Донбасский институт техники и менеджмента 33 страница

Прокулианцы и сабинианцы.

§ 194. Прокулианцы и сабинианцы представляли две противоположные партии (sectae) и по выходе своем из школы. Было бы ошибочно приписывать этой противоположности какое-либо принципиальное значение, это не было различием направлений в смысле, нам современном, когда каждое направление основывается на особом, определенном принципе. Разделение римских юристов на две партии обусловливалось, прежде всего, тем обстоятельством, что существовали две школы и два основателя школ, с первенствующим личным значением; каждый юрист льнул к своим товарищам по обучению, так что партия объединялась прежде всего общностью школьных занятий и личным влиянием основателя или учителя. Юристы, которые не учились ни в одной из двух школ, не вступали потом и в состав партий. Понятно, по многим отдельным вопросам школы и партии расходились, и до нас сохранилось с лишком два десятка таких контраверз; их изучение приводит только к тому заключению, что прокулианцы, идя по стопам своих первых учителей, Лабеона и Прокула, отличались более передовым характером, нежели их противники; по многим отдельным вопросам они стояли за изменение в новом духе, тогда как сабинианцы отстаивали старину. В своих нововведениях прокулианцы не вносили в право ничего принципиально нового, и в конце концов все споры двух партий сводились к тому, в какой мере следует прилагать новые принципы, оставленные империи республикой.

Контраверзы.

Прокулианцы чаще высказывались против формализма, нежели сабинианцы. Так, в противоположность этим последним, они утверждали, что жеребята, телята и т.д. не суть вещи mancipi до тех пор, пока не достигнут того возраста, в котором они приручаются[см. сноску 237]; очевидная тенденция заключалась в этом случае в том, чтобы изъять молодых животных из области манципации и открыть возможность для приобретения их в полную собственность посредством простой традиции (ср. § 37). Прокулианцы допускали перегринов, наравне с римскими гражданами, к совершению литтерального контракта, тогда как сабинианцы дозволяли это лишь с ограничениями[см. сноску 238]. По-видимому, юристы из школы Прокула, так же, как и сам Лабеон, первые содействовали тому, что в практику исков «строгого» права (stricti iuris) были перенесены различные правила (касательно ответственности неисправного должника), которые составляли первоначально характеристический признак исков «по совести» (bonae fidei iudicia)[см. сноску 239]. Подвластный сын мог создать для своего отца долг по делам своего пекулия (actio de peculio, § 185); если этот сын был передан в усыновление другому лицу, то на усыновителя не переходило, по сабинианскому мнению, никакой ответственности по указанному долгу; однако «некоторые» юристы, под которыми следует, может быть, разуметь прокулианцев, распространяли действие иска actio de peculio и против усыновителя[см. сноску 240]. По старому праву (§ 52), «свой» наследник был наследник необходимый (necessarius), не имевший права отказаться от наследства; согласно с этим сабинианцы решали, что если такой наследник передаст (in iure cessio) кому-либо свое наследство, то он совершит недействительный акт. Напротив, по мнению прокулианцев, этот акт надо рассматривать как передачу наследственного имущества после добровольного вступления в права наследства, «ибо все равно, приобретает ли наследник свое наследство добровольно или по принуждению»[см. сноску 241]. По старому праву, завещатель должен был упомянуть в своем завещании о своих сыновьях (§ 54), и в случае несоблюдения этого требования завещание объявлялось недействительным даже тогда, если неупомянутый сын умирал раньше самого завещателя; так думали сабинианцы, так думал еще Юстиниан[см. сноску 242], но прокулианцы не усматривали в последнем обстоятельстве достаточного основания для уничтожения завещания[см. сноску 243]. По старому праву, назначение наследника должно было предшествовать в завещании всем другим распоряжениям. Прокулианцы положили начало смягчению этого строгого требования, допустив, в противоположность сабинианцам, что завещание можно начинать с назначения опекуна[см. сноску 244]. Император Траян допустил то же самое относительно поименного лишения наследства[см. сноску 245]. Прокулианцы же[см. сноску 246] содействовали образованию правила, которое дозволяло для целей одного отказа употреблять слова, назначенные для другого отказа, например, словами do lego (per vindicationem) отказать кому-либо чужую вещь (per damna­tionem)[см. сноску 247]; законодательное подтверждение этого правила появилось в сенатусконсульте Нерона (64 г.?) и в конституции императора Адриана, и, наконец, при сыновьях Константина Великого вовсе были отменены всякие торжественные формулы при назначении отказов; Юстиниан же уничтожил самое деление отказов на четыре вида (§ 63), постановив, что всякий отказ дает его приобретателю вещный иск, т.е. все отказы, по своему юридическому действию, стали отказами per vindicationem. Как наследник (добровольный) приобретает наследство через принятие его, так, по мысли прокулианцев, получивший отказ per vindicationem приобретал его не тотчас после того, как наследник вступил в наследство (как полагали сабинианцы), но лишь тогда, когда он сам изъявлял свое согласие на принятие отказа[см. сноску 248]. И в этом случае взгляд прокулианцев нашел себе косвенное подтверждение со стороны императора, хотя юристы, каковы Гай[см. сноску 249] и Павел[см. сноску 250], продолжали оставаться при противоположном мнении. Спрашивалось, кому же, если следовать прокулианцам, принадлежало отказанное в промежуток времени между вступлением наследника в наследство и принятием отказа легатарием? Прокулианцы отвечали на этот вопрос так, что отказанное составляло в указанное время как бы ничью собственность; то же самое признавали они относительно отказа под условием: в промежуток времени между вступлением наследника в наследство и осуществлением условия отказанное должно было составлять как бы ничью принадлежность. Что касается до сабинианцев, то у них весь вопрос мог касаться только условного отказа, и они думали, что вплоть до осуществления условия, отказанное продолжает принадлежать наследнику[см. сноску 251]. В этом случае за прокулианцами был очевидный перевес в смысле более сильного юридического анализа, и если их решение не было еще достаточно искусно, то все же заслуга их состояла в том, что они понимали необходимость отрешиться по данному вопросу от первоначального слишком конкретного воззрения на предмет. И в других случаях прокулианцы могли бы похвалиться тем же превосходством. Смотря на предмет с точки зрения современного им действующего права и понимая практическую необходимость строгого различения родственных сделок, прокулианцы настаивали на отличении купли-продажи от мены, тогда как сабинианцы были готовы смешать эти две сделки[см. сноску 252]. Если обязательство без поручителя заменялось другим таким же, но с поручителем (sponsor), или обратно, то прокулианцы, в противоположность сабинианцам, не усматривали в этом случае новации и, таким образом, склонялись, по-видимому, к признанию поручительства, как самостоятельного отношения[см. сноску 253]. Обе партии допускали, что одно лицо может уплатить за другого его долг; но спрашивалось, как характеризовать юридически подобный акт? Пo мнению сабинианцев, уплата, сделанная одним за другого, сама собой (ipse iure) уничтожает обязательство должника; прокулианцы же не забывали, что по цивильному праву такой результат не допускался, и потому находили, что в данном случае обязательство уничтожается не само собой, но посредством эксцепции (еxceptio doli), которую должник может противопоставить иску своего кредитора[см. сноску 254]. Здесь анализ работал уже в сфере условно исторических идей, каковой была идея мнимого неравенства цивильного и преторского права, и легко могло произойти, что юрист, увлекшись таким анализом, нарушит интересы практической жизни. Так, действительно, произошло с прокулианцами. В некоторых случаях они настойчивее своих противников держались за такие положения, которые были только непосредственным выводом из известных свойств институтов старого права, так что в этих случаях сабинианцы явились наиболее передовыми. Постановление XII таблиц о том, что троекратная продажа (манципация) сына уничтожает власть отца, прокулианцы относили ко всем манципациям, тогда как менее последовательные сабинианцы в случае обязательной для отца отдачи сына в кабалу за преступление (noxa) удовлетворялись одной манципацией; они говорили (и с исторической точки зрения были правы), что приведенное постановление подразумевает одни добровольные манципации, но не вынужденные законом[см. сноску 255]. Рабу, который принадлежит двоим господам, один из них приказывает совершить стипуляцию в качестве кредитора, раб же называет в стипуляции обоих господ своих. Спрашивалось, кому принадлежал иск по такой стипуляции: приказавшему господину или обоим вместе? Сохраняя формальный характер стипуляции, прокулианцы разрешали этот вопрос во втором смысле, сабинианцы же – в первом[см. сноску 256]. Близко к вышеизложенному стоял другой случай: раб, стипулируя по приказанию одного из своих господ, называл только имя другого господина. По одному мнению, вероятно, прокулианскому, иск принадлежал тому, от имени кого стипуляция сделана; по другому мнению – обоим; по третьему – приказавшему, и так же разрешил вопрос император Юстиниан в 530 г. по Р. X. Увлечение логической последовательностью вообще заманчиво, но не всегда практично. Спрашивалось, каково юридическое положение вещи, которая брошена своим хозяином и никем другим еще не освоена (res derelicta)? Сабинианцы руководились просто конкретной действительностью и разумно отвечали, что вещь в указанном положении – ничья; напротив, прокулианцы конструировали весь случай с точки зрения права собственности. Они находились под очевидным влиянием той мысли, что каждая вещь непременно должна принадлежать кому-нибудь, и полагали, что брошенная вещь до тех пор остается во власти бросившего, пока ее не присвоит кто-либо другой[см. сноску 257]. Невозможное условие, включенное в сделку, делало самую сделку ничтожной, и прокулианцы держались этого правила безусловно; напротив, сабинианцы, щадя волю завещателя, допускали исключение в пользу условных отказов[см. сноску 258], что потом распространилось и на условное назначение наследника[см. сноску 259]. Домовладыка не мог быть должником своего подвластного лица; наследник есть должник того, кому что-либо отказано по завещанию, и потому лицо, состоящее под властью наследника, не может получать отказы. Так именно думали прокулианцы; напротив, сабинианцы допустили некоторое исключение из этого правила на случай, если оставлен условный легат, и легатарий до осуществления условия станет свободен[см. сноску 260]. Юстиниан остался на стороне сабинианцев[см. сноску 261]. Стипуляция свободного лица на имя другого свободного лица вообще недействительна: как мы знаем, старое право не допускало представительства. Если кто-либо стипулировал за один раз на свое и чужое имя, то, спрашивалось, сколько приобретал он по такой стипуляции? Прокулианцы утверждали, что его приобретение ограничивалось половиной, на остальную же половину стипуляция была недействительна; сабинианцы полагали, что он приобретает в данном случае все, но только в свою пользу[см. сноску 262]. Как последующие юристы, каков Помпоний[см. сноску 263], так и Юстиниан[см. сноску 264], придерживались мнения прокулианцев; напротив, сабинианское решение находило себе приложение относительно неформальных сделок, какова купля-продажа[см. сноску 265]. Раб или подвластный сын причиняли вред кому-либо, не господину своему, за что подлежали отдаче в кабалу пострадавшему; но случалось, что по какому-нибудь основанию они и без того подпадали под его власть. Сабинианцы понимали, что при таких условиях кабальное право пострадавшего теряло свое практическое значение, и потому признавали его погасшим; напротив, прокулианцы говорили о нем, что его осуществление только приостанавливалось на время, пока будет продолжаться право пострадавшего, как господина[см. сноску 266]. Юстиниан высказался за сабинианцев[см. сноску 267].

По старому праву, как мы знаем (§ 66), после состоявшейся контестации иска ответчик не мог отделаться простым исполнением того, что он должен был бы сделать в пользу противника до того момента и, несмотря на сделанное исполнение, подвергался всей тяжести судебного понуждения. Преторский эдикт ввел противоположный порядок при разбирательстве по личным и некоторым другим искам (actiones arbitrariae, § 203), а практика распространила то же на все иски по совести (actiones bonae fidei). Сабин и Кассий пошли еще дальше и высказались за полную отмену старого порядка даже в исках «строгого» права (actiones stricti iuris). Они утверждали, что судья должен оправдать каждого ответчика (без различия, каким иском он привлекается к ответственности), как скоро он удовлетворил истца в промежуток между контестацией иска и постановлением судебного приговора, откуда пошла поговорка, что, по Сабину и Кассию, все суды – оправдательные[см. сноску 268]; прокулианцы допускали, по-видимому, то же правило только относительно вещных исков и исков «по доброй совести». И здесь в сторону от прямого пути прокулианцы были сбиты, как кажется, излишней логической последовательностью: в старых исках (actiones stricti iuris) они сохранили и старое действие контестации, став отчасти вразрез сами с собой (см. сноску 3 на с. 446)[см. сноску 269].

Specificatio.

Два решения свидетельствуют, во всяком случае, о значительной продуктивности прокулианцев и о понимании ими права в связи с условиями его развития. Спрашивалось, кому должна принадлежать вещь, которая была сделана кем-либо из чужого материала, например, хлеб, испеченный из чужой муки, статуя, вырубленная из чужого мрамора? Сабинианцы в этом случае не признавали самого факта новой вещи и потому полагали, что собственник материала оставался и собственником сделанного из него. Иначе посмотрели на дело прокулианцы. Сделанное из чужого материала составляло, по их мнению, новую вещь и должно было принадлежать сделавшему[см. сноску 270]. Таким решением устанавливался новый способ приобретения прав собственности – спецификация (specificatio). Этот способ ограждал двоякие интересы: во-первых, в нем промышленному труду отдавалось первенство над голой собственностью; во-вторых, в нем находили свою защиту третьи лица, которые могли приобрести вещь у сделавшего ее, не зная, что она сделана им из чужого материала. Спор юристов по данному вопросу держался до Юстиниана, который положил ему конец решением, довольно неискусным. По этому решению, вещь доставалась собственнику материала, если могла быть приведена опять в свой первоначальный вид; она доставалась сделавшему ее, если такое обращение было невозможно[см. сноску 271]. – Обращаемся к другому прокулианскому нововведению, не менее интересному.

Совершеннолетие.

Мы знаем, что, по старым обычаям, совершеннолетие мужчин признавалось по достижении ими половой зрелости, на основании индивидуального освидетельствования (§ 55). С падением патриархальных нравов такое мерило, естественно, оказалось неудобным, тем более, что из употребления вышли костюмы древнего времени. Точная цифра возраста в качестве мерила совершеннолетия подходила к новым условиям лучше, нежели особое освидетельствование каждого отдельного лица. Это поняли прокулианцы и, по их мнению, малолетство мужчин прекращалось с наступлением четырнадцатилетнего возраста, сабинианцы же продолжали стоять за индивидуальное освидетельствование[см. сноску 272], потом сложилось третье мнение, которое соединяло оба условия вместе[см. сноску 273]. Юстиниан остановился на том, что принял мнение прокулианцев[см. сноску 274].

Разумеется, были контраверзы случайного происхождения[см. сноску 275], знакомство с которыми ничего не прибавит к характеристике обеих школ; разумеется, что сабинианцы также выступали новаторами по некоторым вопросам, примеры чего мы уже видели. Между прочим, Сабину приписывается признание особого вида поручительства – поручительства под видом мандата (mandatum qualificatum). Кто-либо поручает К оказать кредит Д; это поручение делает поручающего поручителем за Д перед К, так что поручающий отвечает перед К через actio mandati contraria в размере оказанного кредита[см. сноску 276]. В другом решении относительно договора поручения Сабин и Кассий показали себя формалистами. Если принявший поручение преступил границы своего полномочия, то, по их мнению, он вовсе лишался своего иска (actio mandati); например, если ему было поручено купить что-либо за сто, а он купил за полтораста, то он не мог требовать от поручившего даже сто. Напротив, прокулианцы допускали иск в пределах полномочия и в данном примере дозволяли принявшему поручение отыскивать с поручившего истраченные сто[см. сноску 277].

Юристы классической эпохи.

§ 195. Сабин и Кассий называются обыкновенно как основатели сабинианской школы и сабинианских воззрений, Прокул и Нерва – как основатели прокулианской школы и прокулианских воззрений. Авторитет Лабеона стоял, впрочем, выше авторитета его ближайших учеников; до времени императора Адриана он занимал первое место и на него ссылались нередко сами сабинианцы. Сочинения Лабеона служили источником для извлечений и предметом для толкований. – С наступлением второго столетия по Р. X. стало сглаживаться разделение юристов на партии[см. сноску 278]. Особое почтение к старым авторитетам стесняло самостоятельное движение юридической мысли, а в частности, при развившемся абсолютизме, последователям Прокула и Нервы могло быть не совсем ловко причислять себя открыто к партии, с происхождением которой связывалось воспоминание о некотором политическом вольномыслии. После Публия Ювенция Цельса, который принадлежал самому началу II столетия и был замечательнейшим из прокулианцев последнего времени, мы не встречаем уже сколько-нибудь видных представителей этой партии. При императоре Адриане (117–138) из сабинианской школы вышло новое светило юриспруденции Сальвий Юлиан, может быть, величайший из всех римских юристов (Фиттинг). Последующие цитировали его более, чем кого-либо другого. По поручению Адриана, который назначил его членом вновь учрежденного государева совета, Сальвий Юлиан предпринял и совершил колоссальную работу. Он соединил все эдикты, изданные до его времени, в один общий эдикт, который с тех пор получил постоянную обязательную силу, почему назывался edictum perpetuum. Этот общий эдикт совместил в себе все постановления, которыми гражданину надлежало руководиться при ведении судебных дел в порядке формулярного и вообще преторского судопроизводства. Эдикты обоих преторов, городского и перегринов, были слиты воедино и, кроме того, пополнены заимствованиями из эдиктов провинциальных правителей. Эдикт курульных эдилов приложен в конце. Вся работа представляла отчасти компилятивный, отчасти творческий характер, как всякая кодификационная работа, цель которой состояла не только в том, чтобы собрать в одно и уложить в какую-либо систему все, выработанное до того времени, но и в том, чтобы по возможности обеспечить будущее от необходимости создавать новые положения. Значение Юлиановой работы было громадное. Она сразу подавила юридическое творчество и составила новый шаг на пути разделения двух функций юридического мышления: творчества юридических норм и их применения. Такое воздействие не могло пройти бесследно, особенно во время, когда и без того юриспруденция, находя все меньше и меньше питания в жизни, должна была наконец повернуть на путь постепенного ослабления и вымирания. Впрочем, следует осветить то же событие еще с другой стороны. В эпохи, когда мысли грозит подобный поворот к медленной смерти, весьма важно бывает собрать в одно живительные идеи прошлого, чтобы оставить будущим поколениям внушительный и обильный источник вдохновения. Никогда так не веруют в авторитет, как в эпохи вымирания и застоя, и ничто в глазах юриста не обладает таким авторитетом, как кодекс, составление которого окружено ореолом великих имен и славных воспоминаний.

История юриспруденции после Юлиана представляет еще много громких имен. Мы встречаем здесь Секста Помпония (ок. 150 г.), наиболее известного своим фрагментом, в котором он излагает краткую историю римского законодательства, магистратуры и правоведения[см. сноску 279]; Гая (ок. 160 г.), автора знаменитого учебника (институции) и, по предположению, преподавателя права в юридической школе Бейрута. Находясь вдали от Рима, Гай не пользовался «правом ответа» (ius respondendi), и живо сохранил еще предания сабинианской партии, тогда как в Риме успело сгладиться самое разделение юристов на партии. Мы встречаем далее высокоблагородного в своих поступках и мыслях, краткого и меткого в своем стиле, Эмилия Папиниана (ум. 212 г.), который, по господствующему мнению, был величайшим юристом Рима и, конечно, занимал это место среди юристов после Юлиана. Домиций Ульпиан (ум. 228 г.), который писал ясно и достаточно пространно для легкого понимания, современник его, менее талантливый Юлий Павел и, наконец, ученик Ульпиана Модестин (ок. 240 г.) замыкают собой список корифеев блестящего периода императорской юриспруденции.

Основные начала.

§ 196. Высокий интерес представляет изучение пространных остатков от литературной деятельности этой юриспруденции. Замечательный юрист-практик, каким был римский юрист, отразился в них всецело. Тремя чертами мы должны характеризовать его труд: реализм, индивидуализм, нравственное начало. Римский юрист трудился на почве конкретной действительности; главным предметом его исследования служили те многообразные положения (казусы), которые возникали в правовой области в том виде, как их создавал или мог создать гражданский оборот. Такой реальной основой обусловливалось, что от юриста не ускользали разновидности различных положений; с необыкновенною чуткостью он воспринимал их особенности и свое решение приноравливал к данному положению субъекта, объекта и окружающей обстановки. Это – индивидуализм. Он был тесно связан с тем обстоятельством, что в порядке судопроизводства гражданские дела решались судьей-присяжным, юрист же или сообщал окончательную отделку тому, что выходило из самой практики, или же, направляя эту практику, соблюдал ее основной характер. Решение дела по внутреннему убеждению (как это говорится в наше время) было субъективной стороной того, что объективно представлялось как индивидуализм и открывало широкий путь к проведению нравственного начала в правовой порядок. Отчасти под именем «справедливости» (aequitas), чaщe под именем «доброй совести» (bona fides), также под именем «добрых нравов» (boni mores), честности (honestas) и другими (pietas, verecundia и т.п.) нравственность проникала в юридические решения и нередко определяла их окончательное направление, например, при толковании сделок, смысл которых не был вполне ясен, высшим критерием служили справедливость, честность, добрые нравы и т.д., и, сообразно этому критерию, устанавливался окончательно тот или другой смысл спорной сделки.

Литературная деятельность.

Мотивировка.

§ 197. Что касается до самой литературной деятельности юристов, то мы не должны предъявлять к ней высоких требований. Для юриста она не составляла цели сама по себе, но служила по преимуществу средством для передачи и увековечения знаний, которые приобретались и развивались на практике. «Мнения» (opiniones), «вопросы» (quaestiones), «ответы» (responsa), «письма» (epistulae), «разговоры» (disputationes), особенно толкования на эдикт (ad edictum), на те или другие законодательные памятники, на сочинения прежних юристов – вот обычные роды литературной деятельности римских юристов. Один перечень их достаточно показывает, как мало литература обособилась еще от практики и как далеко стояла она от того, чтобы приписать ей научный характер. Чего не было в практической деятельности юриста, того почти нечего искать в его литературных произведениях. Так, мы почти не встречаем мотивировки положений и решений. «Приобретение права собственности по давности (usucapio), – говорит Нераций, – установлено для того, чтобы был какой-нибудь конец тяжбам (о принадлежности вещей)»[см. сноску 280]. Гай говорит про тот же способ приобретения, что он «установлен в интересах общественного блага, для того, чтобы право собственности на некоторые вещи не пребывало в продолжительной и почти постоянной неизвестности»[см. сноску 281]. Эти два места представляют очень редкий пример мотивировки в строгом смысле, т.е. указания тех целей, для достижения которых назначен тот или другой институт, в применении к отдельным решениям мотивировка этого рода совсем не встречается. Решения, если и мотивируются, то другим способом, посредством вывода их из какого-либо общего положения или определения. Пример находим у того же Гая: «если кто-либо из чужого материала сделает для себя какую-нибудь вещь, то, по мнению Нервы и Прокула, право собственности на эту вещь должно принадлежать сделавшему, потому что то, что сделано, прежде того было ничье»[см. сноску 282], т.е. юрист хочет сказать, что сделанное при своем появлении есть ничья вещь (res nullius), и в качестве таковой подлежит захвату (оккупации) со стороны сделавшего. Такая мотивировка не передает истинных мотивов всего решения, т.е. тех практических целей, служить которым оно назначено, и имеет одно формально логическое значение. Обыкновенно контраверзы давали юристу повод прибегать к мотивировке своих решений, для того чтобы подкрепить аргументацией свое мнение, несогласное с мнением противника.

Обобщения.

Далее надо указать на недостатки переработки того материала, который накоплялся в форме юридических решений. Юрист не гнался за тем, чтобы обнять этот материал по возможности в немногих обобщениях. Обобщения, которые он делал, часто страдали неточностью. «Юридическое правило, – говорит Павел[см. сноску 283], – состоит в том, что ошибка в праве вредит ошибающемуся, ошибка же в факте не вредит ему»; «ошибка в праве, – говорит Папиниан, – не приносит пользы, когда приобретается что-либо, но не вредит тем, кто ищет своего»[см. сноску 284], – вот два правила, которые, как будет видно (глава XXI), далеко не согласуются с казуальными решениями того же вопроса и могут служить примером многих других в этом роде.

Классификация и система.

Несовершенной представляется далее классификация и основанная на ней система изложения. В господствующем роде юридических сочинений – в толкованиях к эдикту, размещение материала определялось системой самого эдикта. «Постоянный» эдикт (edictum perpetuum) делился на три части. В первой части помещались постановления, в которых могла оказаться нужда в той стадии процесса, когда дело находилось еще у магистрата (in iure): о юрисдикции, о примирении сторон, о призыве в суд, о лицах, которые не могут вести дело за других, о когниторах, прокураторах и защитниках и, наконец, о восстановлении в первоначальное состояние (restitutio in integrum). Вторая часть содержала в себе все нужное для составления судебных формул; здесь излагались постановления, которые определяли содержание различных исков. Порядок этих постановлений в общих чертах был следующий: постановления о вещных исках (actiones in rem); о личных исках (аctiones in personam): кондикциях и исках по доброй совести; об исках, ограждающих права по семейственным отношениям: о приданом, об опеке; постановления о воровстве; о «владении» наследством; о разных других отношениях (de damno infecto, de aqua pluvia и т.д.) и о деликтах. В третьей части эдикта находились постановления о судебном решении, о порядке обращения взыскания на имущество должника. Особо излагались формулы интердиктов, эксцепций и преторских стипуляций. Из всего этого видно, что система эдикта отличалась тем же процессуальным характером, который был свойствен более древней системе XII таблиц. В литературе рядом с этой системой образовалась так называемая сабинианская система[см. сноску 285], которая имела свои корни, может быть, в сочинении Секста Элия Пeтa (tripertita), и была обязана своим развитием особенно Лабеону и Сабину. Для восстановления этой системы в точности не достает источников. По-видимому, она отличалась переходным характером и была направлена к тому, чтобы новый материал вместить в рамки, давно отжившие. Наследственное право было поставлено во главе системы; наследование по закону не выделялось, но излагалось вместе с наследованием по завещанию; семейственное право разбивалось на две части, которые размещались в двух различных местах; точно так же разбивалось положение о сделках по доброй совести, о контрактах строгого права и в связи с этим все право по обязательствам было разбито и разбросано, и т.д. Впрочем, скудость источников понуждает нас отнестись осторожно к такой характеристике сабинианской системы. О том, что такой-то отдел какого-либо сочинения был посвящен известному предмету, судят обыкновенно по тому, что об этом предмете идет речь в каком-нибудь фрагменте, который отнесен к указанному отделу; однако признак этот – не всегда точный. Во фрагменте легко могла идти речь о предмете, который не составлял главного содержания отдела. – Крупный шаг в деле юридической систематики был достигнут в институциях, т.е. в руководствах, которые писались исключительно в интересах юридического преподавания. Условия преподавания вообще благоприятствуют развитию систематики, так как хорошая система облегчает учителю представить ученикам содержание преподаваемого предмета. В институциях было окончательно сознано различие прав, как отношений защищаемых, и исков, как отношений защищающих. У Гая, руководство которого послужило прототипом и для институций Юстиниана, первые три книги были посвящены правам, четвертая – искам. Изложение первой категории прав – различного вида властей одного лица над другим, совпадало с описанием состава гражданского общества и таким образом первая книга институций передавала различные положения лиц: вольноотпущенных, рабов, детей, жен, кабальных, об опекунах и о состоящих под опекой. Далее, во второй и третьей книгах излагались порядок приобретения прав вещных, порядок наследования по завещанию и по закону, порядок установления обязательств по договорам и по деликтам. Гай интересовался правами главным образом с точки зрения способов их установления и прекращения, так что его руководство представляет почти непрерывное изложение ряда юридических сделок; при этом часто к описанию сделки приурочивалось описание нескольких прав, которые могут быть установлены этой сделкой. Уже в одном этом обстоятельстве обнаруживается относительное несовершенство системы. Юридические последствия сделок, т.е. права, важнее самих сделок, и более совершенная система должна быть основана на различии прав, но не на различии сделок; описание сделок она должна приурочивать к описанию прав, но не описание прав к описанию сделок. Кроме того, слишком большое внимание, уделенное сделкам, выдвигало вперед исторические, наиболее условные различия в ущерб различиям существенным. В подробностях системы, иногда существенных, не трудно найти погрешности. Так, говоря об установлении обязательств re, Гай называет только заем (mutuum), позабыв о всех других реальных контрактах; Юстиниан привел в соответствующем месте еще три контракта (поклажу, ссуду, залоговый договор), но, в свою очередь, позабыл «о безыменных» контрактах. В числе консенсуальных контрактов Гай называет куплю-продажу, наем, товарищество и договор поручения (мандат), но не делает никакой попытки к тому, чтобы сблизить консенсуальные контракты с другими соглашениями (pacta). Вопреки единству системы сам Гай открыто допускает несколько делений одного и того же предмета на категории, – делений, которые не согласуются одно с другим. Таково, например, деление лиц (divisio personarum), с которым мы познакомились уже выше (§ 188). Есть деления, которые основаны на недоразумениях, на сопоставлении признаков, ошибочно принятых за однородные. Таково деление вещей на телесные (res corporales) и на бестелесные (res incorporales). В этом делении за бестелесные вещи принято то, что на самом деле составляет отношения, права. Именно сервитуты назывались бестелесными «вещами»; но такая ошибка могла быть плодотворной в практическом отношении, содействуя тому, что для установления сервитутов не требовали ни манципации, ни традиции вещи, а довольствовались одним простым соглашением сторон.