Восточнославянская агиотопография

Не ногами было искати спасения и Бога…

митр. Иосиф

Восточнославянские хождения, созданные в каноне христианского художества, органично ассимилируют черты и итинерариев, и проскинитариев, не являясь ни теми, ни другими (хотя часто приближаясь то к тем, то к другим), но объясняют их смысл и предназначение. С первыми их роднит авторское начало, переведенное, однако, из сферы религиозной "эгоцентрики"-"эмпирики" в сферу христианской соборности; со вторыми -- повествовательный принцип, когда топографическая заметка "вливается" в соответствующий библейский эпизод; когда производятся и приводятся скрупулезные измерения священных объектов, подсчитываются количество кадил, колонны храмов, ступени лестниц и т.д., но измерения эти имеют не научно-практический (исследовательский) и не благочестиво описательный, а священно-литургический характер. Ведь сама возможность в буквальном смысле “измерить” вероисповедный символ (выражение несколько ошеломляющее, но в данном случае точное) -- Сионскую горницу, Гроб Господень, Вифлеемские ясли и т.д. -- как раз и рождает в результате то, что Ареопагит назвал “литургическим образом”, когда символ и символизируемое совпадают.

Следовательно, есть основания предполагать, что Святая земля воспринималась восточнославянскими книжниками-паломниками не только как особый мир-космос, но и как алтарь, где вино претворяется в Кровь Христову, а сажени, поприща, ступени, колонны и т. п. претворяются в евангельскую историю, разворачивающуюся здесь и сейчас, потому что вот ведь к ней (к этой самой истории, как и к потиру с Кровью Господа) можно прикоснуться рукой. Неудивительно поэтому, что хождения в основе своей восходят “…к литургической практике Иерусалимской Церкви и отражают ее особенности” [561].

Именно этим -- отношением к паломничеству как к священнодействию, совершать которое может (имеет право) лишь посвященный, -- объясняется тот факт, что Церковь всячески запрещала и ограничивала паломничества непосвященных, обращаясь при этом к авторитету Григория Нисского, Аврелия Августина, Блаженного Иеронима и других отцов Церкви, которые резко выступали против паломничеств как своего рода рецидива языческого обычая “искать Бога ногами”: в Святая Святых допускались лишь приготовленные. Показателен тот факт, что Константинопольский патриарший собор 1301 г., отвечая на вопросы, поставленные Сарайским епископом Феогностом, определил, что владыки должны запрещать путешествия в Святую землю; отмечая, что пилигриммы живут за чужой счет и подчас распространяют ложь о чужеземных странах[562]. Если припомнить к тому же, что именно в среде “каликов перехожих” складывались, сохранялись и распространялись апокрифические стихи и легенды и именно эта среда была наиболее восприимчива к разного толка ересям[563], то строгое и подозрительное отношение Церкви к самочинным и непосвященным паломникам вполне объяснимо.

Древнерусская Церковь не была исключением. Правда, в церковном Уставе св. Владимира паломники получили статус едва ли не равный статусу духовенства (на том же основании, что литургисать могут только посвященные), но одновременно духовенство приложило все усилия, чтобы предельно ограничить число паломников из мирян и даже из монашеской среды. Известно, что новгородский поп Кирик вопрошал епископа Нифонта: “…идуть в сторону, в Иерусалим к святымь, а другым аз бороню, не велю ити; сде велю доброму ему быти … есть ли ми, владыко, в том грех?”. На что владыка ответил: “Велми… добро твориши. Да того деля идеть, абы порозну ходячи, ясти и пити; а то ино зло борони”[564]. Потому и призывал Кирилл Туровский в “Слове на Просвещение”: “Грядете убо мысленныма ногама и доидем Иордана …”[565]. А в XIII в. Киевский митрополит Иосиф, требуя от монахов соблюдения монастырского Устава, среди прочего строго поучал даже и “не мыслить о Иерусалиме” (в смысле о паломничестве в него). Поскольку только “род зол, лукав и любодеев знамения ищет… -- аргументировал владыка. -- Не ногами было искати спасения и Бога ни мест, куда ходил”[566]. Епифаний Премудрый (XIV в.), восхваляя благочестие преп. Сергия, особо отметил: " Не взыска Царьствующаго града (Константинополя.- Л.Л.), ни Святыа Горы (Афона.- Л.Л.) или Иерусалима, якоже аз, окаанный и лишенный разума. Увы, люте мне, полъзаа семо и овамо, и преплаваа суду и овуду, и от места на место преходя! Но не хождааше тако преподобный, но в млъчании и добре седяше и себе внимаше: ни по многым местом, ни по далним странам хождааше, но во едином месте живяше и Бога въспевааше. Не искаше бо суетных и стропотных вещий... но паче всего взыска единаго истиннаго Бога, иже чим есть душа спасти..."[567].

В связи с вышесказанным вполне закономерным выглядит тот факт, что в восточнославянской книжной культуре первое и ставшее "образцом" всех последующих описание Палестины появилось из под пера не простого “калики”, или монаха-пилигримма, а “игумена Русской земли”, как он сам себя называет, -- Даниила, который, по замечанию И. П. Сахарова, стал для писателей-паломников тем же, кем Нестор -- для летописцев[568].