Неудовлетворимое желание как структура человеческого существования

Структура желания с осевым параметром нехватки определяет человеческую расположенность в круге повседневной жизни и в целостном пространстве культурной традиции. Жизнь животного абсолютно определена его естественным местом в мире, предустановленна неизменными законами природы. Именно поэтому желание для животного непроблематично: каждая единичная особь транслирует через себя общие потребности вида. Человек же является парадоксальным обитателем природы. Принадлежа ей, он не является представителем какого-нибудь неизменного вида. В той мере, в какой он противопоставляет собственный запрос тенденциям натурального, он отрицает животное в самом себе, что тождественно сотворению себя в качестве независимого и единственного в свом роде индивида.

Эта способность становления абсолютно отличным от собственной природной определенности существом, формирующая мир культуры как собственный мир человека, становится возможной благодаря специфики человеческого желания. Его основной структурной характеристикой выступает непреодолимая неудовлетворенность наличной средой: желание лишь в той мере является человеческим, в какой стремится к тому, чего еще нет в мире. По словам современного русского мыслителя Н.Б. Иванова: «Если для нас не имеет значение то, с чем мы на самом деле не встретимся, для нас вообще ничего не имеет человеческого значения»[10]. Аналитики неудовлетворимости человеческого желания Г.В.Ф. Гегель, Ф. Ницше, Ж.-П. Сартр, А. Камю, Ж. Лакан, показывали, что именно этот параметр делает возможным появление в мире чего-то нового и тем самым выступает по сути условием творчества.

Желание того, что еще только возможно, делает невозможным достижения удовлетворения в соответствие со всеми прежними рецептами культуры и заставляет человека производить нечто такое, чего еще не было. Отрицая возможность обретения желаемого в том, что есть, человек созидает ранее невиданное и таким образом расширяет спектр собственных возможностей. Постольку неудовлетворимость желания, позволяющая человеку производить различия от всех известных образов жизни и тем самым – быть постоянно меняющимся существом, должна быть понята как основа всей совокупности качественных изменений культуры. Рассмотрение двух преимущественных механизмов культурной трансформации – труда и борьбы за признание наглядно демонстрирует специфическую организацию антропологического желания.

Рассмотрим, во-первых, различие между инстинктивным трудом животного и творческим трудом человека. Несмотря на множество производственных навыков и проявлений орудийности у животных (строительство плотин бобрами, мастерство по созданию четырех типов берлог медведей, удивительно тонкий подбор материала при витье гнезд сороками и т.д.), труд животного является результатом природной необходимости. Животные создают искусственные приспособления ради усовершенствования поведенческой стратегии в собственной среде обитания. В этом отношении реализуемые ими трудовые навыки являются лишь расширением специализации их тел к условиям среды. Так муравейник – это наиболее специализированный орган муравья, без которого последнего просто бы не стало; паутина – идеальный орган охоты для столь близорукого охотника как паук. Входя в число видовых адаптационных инстинктов, реализация трудовых навыков не является завоеванием отдельной особи. Постольку невозможно утверждать о каких-либо целях животного труда. Единственная цель его наличия – это забота природы о сохранении собственных форм, обрекающая животное на неизменность действий.

Такая жесткая инстинктивная обусловленность трудовых проявлений животных объясняет причины их неизменного успеха в производственной сфере. Например, кот гарантирован от расстройства и мук из-за собственного провала в деле плетения паутины, поскольку никогда не попробует сделать это: врожденная зоркость и мощь прыжка, гарантирующие успех в охоте, обессмысливают для него это занятие, в то время как для подслеповатых арахнидов только этот врожденный навык, гарантирующий широту области отлова, способен обеспечить жизненно-необходимый для них спектр питания. Человек настолько не застрахован, поскольку в актах его труда, напротив, всегда присутствует трансцендентность замысла. Трудовую активность явным или скрытым образом мотивирует призыв сотворить нечто лучшее, чем все, что есть, а в пределе – затеять невозможное. Именно поэтому увеличение числа рукотворных артефактов не имеет ограничений, а сфера антропологических приспособлений к среде вмещает биологически абсурдные изобретения. Так в перспективе естественной жизни, организованной вокруг инстинктов самосохранения и экономии усилия, строительство БАМа или освоение арктической акватории является чистым нонсенсом. Однако, человек отваживается на то и другое, не останавливаясь перед страданием, а в пределе – смертью реализаторов этих проектов. Поскольку именно в этих подлинно творческих трудовых актах человек разрывает с узкими рамками естественных ограничений и выстраивает действительно желанный для себя мир. Итак, если животное посредством труда протезирует, страхует собственное естество, то человек, преодолевая естественность, обнаруживает собственную истину. В этом кроется причина исторической роли человеческой орудийности – ее качества не только изменяться, но и изменять самого человека.

Несмотря на очевидное несовершенство сознательно изготовленных орудий, – они излишне хрупки, приводятся в действие только ценой известных усилий и времени, зачастую катастрофичны для человеческой жизни – их инновация расширяет до бесконечности содержание человеческого опыта. Рукотворная техника может служить для принципиально любого употребления, и тем самым раз и навсегда избавить ее обладателей от воспроизводства единожды возникшего неудобства. Но это не самое главное. Историческая значимость технических приспособлений скрыта в вызываемой ими организации жизни, многообразие видов активности которой беспредельно.

Несомненно, в отношении удовлетворения естественных потребностей техника слабее природных орудий. Выпекать утку в печи в любом случае затруднительней, чем справляться с ней при помощи клыков. Но ее использование при удовлетворении какой-нибудь потребности, всегда мотивирует появление новой. Так приготовление утки взывает кулинара к расширению коммуникативного опыта: ведь чтобы приготовить, нужно знать, как именно это сделать. Здесь для современного человека содержится повод к штудированию технических паспортов и кулинарных книг, а для человека традиционной культуры – к общению поколений. Кроме того, хорошо приготовленную утку не хочется просто кидать на стол; стол, пополненный уткой, сам по себе принуждает к сервировке. И более: процедура общипывания может привести к появлению орнитологического интереса или к зарождению в нас этического принципа ахимсы, означающего в джайнизме непричинение вреда всему живому, а прочтение технического паспорта – пробудить в кулинаре жажду просвещения в области физики газов. Таким образом рукотворные орудия в отличие от естественных не замыкают круг действий, а, напротив, создают пространство для появления новых поведенческих программ, каждая из которых все более и более удаляет человека от движения по инстинктивному кругу.

Итак, обусловленность неудовлетворимостью желания сферы труда проливает свет на истоки таких ее неотъемлемых характеристик как творческая инициатива и историческая значимость.

Помимо момента нехватки специфика антропологического желания заключена в неотъемлемости стремления к признанию. Человек не только хочет чего-то такого, чего еще нет, но и жаждет, чтоб это желание удостоилось статусом общечеловеческой ценности. Подробно рассматривая структуру преобразования животной природы в человеческую, Гегель выявил, что смертельная борьба за признание и предположенный ей риск жизнью, несет в себе преодоление человеком животного изнутри себя и сотворение собственной человечности. Готовность проститься с жизнью в борьбе за престиж всецело лишена каких-либо биологических оснований; напротив, ее содержанием выступает отрицание жизни как высшей природной ценности. Именно этот разрыв с биологическим, состоящий в риске жизнью исключительно ради славы, согласно Гегелю, и является механизмом обнаружения сугубо человеческой специфики – противопоставлению ценности чести всем животным интересам. Действительно, не существует ни одного животного, которое способно уничтожить себя только ради признания. Животные не ставят себя под огонь ради обретения славы, поскольку последняя лишена инстинктивных оснований – сохранять и репродуцировать жизнь возможно вне всякого признания.

Риск жизнью как базовую структуру человечности особо наглядно демонстрируют те коллективы, для которых война является стационарным состоянием. Так, например, афганская культура паштунов, описанная современным антропологом В.Тернером, превратила игру со смертью в основное социальное действие[11]. Конечно, этологи нашли аналог такой поведенческой стратегии в животном мире: шимпанзе практикуют военные рейды в соседние стада вне каких-либо биологических мотиваций. Но, несмотря на наличие этих неутилитарных вылазок, которые не обусловлены ни поиском пищи, ни защитой жизни, а единственный смысл которых – установление или экстраполяция господства, известно, что при минимальном обнаружении опасности шимпанзе тут же отказывается от поведенческой стратегии агрессора. Вообщем невозможно помыслить животное, поставившее себя под огонь, исключительно ради признания. Даже самые жертвенные проявления животных – например, поведение самцов буйволов, заключающих при нападении хищников самок и детенышей в кольцо из собственных тел и до смерти держащих оборону, – работают на самосохранение вида. Тогда как человеческое желание всегда подразумевает принуждение другого к признанию его необходимости в мире; отстаивание утверждаемых ценностей в мягкой форме приводит к соревновательности, а в жесткой – к смертоносной борьбе. Такова почва таких сугубо человеческих потребностей как потребность в социальном статусе и уважении.

Кроме того, убедительным свидетельством момента необходимости признания в структуре человеческого желания выступает специфика человеческой любви. Во-первых, человек в отличие от животного способен стремиться к бытию в качестве желанного, то есть быть в поиске любви, круглый год. Сезонные циклы ни коем образом не влияют на жажду быть признанным кем-то в качестве уникальной ценности: так женщина хочет нравиться всесезонно, а не раз или два раза в год, как, к примеру, собака. А во-вторых, человеческая любовь действует всегда помимо каких-либо объективных шкал лучшего и худшего. Никакой механизм отбора более успешных представителей человечества не способен с однозначностью направлять наш любовный выбор, в то время как в животном мире именно он предопределяет избирательность объектов страсти. Классическим примером здесь выступают ритуальные бои животных, отсеивающие самцов непригодных для брачного поведения. Это стремление быть однозначно желанным избранником зачастую приводит животных к казусу. Примером тому может послужить самец большого аргуса. Дело в том, что самка большого аргуса любовно реагирует только на длину перьев петуха, принимающих причудливые формы и окрашивающихся прекрасными орнаментами; единственный мотив возбуждения самки составляет именно превосходство самца на уровне длины и яркости маховых перьев. Вследствие этого ради достижения успеха в любовном соперничестве петухи отращивают настолько большие перья, что едва способны с помощью них летать[12]. На фоне этих примеров человек демонстрирует поистине необычную избирательность: женщина может предпочесть неудачника, а мужчина с однозначностью отличать зачарованность искусственно спродуцированными знаками соблазна от любовной тяги к признанию со стороны поистине чуждого пола. Такова организация биологически немотивированной потребности в любви.

Итак, антропологическое желание с его осевыми параметрами нехватки и жажды признания представляет крону, на которой ветвятся такие фундаментальные человеческие потребности как потребность в труде, потребность в социальном статусе и уважении и потребность в любви. Причем непреодолимость этих параметров желания не позволяет человеку найти удовлетворение в рамках осуществления одной потребности в ряду вышеобозначенных; противопоставления себя собственной животной природе конкретизируется в чередующемся или одновременном удовлетворении этих сугубо человеческих потребностей, каждая из которых есть последствия свободного акта отрицания совершенства врожденного естества человека.