Истоки христианской агиобиографии 4 страница

Как и положено в синаксарном чтении, излагается только главное, а главное здесь то, что епископ и преподобная исполнили Божью волю так быстро, как только смогли: в один день была оформлена дарственная на Сельце, для чего пришлось срочно созвать князей Бориса и Георгия и полоцкое вече ("честныя мужа"); вечером того же дня (выражение "тоя же нощи" следует, видимо, понимать как время "после вечернего богослужения в тот же день") Евфросинья, взяв только самое необходимое (богослужебные книги и "три хлеба" -- возможно, просфоры), отправилась с "единой черноризицей", то есть "малым собором", опять-таки необходимым для богослужения (ср.: "где двое или трое соберутся во Имя Мое, там Я среди них", Мф. 18. 20) в "церковку Спаса".

Это главное древнего синаксария затемняется позднейшими "украшениями", грешащими к тому же противоречиями: "Еуфросиниа же поклонившися в Святей Софеи и благословившися от епископа, и тоя нощи въставши, поимши с собою едину черноризицу, прииде на место зовомое Селце, идеже есть церковьца Святаго Спаса. И вшедши в церковь, и поклонившися, возгласи сице: " Ты,Господи, заповеда святым Своим апостолом рек: Не носите с собою ничесоже, токмо жезл. Се аз Твоему словеси последствующи, изыдох на место се ничтоже носящи, но точию Твое слово в собе имущи еже рещи "Господи помилуй". Еще же за все имение имею книги сиа, имиже утешает ми ся душа и сердце веселит. Лише же сих триех хлеб не имам ничтоже, но токмо Тебе помощника и кръмителя, Ты бо еси отец убогим, нагим одение, обидимым помощник, ненадеющимъся надеяние, и буди имя Твое благословено на рабе Твоей Еуфросинии отселе и до века. Аминь". Сице рекши и изшедши из церкви, нача подвижьнеши быти на молитву яже к Богу. И ту ей пребывающей неколико время" (31-32).

Нетрудно заметить, что редакторы не поняли, чтó это за "слово Божье", с каким ушла Евфросинья в Сельце, а потому посчитали нужным "уточнить": это, мол, известные слова Господа к апостолам "Не носите с собою ничесоже, токмо жезл" (Мк. 6. 8) и молитва "Господи помилуй". Такое казалось бы невинное и вполне благочестивое "уточнение" при всей своей невинности начисто стирает смысл древнего святожизнеписания: реальный факт (точное и скорое следование "слову Господа", извещенному ангелом в ночном видении) подменяется благочестивым прекраснословием, не имеющим однако никакого отношения к реально бывшему. Кроме того, редакторы не замечают, что вставленная ими евангельская цитата вступает в существенное противоречие с древним текстом. Весь 8-й стих 6-й главы от Марка звучит так: "И заповеда им, да ничесоже возмут на путь, токмо жезл един: ни пúры (сумы -- Л. Л.), ни хлеба, ни при поясе меди". Этот текст не мог не быть неизвестен Евфросинье, читателям "Жития", да и самим редакторам. Однако получается, что Евфросинья, следуя Божией заповеди, не брать в путь ничего, ни сумы, ни "даже хлеба", уносит с собой " три хлеба " и суму с книгами. Совершенно очевидно, что евангельская цитата тут -- позднейшая вставка, как и панегирик Богу, не имеющий никакого отношения к реальности описываемых событий.

А. А. Мельников, думается, аргументировано доказал, что "церковца Святого Спаса" была храмом во имя Преображения Господня. Справедливость такового допущения подтверждается, как было уже отмечено, символико-смысловой типологией Благовещения-Преображения, каковое было некогда Пресвятой Марии и теперь -- Евфросинье. Ночь, в которую преподобная ушла на новое место своего подвига, могла быть (как доказывал и А. Мельников) ночью под праздник Преображения Господня. Вот почему, кстати сказать, и Борис Полоцкий, и Георгий (князь Витебский и Изяславский?), и вече в полном составе оказались в Полоцке, так что дарственную можно было оформить в тот же день. Все они собрались на праздник. И вот почему преподобная поспешила в Сельце: она не могла допустить, чтобы в престольный праздник "церковцы Спаса" там не было совершено богослужение.

Древний автор не сообщает сроков, когда все это происходило -- для образа святой хронология не важна. Но для современного читателя это небезынтересно. Полоцкий князь Борис умер в начале 1128 г.[505], следовательно, передача Сельца состоялась не позднее августа 1127 (т.к. до Преображения 1128 г. Борис не дожил), но, видимо, и не ранее 1124 (в котором Евфросинье предположительно исполнилось 20 лет).

Вскоре к Евфросинье в Сельце присоединяются постриженные ею сестра Евдокия (Грядислава)[506] и кузина, "княжна Борисовна" (дочь, возможно, умершего к этому времени Бориса Всеславича) Евпраксия (Звенислава)[507]. Как отмечается в "Житии" обе, вопреки правилам, были пострижены иереем, а не епископом. Можно предположить, что благословивший Евфросинью еп. Илья к тому времени уже умер, а поставить нового епископа Полоцку было некому: в Киеве с 1126 по 1130 г. не было митрополита.

"И по сем (то есть после пострига Грядиславы и Звениславы, которые "начаста пребывати в манастыри".- Л. Л.) блаженная Еуфросиниа заложи церковь камену Святаго Спаса, и от начатка доспе за 30 недель." (33) Древний автор рассказывает о двух чудесах, происшедших при постройке Спасо-Преображенской церкви[508]. Первое из них -- призвание зодчего Иоанна, "к немуже прихожаше многажды глас свитающу дни, глагола: О Иване, востани и пойди на дело Вседрьжителя Спаса!" (33) -- напоминает о том, как, согласно патериковому рассказу, Богородица Влахернская призвала зодчих строить Успенский храм Киево-Печерского монастыря. Евфросинья, к которой пришел Иоанн получить задание, ничего не знала о том и, как можно понять из сообщения агиобиографа, не думала строить храм в данное время. Однако "расмотривши, мудрая жена" посоветовала зодчему слушать прилежно и со тщанием того, кто призывает его на таковое дело. Так, по чудесному повелению свыше, был заложен Спасо-Преображенский храм Евфросиньевского монастыря. Чудесным же образом он был и завершен. Агиобиограф рассказывает о втором чуде: для завершения храма (возможно, к его престольному празднику Преображения Господня) немного не хватило плинфы -- "нечим бяше верха скончати". Не найдя, где взять недостающее, Евфросинья просит Бога: "…даровавый си нам болшая, то дай нам и меньшая, имже свершится церковь Твоа!" (34) Утром недостающие плинфы были найдены в печи для обжига, так что храм в тот же день достроили "и крест возставиша. Преподобная же Еуфросиниа видевше совръшену церковь, возрадовася душею" (34).

Думается, что приведенное далее безликое описание освящения храма -- плод риторического "распространения" жития позднейшими редакторами по аналогии с описанным выше эпизодом передачи Сельца. Редакторы не смогли назвать по имени даже полоцкого князя, наверняка присутствовавшего на освящении среди "князей и сильных мужей". Древний автор умолчал о князьях, видимо, потому, что они не участвовали в постройке этого храма. Да и сам миниатюрный его размер свидетельствует, во-первых, об очень ограниченных средствах, бывших в распоряжении игуменьи (так что не хватило на достаточное количество плинфы даже для столь небольшого храма); во-вторых, о малом числе насельниц Евфросиньева монастыря (в храме свободно могут разместиться не более 20 человек). Можно думать, что храм мог быть построен действительно при самом начале монастыря и именно тогда, когда никого из князей полоцкой династии не было в Полоцке, то есть между августом 1128 и 1132[509] годами.

Позднейшая редактура ощущается и в приведенной вслед за сообщением об освящении храма молитве Евфросиньи. Добавленная позднейшими редакторами цитата: "якоже рече Соломон: Вышний не в рукотворенах церквах живет" (3 Цар. 8. 22) явно противоречит смыслу события. Зачем же было строить и освящать именно " рукотворный " храм Спасу, если "Вышний не в рукотворенах церквах живет" (34)? И как можно в таком случае просить Господа: "призри на храм Свой" (34) и ожидать Его милости, если постройка "рукотворного" храма очевидно противоречит процитированному тексту Писания? Но увлеченные прекраснословием редакторы не заметили внесенного ими противоречия.

А вот моление игуменьи о насельницах Спасо-Преображенского монастыря, живо напоминающее молитвословия Кирилла Туровского, вполне возможно, что принадлежало самой Евфросинье; и не исключено, что входило в состав сборника, аналогичного тому гипотетическому же сборнику, который Кирилл Туровский составил для монастырской братии.

Помолившись, Евфросинья обращается к сестрам-насельницам с проповедью, возможно, также приведенной древним автором "близко к тексту", а возможно -- выписанной из того же гипотетического четьего сборника, составленного Евфросиньей для насельниц Спасова монастыря. Этот эпизод в какой-то мере подтверждает предположеие о том, что описание широкого празднества при освящении храма добавлено позднее и является "благочестивым домыслом" редакторов: Евфросинья обращается не к князьям (которые весьма ценили мнение игуменьи и прислушивались к нему, как это видно из дальнейшего повествования); не к "сильным мужам", ни к простому люду, якобы во множестве собравшемуся на праздник, а только к сестрам. Причем обращается не с торжественным словом, как подобало бы для праздничной проповеди, какую слушают многие, но со строгим увещеванием: "…толик дождь проливаю к вам учением. А нивы ваша во едину меру стоят, не растуще ни поступающе горе, а год приспевает во свершение и лопата на гумне лежит (Мф. 3. 10, 13). Но боюся егда будет плевел в вас и предани будете огню негасимому " (34-35) Впрочем, тема преображения в этой проповеди угадывается, причем не только в смысле евангельского Преображения Господа, но и в смысле ежедневного и трудного преображения-обожения человека, который должен очиститься от всего греховного, затемняющего божественное его подобие: "Потщитеся, чада моя, убежати сих всех и сотворитеся пшеница чиста и смелитеся в жръновах смирением и молитвами и постом, да хлеб чист принесетеся на трапезу Христову" (35). Упоминание игуменьей хлебных "нив", "приспевающего года", "лежащей на гумне лопаты" и "пшеницы, мелющейся в жерновах", здесь не случайно: именно в день Преображения освящается созревший урожай -- злаки и плоды[510]. Так что художественные символы, использованные Евфросиньей в поучении сестрам, представляются еще одним аргументом в пользу того, что новый храм освящался в канун или в день Преображения Господня.

Позднейшие редакторы очевидно не поняли, что древний агиобиограф рассказывает здесь об одном и том же эпизоде из жизни святой -- о том, как был построен и освящен храм, как после освящения Евфросинья молилась вместе с сестрами и за них, а потом наставляла их. Приняв конкретную проповедь игуменьи по конкретному поводу (освящение Спасо-Преображенского монастырского храма), за пример проповеди "вообще", редакторы снабжают этот фрагмент благочестиво прекраснословным, но искажающим описанную древним автором ситуацию замечанием: "Сице же ей всегда учаще и безпрестани, яко мати чадолюбивая г детем своим любовь показующи" (35). А при начале следующего эпизода совершено невпопад добавляют: "Мы же на предлежащая возвратимся. Видевше же преподобная Еуфросиниа манастырь свой украшен…" (35) Но какое же это "предлежащее"? Это -- недалекое будущее: через какое-то время созданный монастырь с возведенным в нем храмом стал "украшен и всего блага исполънен" трудами своей игуменьи...

Реконструированный таким образом текст древнего автора дает нам более точную (во всяком случае, более логичную) картину происходившего тогда: по переселении в Сельце Евфросинья некоторое время жила там с одной только черноризицей; вскоре к ним присоединились Грядислава-Евдокия и Звенислава-Евпраксия (возможно, еще несколько, но не много монахинь или, что скорее, послушниц; не исключено, что это могли быть осиротевшие после высылки полоцких князей княгини, княжны, боярыни, боярские дочери). Возможно, что и само упоминание о монастыре -- не более как поздняя вставка (и логика позднейшего редактора тут вполне ясна: если девушки постригаются -- то конечно в монастыре, а где же еще?!). Возможно, что в Сельце и монастыря-то как такового не было, а просто жило несколько монахинь при ветхой "церковце Святого Спаса". Оттого-то Евфросинье и не приходило в голову строить для нескольких насельниц храм (и оттого-то столь небольшим он был построен)! Но храм велено было строить, а тем самым и велено было собрать для него молельниц. Поэтому древний автор описывает освящение Спасо-Преображенского храма как собственно начало Евфросиньева монастыря, когда подвижница впервые выступает в роли полноправной игуменьи: она молится о собранных "под крыле птенцах"; она учит сестер, за которых отныне ответственна перед Богом.

Когда Спасов монастырь был "украшен и всего блага исполънен", Евфросинья -- на этот раз сама -- "умысли создати вторую церковь камену Святей Богородици" (35). Самостоятельность решения может свидетельствовать о том, что у игуменьи было достаточно средств на постройку и украшение иконами (фресками?) церкви Св. Богородицы. Можно, конечно, как это делает -- причем весьма искусно -- А. А. Мельников, искать ктиторов Богородичной церкви; но судя по тому, что агиобиограф не называет их имена (весьма значимые в таких обстоятельствах), но акцентирует именно волю Евфросиньи -- она говорит: "что есмь восхотела, то дал ми еси, и скончал еси, Господи, желание сердца моего " (35), -- вполне возможно, что ктиторов не было, и Богородичный храм построен только на вклады в Спасо-Преображенский монастырь.

Богородичную церковь после ее освящения Евфросинья передает "мнихом", то есть создает при ней мужской монастырь; возможно, в память о подвиге св. Евфросиньи Александрийской, подвизавшейся в мужском монастыре. Заметим, что об основанном подвижницей мужском монастыре специально отмечается: "бысть монастырь велий " (35). (В скобках заметим: о женском Спасовом монастыре нигде ничего подобного не говорится, да и сам тот факт, что новый и, видимо, большой, раз для "велия монастыря", храм Евфросинья "предаст мнихом" -- из-за того, видимо, что для насельниц Сельца он был велик). Для этого нового храма преподобная испрашивает Одигитрию Эфесскую у самого императора Мануила (Комнина) и Константинопольского патриарха Луки, посылая за нею "слугу Михаила". Автор древнего синаксария не сообщает, конечно, ни времени принесения иконы, ни причин, по которым испрошена была именно Эфесская Одигитрия, ни обстоятельств встречи иконы в Полоцкой земле (последние должны были бы быть отражены в "Сретенской службе Богородице Эфеской", если бы служба сохранилась). Для изображения духовного подвига преп. Евфросиньи это было не нужно; а позднейшие редакторы этими сведениями уже не располагали, а потому распространили повествование тем, чем смогли -- рассказом о трех Богородичных иконах, написанных, согласно преданию, при жизни Богоматери евангелистом Лукой[511]. Возможно, позднейшим дополнением является и (выписанное из несохранившейся доныне летописи?) сообщение об обстоятельствах передачи Михаилу Эфесской Богоматери, поскольку эти ценные для историка детали совершенно не значимы для создания "онтологического портрета" преподобной[512]. Важно лишь то, что Евфросинья получила желанную Одигитрию Эфесскую (вероятнее всего, копию, освященную патриархом в Св. Софии Константинопольской) и "устави по вся вторникы носити ю по святым церквам" (36)[513].

Устроив оба монастыря, преп. Евфросинья "въжеле… дойти святаго града Иерусалима и поклонитися Гробу Господню и всем святым местом, видети и целовати, и тамо живот свой скончати" (36).

Далее позднейший редактор совершенно не к месту вставляет разбивающий ход повествования парафраз из "Поучения" Василия Кессарийского (включено, например, в Изборник 1076). То, что это именно позднейшая вставка, можно заметить, во-первых, из повтора, к которому прибегает редактор: выражение "и видевши, яко просвети Бог монастыря ея" по сути "дублируется" фразой "видевши же стадо божественных овец совокуплено множество", с которой и начинается парафраз "Поучения" Василия Кессарийского. Во-вторых, этот вставной парафраз не согласуется по смыслу со следующим сообщением о свойственном преподобной даре пророчества и ее миротворческой деятельности, не связанных прямо с жизнью основанных Евфросиньей монастырей. Вместе с тем тема пророческого дара непосредственно продолжается в эпизоде с пострижением дочерей "любимого брата Вячеслава": "дан же бысть дар блаженней Еуфросинии от Бога, аще кого зряше очима своима, то разумеяше, в коем человеце сосуд будет избран Богови" (36). Впрочем, ведь и само паломничество преподобной в Царьград и Иерусалим есть свидетельство того же дара пророчества и провиденья, в данном случае -- собственной судьбы.

Впрочем, повествование о пострижении племянниц следует, по-видимому, считать также позднейшим (из летописи? из "Полоцкого патерика", если он существовал?) добавлением в древнейший синаксарий. Постриг девиц (на этот раз вполне согласно с церковными канонами -- епископом Дионисием) не мог случиться "вдруг" (недаром в тексте замечено: "Еуфросиниа повеле ему (брату Вячеславу.- Л. Л.) ити к домови, дети же его повеле оставити у сестры своея Евдокеи", 37): девушек предстояло обучить грамоте, они должны были пройти необходимый "испыт" (по правилам 3-летний). И только после этого, как отмечено и в самом тексте, "Еуфросиния с радостью и поспешением призвала брата своего" (37), чтобы сообщить о скором постриге Кироанны и Ольги. Слова Вячеслава: " Два плача прилагаеши души моей: да плачуся отхода твоего ради и сетую чаду деля своею " (37) нужно понимать лишь в том смысле, что постриг девиц (а не их привоз в монастырь) произошел незадолго до отхода Евфросиньи в Иерусалим. Это последнее обстоятельство и дало, думается, повод позднейшему создателю биоса распространить эпизод ухода преподобной в паломничество известием о постриге племянниц, в результате чего исказилась историческая реальность -- получилось, что приехавшие попрощаться с тетушкой-игуменьей "Вячеславны" тут же были ею пострижены, так что их отцу "два плача приложились". Заметим, что извлечение этого отрывка не создает ни текстовой, ни "сюжетной" лакуны в повествовании: "Посла же по всей братьи своей поведающи им мысль свою, оже восхоте ити во Иерусалим и моляхут ея со слезами дабы их не оставила сирых. Она же их тешаше благым смыслом своим, яко мати дети своя любящи [514] … Сама же блаженнаа Еуфросиниа, положивши великое устроение обема манастырема, братии и сестрам, и даст дръжати и рядити сестре своей Евдокеи оба манастыря. Сама же, поклонившися в церкви Святаго Спаса и у Святое Богородици и рече: "Господи сердцевидче! се оставляю дом Твой незатворен никомуже, Ты же, Господи, не затвори от нас Небеснаго Ти Царствия". И тако поиде во Иерусалим поимши с собою брата своего Давида и сестру Еупраксию …" (37).

Позднейший редактор, по-видимому, далее добавляет также и плач вышедших проводить игуменью "братии" и "гражан". В результате этого добавления возникает картина двух последовательных прощаний и уходов: сначала преподобная прощается с родственниками князьями (в том числе Евдокией/Грядиславой) и, поклонившись "церкви Святаго Спаса и у Святое Богородицы", "и тако поиде во Иерусалим", молясь: " Господи Сердцевидче! Се оставляю дом Твой незатворен никомуже; Ты же, Господи, не затвори от нас Небеснаго Ти Царствия" (37). Потом Евфросинья благословляет плачущую вокруг "братию" и "гражан" и еще раз уходит (" и тако поидоша все, еже суще с нею"), молясь "Ты, Господи Сердцевидче, ходивый с Аврамом, иди и с нами, рабы Твоими -- с Еуфросиниею и с Давыдом и с Еупраксиею" (38).

Вполне возможно, что этот искаженный позднейшим редактированием текст действительно отражает два "этапа" прощания Евфросиньи с Полоцкой землей: сначала с княжеской семьей (в монастырской "резиденции" Евфросиньи?), потом -- с монастырской (?) "братией" и полочанами. Однако весьма неконкретный и по смыслу, и по содержанию характер "второго прощания" заставляет думать о позднейшей редакторской амплификации этого фрагмента.

Дальнейшее повествование (о посещении Царьграда и Иерусалима, о приготовлении Евфросиньи к смерти и об успении преподобной), как представляется, не связано текстуально с древнейшим синаксарием. Во всяком случае следов последнего здесь не заметно. Вполне возможно, что он заканчивался так: "И тако поиде во Иерусалим поимши с собою брата своего Давида и сестру Еупраксию… /И тамо успе, мало поболев/ месяца мая в 24 день. /Богу нашему слава!/", что, впрочем, недоказуемо.

Текст, который в том или ином виде читается в известных ныне редакциях "Жития Евфросиньи Полоцкой", составлен, как можно предположить, исходя из теории канонического художества в христианской книжности, на основании сообщений двух источников. Один из них мог представлять собой нечто типа "записки" "слуги Михаила", "брата Давида" или сокелейницы Евпраксии "О последних днях Евфросиньи Полоцкой" (ср. с аналогичной "запиской" старца Иннокентия "О последних днях Пафнутия Боровского"). Эта гипотетическая "Записка" могла быть переработана при включении ее в более позднюю по времени создания Полоцкую[515] летопись или полоцкий (Свято-Спасов или Свято-Богородицкий) патерик (что, в свою очередь, позволяет поставить проблему отыскания следов этих несохранившихся произведений). О том, что такого рода переработка имела место, дает возможность предположить следующее несоответствие: наряду с тем, что пребывание Евфросиньи в Иерусалиме описывается очень подробно, буквально по дням, в "сюжете" прибытия полоцкой игуменьи в Святой Город допущена лакуна: поскольку Иерусалимом в это время управляли римо-католические цари, то просьба Евфросиньи открыть для нее Золотые Ворота не могла не относиться также и к царю Амальриху I (1162 - 1173), жена которого приходилась имп. Мануилу Комнину племянницей а сам Амальрих был в дальнем родстве с полоцкими святославичами через Генриха Французского, женатого на двоюродной прабабке Евфросиньи -- Анне Ярославне (дочке Ярослава Мудрого)[516]. Лакуна эта могла возникнуть после того, как Иерусалим был захвачен египетским султаном (1187) и известия об управлении Святого Города римо-католическим царем перестали соответствовать действительности[517].

Заканчивается Житие развернутой похвалой святой, Полоцкой земле, городу Полоцку и родителям, ее взрастившим, монастырям, ею основанным, людям, послужившим ей, и, как подобает, Богу-Троице. Похвала -- скорее всего плод позднейшего творчества редакторов, хорошо знавших житийный этикет и ничего, кроме сведений древнего синаксария, не знавших о жизни Евфросиньи Полоцкой. Необходимость похвалить при минимуме информации толкает редакторов к "извитию словес". Однако, "слово плетуще, слово плодящи и словом почтити мняще", называя Евфросинью: "помощница обидимым, скорбящим -- утешение, нагим -- одеяние, больным -- посещение (заметим, это -- почти дословное повторение слов молитвы Евфросиньи по приходе в Сельце, которое, в свою очередь "цитирует" похвалу кн. Владимиру из "Слов о законе и благодати", которая наверняка тоже заимствована, и т.д.)… неувядающий цвет райскаго сада… небопарный орел" и проч. редакторы нигде не типологизируют ее монашеское имя: Евфросинья не только "луча солнечная, просветившая землю Полотькую"; она прежде всего -- Радость Полоцкой земли, о чем упомянуто в самом начале древнего синаксария. Позднейшие редакторы не смогли (или не захотели?) "подхватить" и развить до "словесной сытости" эту типологию, индивидуализирующую и вместе с тем несущую глубокий и, так сказать, адекватный просветительской деятельности Евфросиньи смысл. Редакторы пошли по пути механической компиляции ставших, видимо, уже этикетными топосов из различных похвал святым.

3.2.2 Агиобиография проложного типа

Приидете днесь, братие, похвалим своего святителя!..

Из "Памяти Кирилла Туовского"

Агиобиографические произведения проложного типа (синаксарии) отнесены нами к панегирическому разделу типикарной четьей программы по той причине, что проложное житие, напоминая о значимых моментах жизни подвижника (не случайно эти жития часто имеют надписание " память "), органично включено в церковную похвалу святому. Контекстом церковной похвалы ограничивается "предмет изображения" в синаксарии -- "предмет" этот может и должен принадлежать сфере высших ценностей, то есть иметь максимальный в христианской церковной культуре аксиологический статус.

Вместе с тем не верно думать, будто панегирик начисто лишен экзегетики и дидактики, которые, как известно являются своего рода атрибутами канонического христианского творчества; однако и экзегезис, и дидактика, по удачному выражению митр. Илариона, расчитаны на "преизлиха насытившихся книжной мудрости", под которыми в данном контексте следует понимать не просто "начетчиков" (то есть широко эрудированных, начит анных, книжников), но именно "совершенных", "мистиков"-"гностиков", проникшихся глубоким ведением Писания и Предания. Иначе говоря, панегирик рассчитан на понимание именно и прежде всего духовных смыслов и на созерцание " онтологического портрета " святого, не доступных в полной мере "преуспевающим" и "начинающим", чье восприятие системно ограничено "гномикой" или "эмпирикой", а потому им в синаксари открывается не "онтологический портрет", а своего рода "план-конспект" земного жития подвижника, или, по выражению Д. С. Лихачева, "торжественный парад" его жизни.

Пролог -- восточнославянский житийный сборник календарного характера, восходящий к византийским месяцесловам или синаксарям: краткие жития и памяти, сопровожденные тропарями и указаниями церковных служб, расположены в нем в соответствии с днями церковного почитания святых. Сборник переведен не позднее нач. XII в. как необходимый при богослужении и уже в домонгольское время был дополнен восточнославянскими книжниками, так что превратился в своего рода православную энциклопедию и был весьма популярен на Руси.

Различают две редакции восточнославянского Пролога, значительно превосходящих по объему переводной славянский Синаксарь: в редакции нач. XIII в., называемой 1-й, переводные синаксарные жития и памяти сопровождены назидательными статьями, взятыми из 2-ой и, значит, более ранней, редакции Пролога; добавлены (главным образом на основании ПВЛ) памяти восточнославянских святых и праздников: Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, Владимира Святого, Перенесения мощей св. Николы, освящения церквей (св. Георгия, Десятинной, Софии Киевской).

В редакции конца XII в., традиционно называемой 2-й, житийный материал переводного славянского Пролога серьезно переработан: краткие "памяти" святым здесь значительно расширены и "украшены"; тропари святым и указания служб, сопровождающие "памяти" в переводном славянском Синаксаре, заменены нравоучительными статьями, взятыми преимущественно из славянских миней (патериковые рассказы, притчи, фрагменты житий Андрея Юродивого, Варлаама и Иоасафа, Иоанна Милостивого; выдержки из поучений Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина и др.); замечательно полно представлены оригинальные памяти русских святых и праздников (Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, более удачные, чем в 1-й редакции; кн. Ольги, Мучеников-варягов, Владимира Святого, Антония и Исаакия Печерских, Леонтия Ростовского и др.); включены краткие жития славянских святых (Константина-Кирилла и Мефодия, Людмилы и Вячеслава Чешских. Исследование состава и текстов Пролога 2-й редакции дало медиевистам основание предположить, что местом ее составления был Туров, а инициатором -- св. Кирилл епископ Туровский [518]

Проложное "Житие Кирилла Туровского" сохранилось под 28 апреля лишь в ранних списках 2-й (туровской?) редакции Пролога. В соответствии с общим "стилем" этой редакции, "Память" св. Кирилла также "украшена" похвалой, по сути дублирующей похвалы и хайретизмы службы и канона святому. Не исключено, что панегирик святителю составлен из "цитат" и реминисценций не дошедшей до нас церковной службы св. Кириллу Туровскому или представляет собой парафраз не сохранившегося тропаря святому.