Агиоисториография

Хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая...Скажем многий мятеж, великия льсти, бещисленыя рати…

Из "Галицко-Волынской летописи

Проследить расподобление этого жанра и его художественного канона достаточно трудно, во-первых, потому, что, не входя непосредственно в программу уставных чтений, агиоисториография гораздо в меньшей степени, чем собственно типикарные жанры, испытала на себе "цензуру" Типикона, а потому отступление от канона христианского творчества происходило в агиоисториографических жанрах гораздо быстрее и, так сказать, бесконтрольнее, чем в уставной книжности. Во-вторых, (вытекающее из во-первых) потому, что созданные в христианском художественном каноне восточнославянские летописи, не охраняемые "цензурой" Типикона, не сохранились: ПВЛ известна нам лишь в поздних списках, подвергшихся неоднократному редактированию уже в, так сказать, "гномических" творческих модусах, в которых каноническая агиобиография системно превращается в светскую хронику.

Главное, что нужно отметить, -- в "гномике" летописание перестает быть "исторической теологией": необходимость научить читателя законам Домостроительства спасения больше не входит в творческое задание летописца.

В следствии этого 1) Бог перестает быть главным действующим лицом описываемых событий, так что Божья воля, по которой (в изображении, например, преподобного Нестора) как по канве, русские князья, в меру сил, понимания и личного благочестия, вышивали историю своей земли, -- теперь эта высшая воля не представляется историописателями движущей силой истории и их уже не интересует, насколько действия и поступки исторических лиц соотносятся и соответствуют этой высшей воле, тому, "чт о думает о них Бог в вечности".

2) В виду того, что писателей уже не интересует вневременная подоплека и следствия описываемых им событий, изменяется и сам критерий отбора помещаемых в летопись событий и фактов: история приобретает исключительно земное течение и зависит от воли власть предержащих и, часто, случая.

"В лето 6951 (1443) посылал князь великы воевод своих на Рязань, на царевича Мустафу; они же шедшее и убиша его на речке Листании. Тогда же убьен бысть на том бою Василей Иванович Жук Лыков, коломеньской наместник, а Григорья Васильева сына Глебова застрелили в челюсть... Того же лета князь Иван Андреевич поимал боярина своего Андреа Дмитреева и с детьми, а жену его Марью сжегл безлеп. Та же зима была студена, а сено дорого" (С.420)[693].

Историограф концентрирует свое внимание и внимание читателей на мельчайших подробностях того или иного происшествия, поскольку ведь никогда не известно, какая из этих деталей сыграла роль "последней капли" в победе или поражении. Вместе с тем понятно, что таковой отбор не может не быть субъективно авторским, а подчас и пристрастным, поскольку историограф теперь "предстоит" не Господу, исполняя "долг, завещанный от Бога", а князю, земному властителю, выполняя его "социально-политический заказ"...

3) Таким образом, историограф вынужден более учитывать волю и запросы "заказчика", нежели заботиться о читателе; точнее сказать, читатель едва ли не отождествляется с "заказчиком", что существенно сужает категорию "читатель". К тому же, заметим, такой "читатель-заказчик" определяет не жанр произведения, а его смысл: летопись превращается в хронику княжений, имеющую характер панегирика либо псогоса в зависимости от "заказа". Противоречия, неминуемо возникающие в процессе редактирования из-за различного отношения разных сводчиков к тем или иным событиям, читатель волен разрешать по своему разумению.

Поскольку в "гномике", как мы отметили, изменяется способ создания смысла историографического произведения, то следует ожидать системных модификаций в соотношении стиля и жанра. Стиль и жанр исторического повествования, как и положено в "гномике", зависят от предмета изображения. Предмет и вместе с тем жанр изображения "задает" "заказчик", а соответствующий "заказу" стиль выбирает сам автор в соответствии со своим вкусом, способностями, навыками и т.п.

Проследим указанные закономерности на примере Галицко-Волынской летописи, которая являет собой яркий образчик "гномической" историографии.

Летопись создана в XIII в., но сохранилась в составе Ипатьевской летописи (XV в.). Состоит их четырех основных частей: летописного свода 1246 г. митр. Кирилла, охватывающего 1205-1246 гг.; летописи Холмского еп. Иоанна: 1247 - 1263/4 г.; летописца Василька Романовича: 12623 - 1271; летописца Владимира Васильковича: 1272 - 1289.

Четыре сводчика-редактора этой летописи имели разные взгляды на историю Галицко-Волынской Руси, разные "социальные заказы", разные пристрастия к "героям" повествования, что и отразилось в дошедшем до нас тексте.

Особенностью Галицко-Волынской летописи является то, что она первоначально составлялась без привязки повествования к хронологической сетке -- как связное повествование на манер греческих хронографов. "Хронографу же нужа есть... овогда же писати в передняя, овогда же воступати в задняя." -- Признается один из сводчиков. -- "Чьтый мудрый разумееть. Число же летом зде не писахом... Вся же лета спишемь, рощетъше во задьнья" (324) [694]. Даты действительно были расставлены позднее и неточно.

Бог в Галицко-Волынской летописи изображается отнюдь не как инициатор и двигатель истории. Не "Бог вкладывает в сердца князей" то или иное решение, а сами князья своей собственной волей решают, как им поступить:

"Въ лето 6741 Королевич же и Судислав выведе Дьяниша на Данила. Данил же еха Кыеву и приведе половце и Изяслава противу имъ... В лето 6742 Отступи Глеб Зеремеевич от королевича к Данилови... В лето 6743 придоша Галичане на Каменець и вси Болоховьсции князи с ними... В лето 6748 приде Батый Кыеву в силе тяжьце... В лето 6749 Ростислав собра князе болоховьскые и останок галичан, приде ко Бакоте... Въ лето 6781... сдумаше князи поити на ятвязи... Въ лето 6785... князи же стали думати собе... и тако сдумавше, поидоша к Городну..." и т.п.

Любовь или нелюбовь князей друг к другу объясняется уже не происками врага-дьявола, владеющего помыслами духовно несовершенных правителей, но вполне житейскими причинами:

Тройденеви же еще княжащу в Литовьской земле, живяше со Львом во величе любви... А с Володимером не живяше в любви величе про то, оже бяшь отець Володимеров, князь Василко, убил на войнах 3 браты Троиденеви, же про то не живяше с ним в любви, но воевашеться с нимь..." (366-368).

Исключение -- причем, насколько можно судить, единичное -- составляет лишь повествование о создании г. Каменца кн. Владимиром Васильковичем, где встречаем привычное по ПВЛ: "... вложи Бог во сердце мысль благу князю Володимерови, нача собе думати, абы кде за Берестьем поставити город" (370). А, к примеру, Даниил Романович создает г. Холм по собственному почину и лишь заручившись одобрением Господа:

"Яздящу же ему по полю и ловы деющу, и виде место красно и лесно на горе... И возлюбив место то, и помысли, да сожижеть на немь градец мал. Обещася Богу и святому Ивану Златоусту, да створить во имя его церковь. И створи градець мал. И видев же, яко Бог помощник ему, и Иоанн спешник ему есть, и созда град иный... Видив же князь Данило, яко Богу поспевающу месту тому, нача призывати приходае немце и Русь, иноязычникы и ляхы... И бе жизнь..." (344).

Обращения к Богу, как и цитаты Писания носят в Галицко-Волынской летописи подчас этикетно-декоративный характер, мало соотносясь, а иногда даже и противореча смыслу повествования.

Вот характерный пример: в похвале Роману Мстиславичу Галицкому (1170-1205), с какой собственно и начинается летопись, читаем о том, что "великий князь Роман" "одолевши всим поганьскым языком ума мудростию, ходяша по заповедем Божим: устремил бо ся бяше на поганыя, яко и лев, сердит же бысть, яко и рысь, и губяше, яко и коркодил; и прехожаше землю их яко и орел... ревноваше бо деду своему Мономаху, погубившему поганыя измаилтяны рекомыя половци..." (236), из чего не много ни мало следует, что христианский Бог заповедал убивать "поганых", и "мудрость ума" в следовании Божьим заповедям состоит именно в том, чтобы как можно успешнее губить язычников. Поэтому "ходяша по заповедем Божим" представляется здесь не более как этикетно-декоративной вставкой, которую историограф вписал, что называется, чисто автоматически, поскольку в похвале принято отмечать благочестие хвалимого.

Впрочем, и в других повествованиях христианский Бог в изображении историографа часто смахивает на кровожадного Молоха: Князь Василько погнался за литовским войском воеводы Ковдижада, "возложив упование на Бога и на Пречистую Его Матерь и на силу Честнаго Хреста... и тако избиша я все, и не оста от них ни один" (354). "Бог учини над ними волю Свою -- убиша бо ляхов от полку его (кн. Льва.- Л.Л.) многы бояры и слуги добрее, и татар часть убиша" (376). "Князь же Кондрат, собрав дружину свою, гна по них (воины Лестько Казимирича.- Л.Л.) и победи я Божиим пособием, и многи изби от полку Лестькова бояр и простую чадь, и воеводу его уби..., а свой полон отполони, и тако возвратися во своя си с честью великою, хваля и славя въ Троицы Отца и Сына и Святаго Духа и ныне и въвся веки" (388) и под.

Князья, как изображает их историограф, вспоминают о Боге лишь в критических ситуациях. Например, когда войско Белы IV Угорского шло захватить Галич, "Данилови же молящуся Богу, избави Бог от рукы силных... Данил же Божьею волею одерьжа град свои Галич" (274). Вынужденный ехать на поклон к Батыю Даниил прежде заезжает в Киев, где "пришед в дом архистратига Михаила, рекомый Выдобичь, и созва калугеры и мниский чин и рек игумену и всей братьи, да створять молитву о нем. И створиша, да от Бога милость получить", после чего действительно "избавлен бысть Богом и злого... бешения и кудешьства" татарского (312-314). Характерно, что по возвращении Даниила Романовича "в землю свою" там "бысть плачь обиде его, и большая же бе радость о здравьи его" (314), но ни его родные, ни он сам, ни даже пишущий об этом историограф не посчитали нужным поблагодарить Бога -- хотя бы в этикетно-декоративных выражениях -- за чудесное избавление князя от "скверной прелести" (312) татарской и от весьма возможной смерти.

Подчас создается впечатление, что христианский Бог представляется историографом, как один из олимпийских богов, равноправным участником земных событий, вполне по-человечески имеющим свои пристрастия, симпатии и антипатии. К примеру, во время битвы с "ляхами" Ростислава под Ярославлем Бог не услышал "славы" Фили, усомнившегося в силах "Руси". "Ляхом же лающим рекущим: "Поженемь на великыи бороды" (то есть: побьем длиннобородых!), Василкови же рекшу яко: "Ложь глагол есть ваш. Бог помощник нашь есть"" (310). И поскольку "Ростислав... мысляще во уме своем взятии Галич и обладати им, Бог же за высокомыслие его и не створи того, еже он мысляше" (312). Когда же Даниил пошел войной на ятвягов, "воложи Бог страх во сердце их" и "Божею милостью приде (Даниил) в землю свою со честью и славою, одолев ворогом своим" (338) и т.п.

В иных местах Бог, как в древнегреческой трагедии, появляется в самые критические моменты, чтобы спасти ситуацию или героя: например, когда в безлюдном поле изголодавшиеся воины Даниила Романовича наткнулись на продовольственный обоз, захватили его и "накормишася изобилно и похвалиша Бога и святаго Дмитрея, яко накорми я" (252), не задумавшись, впрочем, о том, что Бог вряд ли одобряет грабеж, и уж вовсе сомнительно, чтобы Он Сам был причастен грабежу... "Милостивый Бог" спасает Даниила от заговоров бояр (276). Когда Куремса готовился взять штурмом не укрепленный и не готовый к обороне Луцк, "створи Бог чюдо велико... и святы Иван, и святый Никола: ветру же таку бывшу, яко пороком вергшу, ветру же обращаше камень на не. Пакы же мечющем на не крепко, изломися Божиею силою прак их. И не успевшее ничтоже вратишася во станы своя, рекше в поле" (344), "великий князь Василко, акы от Бога послан бы на помощь горожаном, пода им хытростью розум" (352), когда Бурундай осадил Холм; и т.д.

Историограф больше не ищет в описываемых им событиях "нравственного смысла и практических уроков для жизни" (В. Ключевский). Беспристрастный богословский анализ происшедшего и основанные на нем пространные отступления-поучения, чем так богата ПВЛ, не привлекают книжника гномического мировосприятия. Короткие этикетно-декоративные сентенции в тех ситуациях, когда ничего иного для объяснения не придумаешь, -- вот все, что можно встретить, например, в Галицко-Волынской летописи. Так, описав страшный пожар Холма, загоревшегося "от оканьныя бабы" "за грехы", историограф сообщает: "Данило же сняся с братом и теши я, якоже от Бога бывшей беде не имети желе поганьскы, но на Бога надеятися и на Нь возложити печаль. Якоже и бысть" (342). По поводу осады татарами г. Владимира: "Се же наведе на ны Бог, грех ради наших казня ны, а быхом ся покаяле злых своих безаконьных дел. И еще же и на конечь исполни на нас гнев, и изомре в городех во остою бещисленое множьство, друзии же изомроша в селех, вышедшее из городов по отшествии безаконьных агарян" (386). "В лето 6795 посла Бог на нас мечь Свой, иже послужить гневу Своему за умножение грехов наших" (388). Причем из текста летописи совершенно непонятно, чт о автор имеет в виду под "грехами" и "безаконьными делами нашими", ведь под пером историографа галицкие князья выступают как мудрые правители и мужественные воины, обороняющие рубежи своей отчины и умножающие ее богатства.

Часто в ситуациях, где так и напрашивается нравоучительная вставка или библейская сентенция, она не приводится -- иначе говоря, событие никак не соотносится ни с христианской моралью, ни с опытом библейской истории, ни с событиями истории Руси, как это было в ПВЛ. Например, под 1277 г. описывается попытка коалиции князей пограбить Гродно. (Замечательна вообще непосредственность, с которой историограф сообщает о "благородной" цели похода: "Князи же стали думати собе... тако рекуще: Оже поидем к Новугородъку, а тамо татарове извоевали все. Поидем кде к челому (еще никем не воеванному, то есть не грабленому никем.- Л.Л.) месту...", 372). Когда войско остановилось на ночевку, князья Мстислав и Юрий тайком от брата Владимира послали своих лучших бояр и слуг пограбить в округе. Притомившись от грабежа, эти верные слуги легли спать в ближайшем селе, не выставив даже стражу. Один из жителей сообщил в Гродно об этом, и горожане, напав на спящих, кого перебили, кого взяли в плен и отвели в город. Узнав о гибели и пленении своих бояр, "печална быста о сем велми Мьстислав и Юрьи за свое безумье, а Володимереви не любо бысть на нею, оже утаивъшеся его тако учинила" (372). Начав штурм города, коалиционному войску удалось захватить "столп камен высок" -- основной оборонительный бастион Гродно. "И начаша думати о своих боярех, како бы их мочно добыти..." К счастью для последних, князьям удалось договориться с гродненцами, что те отдадут пленных бояр, а князья откажутся от штурма города. "Бояре свое поимаша, -- подводит итог этому походу историограф, -- а городу не въспеша ничегоже. Тако возвратишася восвояси" (372). Никак не комментируя все эти нелицеприятные факты, историограф невозмутимо переходит к следующему сюжету, так что остается в общем-то непонятно, для чего все это рассказывалось, каким критерием отбора пользовался писатель, вводя в свое повествование этот эпизод...

Что касается критерия отбора описываемых событий и фактов, то он, по-видимому, не ясен и самому историографу: "Хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая..." (324) -- так мыслит свою задачу один из сводчиков. Но "все и вся" описать, конечно, невозможно. И писатель избирает главное для княжеской летописи: "...Скажем многий мятеж, великия льсти, бещисленыя рати " (274), на материале которых легче всего прославить мудрость и мужество действующих лиц равным образом и в победе, и в поражении.

Например, как геройская, описывается гибель "любимого слуги" Владимира Васильковича, "сына боярского Михайловича по имени Рах", и некоего прусина, воина Владимирова полка. Однако обстоятельства их "геройской" гибели вовсе не геройские: "утаивьшеся от рати", эти "герои" с еще тридцатью смельчаками отправились, не смотря на строгий запрет князя, пограбить ближайшее село. Тут-то на них и напали враги -- воины Болеслава. Казалось бы, историографу следовало погоревать о жадности этих бойких мародеров, осудить преступное их легкомыслие и нарушение княжеского приказа. Но нет, вместо осуждения -- похвала.

"Си же два не побегоста, Рах су прусином, но створиста дело достойно памяти, и начаста бити мужескы. Прусин съехася с Болеславом, ту убит бысть от многых, а Рах уби боярина добра Болеславля, ту же сам прия конечь подобный. Сии же умроста мужественымь сердцем оставлеша по собе славу последнему веку " (380).

По-видимому, писатель (или "заказчик", для которого он пишет?) сочувствует самочинному, в нарушении воинской субординации и дисциплины, поступку прусина и Раха и даже ставит их в пример "последнему веку". Какой уж тут "нравственный смысл и практические уроки для жизни"? Но, как было отмечено, "гномик"-историограф и не ставит перед собой задачи искать "нравственный смысл" в описываемых им событиях и извлекать из случившегося "практические уроки для жизни". И если в каноне христианского творчества летописец, "рассказывая о прошлом, закреплял (и объяснял.- Л.Л.) какой-то важный этап настоящего"^[695] и именно с этой целью отбирал изо "всего и вся бывшего" то, что необходимо было оставить в памяти потомков, -- в "гномике", в историографии, не соотносящей себя с христианским творческим каноном, этот главный критерий отбора, как видим, уступил место индивидуально субъективным пристрастиям писателя и в его лице -- "заказчика". То, что Рах был любимым боярином Владимира Васильковича, явилось достаточным основанием для того, чтобы историограф вместо осуждения мародерства воспел хвалу мужеству, представив, вопреки реально бывшему, ослушание как геройство.

Таким образом, изменение критерия отбора описываемых событий подрывает принцип реалистичности и создает условия для последующей мифологизации и мистификации историографии.

Впрочем, "рецидивы" канонической жанрово-стилевой системы еще случаются в Галицко-Волынской летописи (чем и доказывается то, что "отрицаемый" "гномикой" канон не исчезает, а остается в культуре как ее необходимая системная составляющая). Наиболее показательный из этих "рецидивов" -- резкое изменение стиля изложения в повествовании о последних годах жизни и в похвале кн. Владимиру Васильковичу. В. Т. Пашуто вполне убедительно объяснил это тем, что у автора данной части свода -- еп. Евсигния -- появилась мысль о возможности канонизировать кн. Владимира. И как только эта мысль завладела автором, он стал писать о князе как о святом[696], используя соответствующий агиобиграфический стиль и ставшие уже этикетными его обороты и топосы.

Однако "рецидив" есть "рецидив": владея этикетом, писатель уже не владел идеей жанра и вместо "онтологического портрета" святого князя составил подробную "инвентарную опись" его благодеяний, сопровожденную похвалой, заимствованной отчасти из похвалы св. Владимиру "Слова о законе и благодати":

"Востани от гроба, о честная главо, востани, отряси сон, неси бо умерл, но спишь до обьшаго восстания!" (410) и т.д., "Радуйся учителю наш и наставниче благоверья! Ты правдою бе оболчен, крепостию препоясан и милостию, яко гривною, утварью златою, украсуяся, истиною обвит, смыслом венчан! Ты бе, о чесная главо, нагим одение... алчющим коръмля и жажющим въ утробе охлажение" (412) и т.д., "въ княжении своем многы городы зруби... Берестий, иза Берестием... Каменець... Създа в нем столп камен высотою 17 саженей... И церковь постави Благовещениа Святыя Богородица, и украси ю иконами златыми, и съсуды скова служебныа сребрены, и Еуаглие опракос оковано сребром, Апостол опракос, и Парамья, и Съборник отца своего туто же положи, и крест въздвизалный положи. Такоже и у Белску поустрои церковь иконами и книгами. У Володимери же списа святаго Дмитреа всего (то есть повелел расписать церковь во имя св. Димитрия.- Л.Л.) и съсуды служебные сребряные скова, и икону Пресвятыа Богородица окова сребром с камением дрогым, и завесы золотом шиты, а другые оксамитные съ дробницею, и всеми узорочии украси ю. У епископъи же у Святоа Богородица образ Спаса велика окова сребром, Еуаглие списавь опракос, Святой Богородици да, и съсуды служебныя жьженого золота съ камениемь драгым Богородици же да. Образ Спасов, окован золотом съ драгымъ камением, постави у Святоа Богородица въ память събе. Въ манастырь въ свои Апостолы да Еуаглие опракос и Апостол, сам списав, и Съборник великый отца своего туто же положи, и крест въздвизалный и молитвеникь да. Въ епископью перемышльскую да Еуаглие опракос, оковано сребром съ женчюгом, сам же съписал бяше. А до Чернигова пославь въ епископью Еуаглие опракос золотом писано, а оковано сребром съ женьчюгом, и среди его Спаса с финиптом (в финифти.- Л.Л.). Въ Луцкую епископью да крест велик сребрян позлотисть съ честным древом.

Създа же и церкви многы. В Любомли же постави церковь камену святаго и великого мученика Христова Георгиа, украси ю иконами коваными, и съсуды служебные сребряны скова, и платци оксамитны шиты золотом съ женчюгом, херувими и серафими, и иньдитья (верхняя одежда престола и жертвенника.- Л.Л.) золотом шита вся, а друга паволокы белчатое, а в малую олтару обе иньдитьи белчатое же паволокы, Еуаглие списа опракос, окова е все золотом и камениемь дорогым съ женчюгом, и Деисус на нем скован от злата, цяты[697] великы съ финиптом, чюдно видением, а другое Еуаглие опракос же волочено оловиром и цяту възложи на не с финиптом, а на ней свята мученика Глебь и Борис. Апостол опракос, прологы списа 12 месяца изложено житиа святых отец и деаниа святых мученик... и минеи 12 списа, и триоди, и охтаи, и ермолои. Списа же и служебник святому Георгию, и молитвы вечерни и утрьнии списа особь молитвенника. Молитвенник же купил в протопопиное и да на нем 8 гривен кун, и да святому Георгию кадилници две -- Одина сребряна, а друга меденаа, и крест въздвизалный да святому Геогрию, икону же списа на золоте наместную святого Георгиа и гривну златую възложи на нь съ женьчюгом, и Святую Богородицу списа на золоте же наместную, и възложи на ню монисто золото с камением дорогьм, и двери солия медяные, почал же бяше писати ю и списа все три олтаре, и шия вся съписана бысть, но не скончана, заиде бо и болесть.

Полия же и колоколы дивны слышаниемь... В Берестии же създа стлъп камен, высотою, яко и Каменецькый. Постави же и церковь святого Петра, и Евангелие да опракос оковано сребром, и служебные съсуды скованы сребрены, и кадилница сребрена, и крест въздвизалный туто положи..." (412-414)

Столь пристальное и, можно сказать, благоговейное внимание к материальному выражению княжеского благочестия не свойственно ни каноническому летописанию, ни канонической агиобиографии, так что при видимом следовании канону принцип символического реализма и здесь нарушен.