих и послушающих станем Бога молить; наши оне люди будут там у Христа, а мы -- их во веки веком." Поражает эта уверенность Аввакума в собственной святости, в том, что его деяния Богу угодны, что он будет предстателем и молитвенником за своих учеников пред Христом.

Аввакум с наивной дерзостью ставит сам себя в один ряд с пророками и святыми. " Меня благословляют московские святители Петр, и Алексей, и Иона, и Филипп, -- с уверенностью пишет протопоп, -- я по их книгам верую Богу моему чистою совестию и служу". "Аще меня задушат, -- просит он Господа, отправляясь к одру болезни одного из ненавидящих его "начальников", -- и Ты причти мя с Филиппом, митрополитом московским; аще зарежут, и Ты причти мя с Захариею пророком; а буде в воду посадят, и Ты, яко Стефана Пермскаго, освободишь мя!” Заметим, "нормальный" подвижник (то есть герой канонического жития) в данной ситуации (то есть перед лицом возможной скорой смерти) молился бы об отпущении своих грехов и прощении убийц, как это делает, например, кн. Борис Владимирович, видя приближающихся воинов Святополка; Аввакум же вместо этого деловито дает Господу последние указания, как Тому поступить со Своим верным рабом, если он будет убиен…

Заметим, что и отношение к Богу у этого "ревнителя старины" и Православия в целом неправославное. Господь предстает в изображении Аввакума как строгий и ревнивый, скорый на расправу не знающий жалости судья: Он "наказует" тяжелой болезнью Евфимия Стефановича, стрелявшего в протопопа. "Большо у Христа тово остра шелепуга та: скоро повинился муж твой!" -- удовлетворенно замечает Аввакум жене болящего.

В Тобольске " Божиим страхом отгнани быша и побегоша вспять" Авакумовы обидчики.

" Излиял Бог на царство фиял гнева Своего" -- "мор, меч, разделение" на Русь за Никоново "еретичество".

Бог тут же наказывает самого Аввакума жестокой болью, когда тот, избитый Пашковым, вопрошает Творца: "За что Ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я ведь за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, чтò согрешил!” И "оправдывает" жестокость Бога, ругая себя: "Быдто добрый человек -- другой фарисей с говенною рожею, -- со Владыкою судитца захотел!.." (Однако, вспомним, Иов, которому тут подражал Аввакум, именно благодаря тому, что дерзнул "судиться с Владыкою", был Им оправдан и утешен).

"А Бог пущи угнетает ", -- пишет Аввакум о больном ребенке Евдокии Кирилловны, снохи Пашкова, которая "смалодушничала, осердясь" на протопопа, и "послала робенка к шептуну-мужику". Когда же мать повинилась перед Аввакумом и покаялась перед Господом, ребенок "дал Бог, и опять здоров стал".

Когда Пашков избил Аввакума за то, что протопоп молился о гибели воинов, которым шаман предсказал победу[1087], "взяла силу вода, паче же рещи, Бог наказал " Пашкова за Аввакума -- перевернул Афонасиев "дощеник" и бросил на камни. А лишь только Пашков повинился: "согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует Бог!", то, пишет Аввакум, "чюдно, чюдно! по Писанию, яко косен Бог во гнев, а скор на послушание; дощенник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды; потянули -- он и взбежал на тихое место тотчас…"

"Виждь: как поругал дело Божие и пошел страною, так и Бог к нему странным гневом!" -- объясняет Аввакум, почему затопило ниву у Пашкова.

Аввакум натурально клевещет на Бога, представляя Его как истинную причину всякого зла, как самолюбивого эгоиста, "готового мириться с нами только в том случае, если мы ведем себя так, как Он того желает, и, напротив, если мы не ведем себя так, как Он нам велит, Он нас ненавидит; и… до такой степени оскорблен тем, что мы не подчиняемся Ему, что мы должны платить за это вечными муками, которые для этой цели и были созданы Им"[1088], а также прижизненными страданиями. " Христос и Пречистая Богородица изволили так ", -- искренне думает Аввакум, когда с "дощаника" смыло все его имущество и семейство его "наги стали". " Пускай горькие мучатся все ради Христа! -- говорит он о своих близких, заточенных в земляную тюрьму. -- Быть тому так за Божиею помощию. На том положено, ино мучитца веры ради Xристовы. " В другом месте Аввакум рассуждает: " Необходимая наша беда, невозможно миновать! Сего ради соблазны попущает Бог, да же избрани будут, да же разжегутся, да же убелятся, да же искуснии явленни будут в вас…" " Пускай их терпят! Что о них тужить? Христос и лутче их был, да тож Ему, свету нашему, было от прадедов их, от Анны и Каиафы…" "Неизреченны судьбы Владычни! -- и казнить попускает, и паки целит и милует…" " Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много…"

Первым слугой оклеветанного таким образом Бога оказывается… дьявол, с которым Аввакум подчас вполне солидарен: "Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо -- Христа ради, нашего света, пострадать!" "Все… до нас добры, один дьявол лих. Что-петь сделаешь, коли Христос попустил!"

Иногда Аввакум представляет дело так, будто сам Христос приказывает дьяволу наказывать ослушников Его воли: за то, что Аввакум обменял на лошадь книгу Ефрема Сирина, " изволил нас Владыко сице наказать ", пишет протопоп, -- "лошедь ту по ночам и в день стали беси мучить ", и брат его Евфимий " от бесов поражен бысть"; Аввакум " бился с бесами, что с собаками, недели с три за грех мой"; так что бесы в данном контексте выступают прямыми исполнителями жестоко наказующей ревнивой воли Божьей. Вспомним эпизод с "бешаным Филиппом" на Москве, как описывает его Аввакум:

"По некоем времени пришел я от Феодора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе; а в моем дому в то время учинилося нестройство: протопопица моя со вдовою домочадицею Фетиньею меж собою побранились, -- дьявол ссорил ни за што. И я, пришед, бил их обеих и оскорбил гораздо, от печали согрешил пред Богом и пред ними. Таже бес вздивиял в Филиппе, и начал чепь ломать, бесясь, и кричать неудобно. На всех домашних нападе ужас, и зело голка бысть велика. Аз же без исправления приступил к нему, хотя ево укротити; но не бысть по-прежнему. Ухватил меня и учал бить и драть и всяко меня, яко паучину, терзает, а сам говорит: “попал ты мне в руки! ”"

И здесь, как видим, не кто иной как бес вступается за честь Бога. И как же в таком случае понимать часто повторяющиеся в "Житии" восклицания Аввакума типа " Бог их простит в сий век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукаваго", если сам сатана сплошь да рядом выступает у протопопа орудием Божьей воли?!.

Однако сам Аввакум совершенно не замечает этого "перевертыша". Он даже в меру сил стремиться подражать своему гневливому и жестокому богу. Например, когда духовная дочь Авакумова, девица Анна, привезенная из кумыцкого плена, "гораздо прилежавшая о правиле церковном и келейном и всею мира сего красотой вознебрегшая", решила выйти замуж за своего прежнего хозяина (Аввакум уверен, что по научению дьявольскому, хотя сам был женат и дети у него с Марковной рождались регулярно, даже в жесточайших условиях ссылки), то " Господь … пустил на нея беса, смиряя ея, понеже и меня не стала слушать ни в чем и о поклонех не стала радеть… Виде Бог противление ея, послал беса на нея…" Когда и это не помогло "укротить" девицу, " Благохитрый же Бог инако ея наказал (не иначе как по молитвам Аввакума.- Л.Л.): задремала в правило, да и повалилась на лавке спать, и три дни и три ночи не пробудяся спала", и во сне было ей видение о небесной "полате", приготовленной "отцу ее Аввакуму" и велено ни в чем ему не противиться. Однако девушка через некоторое время все-таки вышла замуж. "А как замужем была, -- удовлетворенно констатирует Аввакум, -- по временам Бог наказывал -- бес мучил ея. Егда ж аз в Тоболеск приехал, за месяц до меня постриглася и принесла ко мне два детища и, положа предо мною робятишок, плакала и рыдала, кающеся, бесстыдно порицая себя." Протопоп же, по примеру своего ревнивого Бога, "пред человеки смиряя ея, многажды на нея кричал; она же прощается в преступлении своем, каяся пред всеми. И егда гораздо ея утрудил, тогда совершенно простил "…

Аввакум и себя (в компании с бесами что ли? -- Л.Л.) представляет как исполнителя Божьей воли. Все действие "Жития" -- "сотрудничество" Аввакума и Бога, причем, не столько Аввакум для Бога, сколько Бог для Аввакума: выполняя его просьбу, Бог лишает протопопа духовных детей и отправляется "в плаванье"; уберегает ото всех "начальников"; сохраняет во всех перипетиях арестов и ссылок; не допускает его казни и т.д., -- в общем спасает протопопа до последнего, ожидая от него покаяния и смирения. Но Аввакум трактует все эти чудеса Божии как свидетельства своей правоты и богоизбранности. Между тем его "Житие" может служить яркой иллюстрацией неизбывного терпения и бесконечной любви к своему чаду Господа, не только ожидающего "обращения грешника", но и всячески, безусловно уважая свободу его воли, содействующего тому.

Весьма символично первое видение протопопу, которое он произвольно трактует как благословение свыше на мытарства за веру. Впрочем, "произвольность" эта на самом деле вполне системна: Аввакум -- "мистик"-"сенсорик", переживающий откровение "телесным умом", чувственно и буквально, а не "духовными очами внутрь лежащее" видящий. Именно поэтому трактовка Аввакумом своего вид е ния (трех кораблей, плывущих по Волге) противоречит как символике цвета в христианской культуре в целом, так и образно-символической системе самого Аввакума. Пестрое всегда, в том числе и в "Житии" Аввакума, выступает как символ лукавого, превратного, суетного, прелестного. Аввакум называет никониан " пестро образными зверями"; вселенским патриархам бросает упрек в том, что у них " пестро стало от насилия турскаго". И вместе с тем восхищается явленным ему кораблем, украшенным не златом, символом нетварного света, как корабли принявших мученическую кончину духовных детей Аввакума, а "разными пестротами, -- красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо".

Этот пестрый корабль, "егоже ум человечь не вмести красоты его и доброты", на самом деле, как видится, есть символический образ аввакумовой души, в которой намешено и красного (символ жизни и пролитой за нее Христовой крови), и белого (символ чистоты и отрешенности от мирского), и синего (символ трансцендентного мира), и черного (символ смерти и погибели)[1089], и "пепелесого" (пепельного, который можно принять за символ тщетности усилий). "Юноша светел", сидящий на корме и правящий кораблем, весьма недвусмысленно говорит Аввакуму: "Твой корабль! На, плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!" Кому и в чем докучает Аввакум? По-видимому, -- Богу своим неуемным и самовластным желанием послужить Ему. И "на, плавай!" -- вовсе не благословение, а лишь исполнение горячего желания Аввакума, высказанного им в слезных молитвах ("все возможно, но не все полезно", -- заметил апостол). Ослепленный этим желанием Аввакум видит в явленном ему пестром корабле, "хотящем его пожрати", не символ тщеты и суетности (неправоверной "пестрообразности", если воспользоваться аввакумовым определением) ожидающего его плаванья по житейскому морю, а Божье благословение на задуманное протопопом дело защиты "старины". Точно также -- "аввакумоцентрично" -- он относится и ко всем последующим случающимся с ним чудесам.

Так, сохранение от ярости многих начальников -- Богом данную Аввакуму возможность понять, наконец, что Господу нужно, чтобы он "стяжал мир внутри себя -- и тысячи спасутся вокруг", а не озлоблял своим "вяканьем" "простецов", верующих "простым сердцем" и не испытывающих, как и во что верить, -- это охранение грешника свыше, "чтобы обратиться и живу бытии ему", протопоп воспринимает как наказание начальников от Бога (и часто через бесов) за обиду ему, "человеку Божию".

Спасение от голода и болезней милостью окружающих его "еретиков" -- перст Божий, указующий, что и "никониане" по-христиански добры и милостивы, и что лучше бы к ним с любовью, а не с бранью, не искушать их "простую" веру, а поддерживать ее, -- протопоп воспринимает как милость Божию лично к нему, Аввакуму, Божию "апостолу" и "пророку".

Внезапная немота дочери, случившаяся, когда он стал пренебрегать молитвенным правилом, воспринимается протопопом не как указание свыше усердно молиться о даровании смирения и любви к ненавидящим его, но как опять-таки подтверждение правоты Аввакума: он должен быть примером для своих последователей, а потому не имеет права оставить правило. И т.д.

Аввакум представляет себя защитником правоверия и Христа, но роль эта взята им на себя самочинно, без повеления свыше, по личному его горячему желанию послужить Богу. Не Бог ведь изволил, а сам Аввакум не смог ужиться ни на одном месте служения. И не в расколе дело, не в защите "правоверия". Еще задолго до раскола Аввакум, сначала протопопич, вдовий сын, затем священник, а потом и протопоп, везде, где ни появляется, вызывает лютый гнев окружающих: односельчане, после смерти матери, выгоняют его из села; один "начальник" "бил и волочил" его "за ноги по земле в ризах"; другой -- "у руки отгрыз персты, яко пес, зубами", а потом "двор отнял… всего ограбя, и на дорогу хлеба не дал"; третий на него "рассвирепел: приехав с людьми ко двору… стрелял из луков и из пищалей с приступом"; боярин Шереметьев "гораздо осердясь, велел… бросить в Волгу"; переведенному в Юрьевец-Повольский Аввакуму понадобилось всего восемь недель, чтобы его и здесь "били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами... замертва убили и бросили под избной угол", так что воеводе пришлось с пушкарями спасать протопопа, да охрану около его дома выставить; "на Кострому прибежал, -- ано и тут протопопа ж Даниила изгнали. Ох, горе! везде от дьявола житья нет! (Только в ком дьявол: в том, кто вносит раздор или в том, кто бьет и гонит вносящего раздор?- Л.Л.) Прибрел к Москве, духовнику Стефану показался; и он на меня учинился печален: на што-де церковь соборную покинул? Опять мне другое горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью; меня увидел тут; опять кручина: на што-де город покинул?"

После "раскола" сам Аввакум неоднократно замечает, что те или иные люди сначала были к нему добры, а потом стали злы. В Тобольске, где архиепископ устроил его "к месту" (то есть дал возможность служить в церкви), на Аввакума "в полтора годы пять слов государевых сказывали… и един некто, -- признается протопоп, -- архиепископля двора дьяк Иван Струна, тот и душею моею потряс".

Трудно даже вообразить, чем, какими словами и действиями, можно было так оскорбить "вселенских патриархов", чтобы они, забыв про свой сан, накинулись с посохами бить (или даже убивать, как это представлено Аввакумом) человека!

Даже со своими "соузниками" по земляной тюрьме Аввакум ссорится из-за того, что они смеют иметь мнение, отличное от его, Авакумова…

Действительно, этот, как он сам называет себя, "треклятый врач" вместо мира и христианской любви привносит всюду ненависть и раздор, вовсе не следуя апостольскому обычаю "быть всем для всех, чтобы спасти хотя бы некоторых".

На обличение Никоновской реформы тоже вовсе не Господь направил протопопа, а он сам, по собственному своему усмотрению, решил так послужить Богу: получив Никонову "Память", как пишет Аввакум, " мы же задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам един скрылся в Чюдов, седмицу в полатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: “ Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати! ”" Однако будущие "раскольники" однозначно решили "телесным умом", что это -- призыв к борьбе и физическим страданиям от "врагов Христовых". Но с тем же успехом в "гласе от образа" можно услышать и предупреждение или же простую констатацию: если они восстанут, как они посчитали праведным, против этой "Памяти", то будут страдать (физически от казней и духовно -- от сомнений в истинности избранного ими пути). Но возможен также и собственно духовный смысл; возможно, что речь идет о грядущих духовных страданиях церковных чад по поводу нестроений в Церкви, или даже о требовании скорейшего смиренного покаяния и исправления своих грехов ("подобает вам неослабно страдати " от "страда" -- напряженный труд)… Однако, восприняв "глас от образа" как призыв пострадать за веру именно телом, а не душой, Аввакум "с Данилом, написав из книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю." Имеющий уши, да услышит…

А между тем Аввакуму не один раз предоставлялась возможность, так сказать, изменить форму своих "неослабных страданий" с телесной на более тяжелую духовную[1090]. Например, уже при первом аресте "некто", "не вем-ангел, не вем-человек", пришедший в темницу накормить страждущего, говорит ему: “ Полно, довлеет ти ко укреплению!” Аввакум понимает буквально, то есть что речь идет исключительно о "зело скусных" щах, которыми кормит его неведомый пришелец, об утолении физического голода. Но если приложить те же слова к более широкому ситуативному контексту (начало раскола, первые проявления стойкости, первые жертвы), то можно воспринять их как совет или даже повеление остановиться на этом: и того, что уже случилось, вполне достаточно, чтобы доказать приверженность к правоверию и вместе с тем понять, что в защите его следует "идти другим путем" -- воспринять более трудные духовные страдания и не вводить в соблазн "простецов".

Во время первой ссылки Аввакуму не раз дается понять, что путь любви (быть "всем для всех"), а не раздора, гораздо действенне; правда, и гораздо труднее, поскольку на нем протопопу следовало отказаться от роли единственно обладающего Истиной апостола-мученика и стать смиренным молельником за духовных чад.

Из описаний самого Аввакума видно, что всякая попытка обличить неизменно вызывает у окружающих гнев, а дела христианской любви -- покаяние и благодарность. Даже неистовый "мучитель" Аввакума, боярин Афанасий Пашков, когда Аввакум спасает его внука, смягчается сердцем, "поклоняся низенько… говорит: “спаси Бог! отечески творишь, -- не помнишь нашева зла”. И в то время пищи довольно прислал". Странно, что сам Аввакум не замечает этой описанной им закономерности и не делает соответствующих выводов, хотя и признается: "Десеть лет он меня мучил или я ево -- не знаю; Бог разберет в день века …"

В Даурской земле "некто светленький" заставил Авакумову дочку Агрофену передать отцу, "чтобы он правило по-прежнему правил, так на Русь опять все выедете; а буде правила не станет править, о немже он и сам помышляет, то здесь все умрете, и он с вами же умрет”. Аввакум и это предостережение-завет понимает буквально, будто бы речь идет исключительно о совершении им ежедневного молитвенного правила, которое он было "от немощи и от глада великаго" сильно сократил. Но ведь переданное через ребенка повеление можно понимать и по-другому: "по-прежнему" может означать не количество вычитываемых молитв, а качество служения. И тогда повеление имеет существенно иной смысл: некогда Аввакум совершал правило как протопоп, как пастырь своих духовных чад, от которых он же сам и молил Господа его избавить, и был избавлен ("плавай, коли докучаешь"!). Теперь ему велено вернуться к "прежнему" служению, то есть к служению в прежнем качестве протопопа и духовника (и, возможно, именно поэтому Аввакум не подвергнется ни урезанию языка, ни отсечению руки). Но Аввакум по-видимому не хочет вернуться к "прежнему правилу"; во всяком случае, когда ему в Москве это предложат, он откажется. Заметим, выражение "буде правила не станет править, о немже он и сам помышляет " в смысловом отношении амбивалентно и может трактоваться двояко: как в смысле " станет, чего и сам хочет" (именно так и понимает Аввакум, думая о ежедневном молитвенном правиле), так и в смысле " не станет, чего и сам не хочет" (то есть не хочет вернуться в прежнее свое качество протопопа и духовника). Если же "прежнего правила не станет править", пророчествует ребенок, "здесь все умрете, и он с вами же умрет" (что буквально и сбудется с Аввакумом, не пожелавшим вернуться к "прежнему правилу", и его семьей, поддержавшей его в этом решении).

В Тобольске, на пути из ссылки в Москву, "в т о нце сне страшно возвещено" было Аввакуму -- "Христос-свет попужал и рече: “По толиком страдании погибнуть хощешь? Блюдися, от Меня да не полма растесан будеши! " И опять это предупреждение-повеление протопоп понимает буквально и субъективно -- как "блюдися нового пения, Никоновой ереси": "во ужасе велице" Аввакум восклицает: “Господи, не стану ходить, где по-новому поют, Боже мой!” Хотя предостережение это могло быть и по поводу очередного, предстоящего ему в Москве, выбора пути служения; и "блюдися" могло означать "блюдися гордыни, раздоров, соблазнения духовных чад", "блюдися не править правило по-прежнему" и т.п.

После первой ссылки протопоп опять-таки сам выбирает дальнейший путь своего служения Господу: увлеченный примером апостолов и мучеников во имя Христово, он упорствует в желании пострадать телесно, обрекая тем самым на страдание и своих близких. Весьма показателен его разговор с Марковной, когда они добрались, наконец, до "русских градов" и протопоп "уразумел о Церкви, яко ничто ж успевает, но паче молва бывает":

"Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово Божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: “Что, Господине, опечалился еси?” Аз же ей подробну известих: “Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? Связали вы меня!” Она же мне говорит: “Господи помилуй! Что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, -- ты же читал, -- апостольскую речь: “привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены”. Аз тя и с детьми благословляю (а не Бог, как воображает Аввакум.- Л.Л.): дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, -- обличай блудню еретическую!” Я-су ей за то челом и, отрясше от себя печальную слепоту, начах по-прежнему слово Божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никониянскую со дерзновением обличал… до Москвы едучи, по всем городам и селам, во церквах и на торгах кричал, проповедая слово Божие, и уча, и обличая безбожную лесть."

А в Москве -- новое "знамение": "яко ангела Божия, прияша мя государь и бояря, -- все мне ради... Давали мне место, где бы я захотел, -- пишет он, -- и в духовники звали, чтоб я с ними соединился в вере". Сколько сразу возможностей "править правило по-прежнему"! -- действовать не обличением и раздором, а любовью, молитвой, покаянием, чтобы "соединиться в вере", ведь "в какую сторону" соединяться, зависит от пастыря, а не от овец[1091]. Но, упорный в своем решении лично пострадать до смерти за веру, протопоп непреклонен: " Аз же вся сии яко уметы вменил, да Христа приобрящу (то есть: сам спасусь, а они как хотят?- Л.Л.), и смерть поминая, яко вся сия мимо идет". Не слушая никого и ничего, кроме собственных желаний и разумений, Аввакум отказывается от долгой, трудной, требующей огромного терпения и беззаветной веры, духовной борьбы и предпочитает эффектное мученичество "на миру"[1092] и физическую смерть, вопреки желанию окружающих его и нуждающихся в нем духовных чад. Сам Аввакум, как видится, с некоей даже нежностью пишет: "Таже и вся бояря после ево (царя.- Л.Л.) челом да челом: “Протопоп, благослови и молися о нас!” Как-су мне царя тово и бояр тех не жалеть? Жаль, о-су! видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры … Диявол между нами рассечение положил, а оне всегда добры до меня." Удивительно, даже догадавшись об этом, Аввакум не посчитал возможным изменить свой путь служения. "Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церковное ничтоже успевает, но паче молва бывает, -- паки заворчал, написав царю многонько-таки, чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу, общую святую Церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православнова (уж не самого ли Аввакума, такого же выходца из "низов", как и Никон?- Л.Л.) учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика."

Заметим то, на что сам Аввакум внимания не обратил: Господь и тут не оставил Своего преданного, но самонадеянного слугу. "И егда письмо изготовил, занемоглось мне гораздо, -- пишет Аввакум, но болезнь не была воспринята как очередное предостережение, -- и я выслал царю на переезд с сыном своим духовным… И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, когда молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы", как и было ему предсказано через дочь Агрофену еще в Даурской земле...

Полтора года пробыл Аввакум в заключении "на Мезени", после чего его снова привезли в Москву, в Пафнутьев монастырь, куда "присылка была, -- тож да тож говорят: “ долго ли тебе мучить нас? соединись с нами, Аввакумушко!” Я отрицаюся, что от бесов, а оне лезут в глаза! Сказку им тут с бранью с большою написал и послал…"

Сам Аввакум дает читателю повод пожалеть его "супостатов", которые и так и эдак "тож да тож" уговаривают протопопа стать их духовным руководителем, стать "всем для всех" и вести их ко спасению. Но Аввакум всякий раз "отрицается от них (от нуждающихся в нем духовных чад- Л.Л.), что от бесов" и, служа Богу так, как он сам это понимает, на смиренные просьбы отвечает бранью; вместо того, чтобы объединять христиан в Тело Христово, с упорством одержимого раскалывает единство. "Нужда соблазнам приити", -- припоминает Аввакум евангельское предсказание. -- "Невозможно соблазнам не приити, но горе тому, имже приходит соблазн". Однако допустить, что это пророчество может относиться к нему самому, и что, может быть, не только через Никона, но и через него самого, входит "соблазн" в Церковь, Аввакум не в состоянии.

Заметим вместе с тем, что "Никон волк… адов пес", с которым Аввакум связывает все беды Русской Церкви, ничуть не менее консервативен, чем сам Аввакум, с той только разницей, что охранительный консерватизм Никона опирается на греко-византийскую богослужебную традиционность, а охранительный консерватизм Аввакума -- на местную, восточнославянскую богослужебную традиционность. Причем, ни та, ни другая к XVII веку не могут быть отождествляемы с Традицией как таковой, поскольку каждая из них внутри себя была весьма неоднородна и поскольку Традиция -- не окаменевший закон, а живой творческий императив. Собственно, никоновская реформа и была вызвана тем, что богослужебные чинопоследования, утвердившиеся в разных епархиях и даже разных монастырях и церквях, стали существенно различаться, образовав разные традиционности внутри одной традиционалистской культуры. (Вспомним: споры об аллилуйе; о движении "посолонь" или против солнца в проведении крещения, венчания, крестных ходов и т.п.; о крестном знамении и др. активно шли на Руси с XIV в.; Никон, "заводчик ересем", лишь попытался упорядочить обрядовый разнобой.)

В условиях угасания богословского творчества и широкой этикетизации культуры, в том числе и церковной, охранение Традиции могло мыслиться и мыслилось ее "охранителями" (будь то Никон или Аввакум) как жесткая унификация обряда по произвольно избранному (поскольку в качестве критерия выступает исключительно воля избирающего) образцу. Несколько упрощая, можно сказать, что церковный "раскол" на Руси случился потому, что "образцы" Никона и Аввакума не совпали. Причем, не совпали по преимуществу в акциденциях -- в обрядовых частностях; Аввакум их перечисляет: "удумали со дьяволом книги перепечатать (однако "латинские" книги Никон жег.- Л.Л.), вся переменить: крест на церкви и на просвирах переменить, внутрь олтаря молитвы иерейские откинули, ектеньи переменили, в крещении явно духу лукавому молитца велят, -- я бы им и с ним в глаза наплевал, -- и около купели против солнца лукаво-ет их водит, такоже и, церкви святя, против солнца же и, брак венчав, против солнца же водят, -- явно противно творят, -- а в крещении и не отрицаются сатоны". А между тем сам Аввакум, когда его "внутренне чувство шло вразрез с церковной традицией, когда против него говорил властный пример церковных авторитетов, все равно… следовал первым побуждениям своего горячего сердца" и только усугублял церковное нестроение: "он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого себя и т.д."[1093]

В том же, что касается богословской сущности, оба "супостата" зачастую были согласны, хотя и не признавались в этом. Например, оба боролись против "многогласия" в церковной службе; оба категорически отвергали западноевропейскую религиозную живопись, проникавшую на Русь и замещавшую порой канонические иконы.

Кроме того следует припомнить, что "староверству" Аввакума "предшествовал период его участия в церковном реформаторстве: Аввакум, Неронов, Вонифатьев сами были правщиками книг, прежде чем стали бороться против исправлений Никона. Аввакум изгонял "многогласие" из церковного пения (каковое, кстати сказать, прекратилось именно в период патриаршества Никона.- Л.Л.) и воскресил древний обычай церковной проповеди, забытой уже в течение целого столетия[1094]. Прежде чем пострадать за старину, Аввакум страдал за "новизны": именно за них -- за непривычные морально-обличительные проповеди -- били его прихожане в Юрьевце…"[1095]

Впрочем, и тезис о том, что Аввакум защищал от никониан "старую веру", весьма спорен. Богословские мнения этого "борца за старину" грешили явным еретичеством, противореча основным христианским догматам, утвержденным Вселенскими соборами. В частности, Бога-Троицу Аввакум своим "острым телесным умом" представлял в виде равных по власти "трех царей", сидящих не небе "рядком" и коллегиально -- "образом совета" -- управляющих миром. Рассуждения Аввакума о двойственной природе Христа, о человекообразном облике ангелов, о сошествии Святого Духа на апостолов, о природе человеческой души и т.д. по определению его пустозерского "соузника" Феодора были не защитой "старой веры", а "новым мудрованием". По мнению Дмитрия Ростовского, Аввакум был по сути "сатаниным евангелистом", "понеже у них кроме стараго Евангелия Христова, иное новое аввакумово, не Христовое евангелие обретается, убо и вера их новая стала, а не старая …"[1096]

И тем не менее, по сложившемуся устойчивому стереотипу, Аввакум воспринимается читателями его "Жития" как святой мученик за правоверие, а Никон -- как "заводчик ересем", хотя, если бы Аввакум вдруг поменялся с Никоном санами, то можно с уверенностью сказать: репрессии против никониан со стороны "старообрядческого" патриарха были бы ничуть не менее жестокими, и тогда уже Никон предстал бы в виде мученика. "Освободившись, -- замечает Д. С. Лихачев по поводу борьбы Аввакума против государства и Церкви,-- сама эта личность грозит начать угнетать других"[1097]. В одном из своих писем Аввакум выражается более чем определенно: "Я еще, даст Бог, прежде Суда тово Христова (то есть Страшного Суда.- Л.Л.) взявше Никона, разобью ему рыло… Да и глаза-те ему выколупаю, да и втолкну ево взашей … А царя Алексея велю Христу (как видим, раб не только сам избирает, как ему послужить Господину, но считает возможным даже приказывать Ему!- Л.Л.) на Суде поставить -- тово мне надобно шелепами медяными попарить "[1098].

Аввакум представляет в своем творчестве новый тип книжника, который в категориях нашей системы можно охарактеризовать как религиозный "мистик"-"эгоцентрик", считающий, что он один назначен Богом в носители Истины (тем и объясняются удивительно многочисленные откровения Аввакуму), а на самом деле -- самовольно взявший на себя роль "полномочного представителя" Истины. "К каждой теме, -- замечает Д. С. Лихачев, -- он подходит с неизменным эгоцентризмом. Личное отношение пронизывает все изложение, составляя самую его суть… Эгоцентризм жития Аввакума совершенно поразителен. "[1099]

В отличие от церковного "мистика"-"теоцентрика", обладающего "в свою меру" объективной всеобщей Истиной,"мистик"-"эгоцентрик" создает свою истину. Точнее сказать, его истина -- внутри него, тождественна ему самому. Но самому "мистику"-"эгоцентрику" его собственная и объективно частная истина представляется всеобщей и единственной. В этом вся сложность. Он не замечает других истин, пока они не врываются вдруг в его мир. И когда "чужие" истина и реальность вступают в противоречие с "собственными" истиной и миром эгоцентрика, он либо "не замечает" "чужого" (и всячески старается обезопасить себя от внешних воздействий), либо натурально клевещет на неустраивающую его действительность, как подчас лукаво клевещет Аввакум на Никона и никониан,и обеляет себя и старообрядцев. И это понятно: если истина единственна и находится внутри меня и есть я, то всякое покушение на мою истину или на меня есть покушение на мироздание и на его Творца -- Бога. Потому-то Аввакум искренне уверен, что Бог всякий раз защищает своего "полномочного представителя" от всех обидчиков.

Аввакум, отстаивая свою истину, тем не менее не может добиться ничего, кроме раздора вокруг себя. И это тоже объяснимо: субъективно-частная истина (действительно богооткровенная -- в этом "мистик"-"эгоцентрик" прав! -- но предназначенная не для всех, а конкретно и единственно для него в его нынешнем "звании") должна быть приспособлена для всеобщего пользования, что требует некоего умения и плана; но как раз плана у "мистика"-"эгоцентрика" нет и не может быть. Ведь для этого нужно быть настроенным на поиск, на разрешение проблемы. Но, во-первых, у "эгоцентрика" нет проблем и искать ему нечего, поскольку истина есть он. Во-вторых, для создания плана нужны соответствующие знания -- "хытрость", "философия" и проч., которые Аввакум упорно и с наслаждением отрицает как ненужные (действительно, обладающему, как ему кажется, полнотой истины нужно ли знать способы ее отыскания?). Поэтому вместо плана у него -- "непомерно горячее чувство"[1100], несдерживаемая эмоционально-психическая неприязнь к тому, что не есть он=истина, что мешает ему устроится так, как ему видится единственно правильным. А эгоцентрик обязательно должен либо устроится в соответствии со своей истиной (единственной и неповторимой), либо погибнуть вместе с ней. Отсюда -- фанатизм Аввакума и безжалостность к себе и к окружающим; отсюда -- его "все уничтожающая беспощадная ирония"[1101]. Но отсюда же -- и высокий трагизм "Жития", где неизбежность "пятого акта" задана самим характером героя.

Аввакум безусловно и искренне религиозен. Эксцентрично религиозен. "Ушиблен" религиозностью. Однако при этом он нецерковен, что вполне объяснимо для "мистика"-"эгоцентрика": если Истина во всей полноте находится внутри него самого, то зачем ему Собор как коллективный носитель и критерий Истины? Религиозность Аввакума нецерковная и, значит, внецерковная. А потому он системно отождествляет себя с собором и, значит, противопоставляет себя собору, дерзает самочинно соединить биос с мартирием (соборное свидетельство святой жизни с соборным же "свидетельством крови") и пишет собственную автобиографию в форме, подтверждающей святость героя. В данном случае можно, как видится, говорить о том, что "характер" (напоминаю, в значении "отпечаток") одного жанрового "подобия" был искусственно (впрочем, и искусно) использован для материализации других "подобий", как часто случалось в искусстве этой "бунташной" эпохи. "Но форма жития дерзко нарушена… Аввакум пишет собственное житие, прославляет собственную личность, что казалось бы верхом греховного самовосхваления в предшествующие века (точнее сказать, в другом "модусе" и творческом методе.- Л.Л.) Аввакум вовсе не считает себя обыкновенным человеком. Он и в самом деле причисляет себя к святым и передает не только факты, но и "чудеса", которые считал себя способным творить. Как могла прийти подобная мысль -- описывать собственную святость -- русскому человеку XVII в., воспитанному в традициях крайнего религиозного смирения?"[1102] Так -- из эгоцентрической картины мира; из представления о том, что ревнивый Бог избрал Себе служителя, готового служить Ему до смерти и жаждущего мученического венца; избранника Господь соделал вместилищем Истины и велел нести эту Истину людям. Поэтому "ego" Божия служителя -- в силу санкции Самого Бога, поведавшего ему о том через откровения -- становится основанием ценностей, критерием оценок и собственно действующим лицом в произведениях Аввакума. Системное соединение "мистики" как способа познания и "эгоцентрики" как способа отношения к миру и приводит Аввакума к самовосхвалению, которое он сам, впрочем, воспринимает как восхваление Бога (столь мудро и правильно избравшего Себе служителя) -- "во славу Христу и Богородице!"; и все, что ни происходит с Аввакумом, происходит, как он считает, " действом и повелением Бога живаго и Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия-Света" -- " добрых дел нет, а прославил Бог! То ведает Он, -- воля Ево"…

Аввакум обладает "остротой телесного ума ", как отметил во время встречи с протопопом Симеон Полоцкий[1103]; иначе говоря, по степени просвещенности этот "мистик"-"эгоцентрик" относится к "сенсорикам", "бытописателям", чье переживание и описание мира (как физического, так и духовного, являемого ему в видениях и чудесах) происходит "по чювственному разуму" и отличается четко ощущаемой "сентиментальностью"[1104], "приверженностью к… житейским мелочам, к… бытовым реалиям… к бытовой фразеологии"[1105]; "пожалуй самый специфический принцип описания, характерный для Аввакума", проявляется в том, что "большую роль играют чисто физические ощущения автора, многие аспекты возникают в результате чувственного восприятия им мира"[1106]. В частности, в воссоздании картин сибирской природы размеры утеса изображаются через передачу физического ощущения его высоты ("поглядеть -- заломя голову!"); точно так же передается благостность, "повернутость" к человеку природы у "Байкалова моря" ("лук… слаток зело", "травы… благовонны", "осетры и таймени жирны гораздо -- нельзя жарить на сковороде: жир все будет"[1107]. Аввакум неподражаем в умении любовно изобразить всякую бытовую деталь окружающей его действительности, причем с равной любовью и каким-то особым благоговением он пишет как о нищете, так и о богатстве, как о священном, так и о бытовом.

"Палаты и теремы златоверхими украшены, преграды и стены златом устроены, и пути каменьми драгими намощены, и садовие древеса различные насажены, и птицы воспевающе, и зверие в садах глумящеся, и крины, и травы процветающе, благоухание износяще повеваемо" (описание государевых палат из "Книги бесед").

"...Столовые, долгие и бесконечные, пироги, и меды сладкие, водка процеженая, с зеленьем вином... багряноносная перфира и венец царской, бисером и камением драгим устроен... светлообразныя рыачьды, яко ангели, пред тобою оруженосцы попархивали в блещащихся ризах" ("Книга толкований и нравоучений").

Или известнейшее и трогательнейшее Аввакумово описание из "Жития":

"Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая... Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней – плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или рыбки прилучится, – и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала..."[1108]

Это о курочке, Божьем творении, а вот совершенно в том же духе, но уже о самом Творце:

"…Не бывает у дев млеко, дондеже с мужем во чреве зачнет. У Пречистыя Матери Господни и у девы млеко бысть. Егда родила Бога-человека без болезни, на руках ея возлегша, сосал титечки Свет наш. Потом и хлебец стал есть, и мед, и мясца, и рыбку, да и все ел за спасение наше. И винцо пияше, да не как веть мы -- объядением и пиянством, -- нет, но благоискусно для потребная плоти. Болши же в посте пребывая…"[1109] ("О Святой Троице, благообразности и философе Платоне").

Это умилительно-сентиментальное "сосал титечки, Свет наш" вместе с тем заземляет образ Христа вот уж действительно донельзя (потому что нельзя -- неблагочестиво -- его так заземлять), до панибратства, до протестанского "здравствуй, Иисус", когда всякая дистанция между Господином и рабом, между Творцом и творением, между Сыном по рождению и сыном по благодати (а значит, видимо, и само осознание этой благодати) стирается.

"У богатого человека -- царя Христа -- из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла-апостола, у богатова гостя, из послания его хлеба крому выпрошу; у Златоуста, у торговова человека, кусок словес его получю; у Давида-царя и у Исаи-пророков, у посадских людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрал кошел, да и вам даю, жителям в дому Бога моего. Ну, ежте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду…"[1110] ("Нравоучение").

У Аввакума мы не найдем глубокого и сдержанного благоговения перед святыней, чем отличаются произведения "мистиков"-"теоцентриков". Вместо него -- умильная удовлетворенность тем, что Бог все так здорово устроил для человека, и сентиментальное панибратство, а подчас и гордо смиренное самолюбование собственной твердостью в перенесении страданий за "старую веру" и "за Христа".

"Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чюдов, поставили перед вселенских патриархов, и наши все тут же, что лисы, сидели. Эт Писания с патриархами говорил много; Бог отверз грешные мое уста, и посрамил их Христос! Последнее слово ко мне рекли, что-де ты упрям! Вся-де наша Палестина и серби, и албанасы, и волохи, и римляне, и ляхи; все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестишься пятью персты! Так-де не подобает! И я им о Христе отвещал сице: “Вселенстии учитилие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета. Да и дивить на вас нельзя: немощны есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь немятежна[1111]. Никон волк со дьяволом предали тремя персты креститца; а первые наши пастыри, яко же сами пятью персты крестились, такожде пятью персты и благословляли[1112] по преданию святых отцов наших… Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иване так же слагая персты креститися и благословляти повелевает[1113]…” И патриарси задумалися; а наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря, глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не ученые-де люди были, чему им верить? Они-де грамоте не умели! О, Боже святый! како претерпе святых своих толикая досаждения? Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, колько мог, и последнее слово рекл: “Чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному, лутче един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных!” Так на меня и пуще закричали: “Возьми его! - всех нас обесчестил!” Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились, человек их с сорок, чаю, было, -- велико антихристово войско собралося! Ухватил меня Иван Уаров да потащил. И я закричал: “Постой, -- не бейте!” Так они все отскочили. И я толмачю-архимариту Денису говорить стал: “Говори патриархам: апостол Павел пишет: таков нам подобаше архиерей, преподобен, незлоблив”, и прочая; а вы, убивше человека, как литоргисать ⁹² станете? ” Так они сели. И я отшел ко дверям да набок повалился. “Посидите вы, а я полежу”, -- говорю им. Так они смеются: дурак-де протопоп! и патриархов не почитает! И я говорю: "Мы уроди Христа ради; вы славни, мы же бесчестни; вы сильни, мы же немощны!" Потом паки ко мне пришли власти и про аллилуия стали говорить со мною. И мне Христос подал -- посрамил в них римскую ту блядь Дионисием Ареопагитом... И Евфимей, чюдовской келарь, молыл: прав-де ты, нечева-де нам больши тово говорить с тобою”. Да и повели меня на чепь …"

Аввакум описывает святыню как обыденную, хотя и дорогую его сердцу, вещь, как необходимый предмет своего личного обихода. И тем самым, вопреки собственным намерениям, уничижает и уничтожает святыню. Впрочем, это тоже объяснимо: для "мистика"-"теоцентрика" Истина -- трансцендентна и открывается ему в той форме и настолько, в какой и насколько он готов ее воспринять; для "мистика"-"эгоцентрика" Истина во всей ее полноте -- он сам. Поскольку же степень святости соответствует степени причастности к Истине, то обладающий полнотой Истины (то есть в представлении "мистика"-"эгоцентрика" -- он сам) и есть самая большая святыня[1114]. Вот и получается, что трепетать перед святыней (то есть перед собой как ее полнейшим воплощением) вроде как нескромно; гораздо скромнее относится к святыне (то есть к себе) как к чему-то обыденному.

Так, к примеру, "Аввакум не только приводит библейские символы для истолкования обстоятельств своей жизни, но и, наоборот, личными воспоминаниями, бытовыми реалиями, отчетливо нарисованными с натуры картинами толкует и оживляет библейские образы. Библейская история переводится им в чисто бытовой план, снижается до конкретного "видения"… Библия для Аввакума -- это только повод сравнить "нынешнее безумие" с "тогдашним". Любой библейский эпизод он вводит в круг интересующих его современных проблем"[1115]. Более того, обратный типологизм "Жития" представляет библейскую и евангельскую историю в качестве решающего аргумента в пользу святости Аввакума. Писатель смело (чтобы не сказать дерзко) использует аллюзии Писания для демонстрации собственной избранности и освященности. Весьма показателен в этом смысле эпизод исцеления келаря в Пафнутьвском монастыре.

У сего келаря Никодима попросился я на Великдень (то есть на Пасху- Л.Л.) для праздника отдохнуть, чтоб велел, дверей отворя, на пороге посидеть; и он, наругав меня, и отказал жестоко, как ему захотелось; и потом, в келию пришед, разболелся. Маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет. То было в Понедельник Светлой. И в нощи против вторника прииде к нему муж во образе моем, с кадилом, в ризах светлых, и покадил его и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу. Идучи говорит: “Блаженна обитель -- таковыя имеет темницы! Блаженна темница -- таковых в себе имеет страдальцов! Блаженны и юзы!” И пал предо мною, ухватился за чепь, говорит: “Прости, Господа ради, прости, согрешил пред Богом и пред тобою; оскорбил тебя, -- и за сие наказал мя Бог”. И я говорю: “Как наказал? Повеждь ми.” И он паки: “А ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, что-де запираешься!” А келейник, тут же стоя, говорит: “Я, батюшко государь, тебя под руку вывел из кельи, да и поклонился тебе, ты и пошел сюды”. И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе, или-де мне велишь покинуть все и в пустыню пойти? Аз же его понаказав, и не велел ему келарства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое. Он же, поклоняся, отыде к себе и на утро за трапезою всей братье сказал. Людие же бесстрашно и дерзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; а я их учу от Писания и пользую словом Божиим …"

Как аргументировано показала Н. С. Демкова, от редакции к редакции "Жития"[1116] Аввакум предпринимает сознательную и явную " агиографическую стилизацию " повествования[1117], так что в позднейшей редакции В "дидактизм повествования и заметно усиливающаяся агиографическая стилизация в изображении автобиографического героя являются дальнейшим развитием тех тенденций, которые отчасти наметились уже" в предыдущих редакциях и "вполне согласуются со взглядами Аввакума 1674 - 1675 гг., когда он начинает ощущать себя "святым". Христос " избра нас и вас… быти святыми … там же к тому… сжители святым русским и приснии Богу, создании есте на сие дело, еже есть по Христе страдати…" (Из послания Аввакума Морозовой и Урусовой в Боровск)"[1118].

Не следует, однако, думать, что Аввакум не знал христианского агиобиографического канона, или что он сознательно нарушал этот канон. Парадокс внецерковной религиозности как раз и состоит в том, что фактическое разрушение канона воспринимается его разрушителями как творческое развитие каноничности, как открытие "новой" каноничной художественности, не противоречащей "древним образцам", недаром же Аввакум, создавая собственное житие, ссылается на авторитет апостолов, якобы делавших то же самое; (в редакции В) аввы Дорофея, который "понуждал" своих учеников "на таяжде"; и якобы продолжая традицию "понуждает" к тому же своего духовного отца и друга, инока Епифания. Вряд ли правильно воспринимать эти мотивировки Аввакума как попытку "оправдаться перед читателями и ответить незримым критикам"[1119]; цель этих отсылок к древним авторитетам, как видится, -- не оправдание видимой неканоничности "Жития", а необходимость задать для читателя определенный "горизонт ожидания" внутри канона, чтобы "новая" каноничная художественность произведения не сбила адресата с толку; иначе говоря, чтобы новая форма не помешала узнать "старое содержание". А в том, что содержание "Жития" "старо" -- то есть представляет собой описание подвига святого -- Аввакум нисколько не сомневается…