Глава седьмая. Старое сердце и юное сердце друг против друга

Дедушке Жильнорману пошел девяносто второй год. По-прежнему он жил сдевицей Жильнорман на улице Сестер страстей господних, N 6, в своем старомдоме. Как помнит читатель, это был человек старого закала, которые ждутсмерти, держась прямо, которых и бремя лет не сгибает и даже печаль неклонит долу. И все же с некоторого времени его дочь стала поговаривать, что "отецначал сдавать". Он больше не отпускал оплеух служанкам, с прежнейгорячностью не стучал тростью на площадке лестницы, когда Баск медлилоткрыть ему дверь. В течение полугода он почти не брюзжал на Июльскуюреволюцию. Довольно спокойно прочел он в Монитере следующее словосочетание:"Г-н Гюмбло-Конте, пэр Франции". Старец несомненно впал в уныние. Он неуступил, не сдался, - это было не свойственно ни его физической, нинравственной природе, - он испытывал душевное изнеможение. В течение четырехлет он, не отступая ни на шаг, - другими словами этого не выразить - ждалМариуса, убежденный, что "скверный мальчишка" рано или поздно постучится кнему; теперь в иные тоскливые часы ему приходило в голову, что если толькоМариус заставит себя еще ждать, то... Не смерть была ему страшна, но мысль,что, быть может, он больше не увидит Мариуса. До сих пор эта мысль ни наодно мгновение не посещала его; теперь она начала появляться и леденила емукровь. Разлука, как это всегда бывает, если чувства искренни и естественны,только усилила его любовь, любовь деда к неблагодарному исчезнувшему внуку.Так в декабрьские ночи, в трескучий мороз, мечтают о солнце. Помимо всегопрочего Жильнорман чувствовал, или убедил себя, что ему, деду нельзя делатьпервый шаг. "Лучше околеть", - говорил он. Не считая себя ни в чемвиноватым, он думал о Мариусе с глубоким умилением и немым отчаяньемстарика, уходящего во тьму. У него начали выпадать зубы, и от этого он еще сильнее затосковал. Жильнорман, не признаваясь самому себе, так как это взбесило бы его иустыдило, ни одну любовницу не любил так, как любил Мариуса. В своей комнате, у изголовья кровати, он приказал поставить старыйпортрет своей младшей дочери, покойной г-жи Понмерси, написанный с нее,когда ей было восемнадцать лет, видимо желая, чтобы это было первое, что онвидел, пробуждаясь ото сна. Он все время смотрел на него. Как-то, глядя напортрет, он будто невзначай сказал: - По-моему, он похож на нее. - На сестру? - спросила девица Жильнорман. - Ну, конечно! - И на него тоже, - прибавил старик. Как-то, когда он сидел в полном унынии, зябко сжав колени и почтизакрыв глаза, дочь осмелилась спросить: - Отец! Неужели вы все еще сердитесь?.. Она запнулась. - На кого? - спросил он. - На бедного Мариуса. Он поднял свою старую голову, стукнул костлявым морщинистым кулаком постолу и дрожащим голосом, в величайшем раздражении, крикнул: - Вы говорите: "бедный Мариус"! Этот господин - шалопай, сквернавец,неблагодарный хвастунишка, бессердечный, бездушный гордец, злюка! И отвернулся, чтобы дочь не заметила слез на его глазах. Три дня спустя, промолчав часа четыре, он вдруг обратился к дочери: - Я имел честь просить мамзель Жильнорман никогда мне о нем неговорить. Тетушка Жильнорман отказалась от всяких попыток и сделала следующийглубокомысленный вывод: "Отец охладел к сестре после той глупости, которуюона сделала. Видно, он терпеть не может Мариуса". "После той глупости" означало: с тех пор, как она вышла замуж заполковника. Впрочем, как и можно было предположить, девица Жильнорман потерпеланеудачу в своей попытке заменить Мариуса своим любимцем, уланским офицером.Теодюль, в роли его заместителя, не имел никакого успеха. Жильнорман несогласился на подставное лицо. Сердечную пустоту не заткнешь затычкой. Да иТеодюль, хотя и понял, что тут пахнет наследством, не выдержал тяжелойповинности - нравиться. Старик наскучил улану, улан опротивел старику.Лейтенант Теодюль был малый, вне всякого сомнения, веселый, но не в меруболтливый; легкомысленный, но пошловатый; любивший хорошо пожить, но плоховоспитанный; у него были любовницы, это правда, и он много о них говорил, -это тоже правда, - но говорил дурно. Все его качества были с изъяном.Жильнорману надоело слушать россказни о его удачных похождениях неподалекуот казарм на Вавилонской улице. К довершению всего, лейтенант Жильнорманиногда появлялся в мундире с трехцветной кокардой. Это делало его уже простоневыносимым. В конце концов старик Жильнорман сказал дочери: - Довольно с меня этого Теодюля. Принимай его сама, если хочешь. Вмирное время я не чувствую особого пристрастия к военным. Я предпочитаюсаблю в руках рубаки, чем на боку у гуляки. Лязг клинков на поле битвы нетак противен, как стукотня ножен по мостовой. Кроме того, пыжиться,изображать героя, стягивать себе талию, как баба, носить корсет под кирасой- это уж совсем смешно. Настоящий мужчина одинаково далек и от бахвальства иот жеманства. Не фанфарон и не милашка. Бери своего Теодюля себе. Напрасно дочь твердила ему: "Но ведь это ваш внучатый племянник". Жильнорман, ощущавший себя дедом до кончика ногтей, вовсе не собиралсябыть двоюродным дядей. Так как он был умен и умел сравнивать, Теодюль заставил его еще большежалеть о Мариусе. Однажды вечером, - это было 4 июня, что не помешало старику развестижаркий огонь в камине, - он отпустил дочь, и она занялась шитьем в соседнейкомнате. Он сидел в своей спальне, расписанной сценами из пастушеской жизни,полузакрытый широкими коромандельского дерева ширмами о девяти створках,утонув в ковровом кресле, положив ноги на каминную решетку, облокотившись настол, где под зеленым абажуром горели две свечи, и держал в руке книгу,которую, однако, не читал. По своему обыкновению, он был одет, как одевалисьщеголи во времена его молодости, и был похож на старинный портрет Гара. Наулице вокруг него собралась бы толпа, если бы дочь не накидывала на него,когда он выходил из дома, нечто вроде стеганой широкой епископской мантии,скрывавшей его одеяние. У себя в комнате он надевал халат только по утрамили перед отходом ко сну. "Халат слишком старит", - говорил он. Жильнорман думал о Мариусе с любовью и горечью, и, как обычно,преобладала горечь. В нем закипал гнев, и в конце концов его озлобленнаянежность переходила в негодование. Он дошел до такого состояния, когдачеловек готов покориться своей участи и примириться с тем, что ему причиняетболь. Он доказывал себе, что больше нечего ждать Мариуса, что если бы онхотел возвратиться, то уже возвратился бы, и что надо отказаться от всякойнадежды. Он пытался привыкнуть к мысли, что с этим кончено и ему предстоитумереть, не увидев "этого господина". Но все его существо восставало противэтого; его упорное отцовское чувство отказывалось с этим соглашаться. "Неужели, - говорил он себе, и это был его горестный ежедневный припев,- неужели он не вернется?" Его облысевшая голова склонилась на грудь, и онвперил в пепел камина скорбный и гневный взгляд. В минуту этой глубочайшейзадумчивости вошел его старый слуга Баск и спросил: - Угодно ли вам, сударь, принять господина Мариуса? Старик выпрямился в кресле, мертвенно бледный, похожий на труп,поднявшийся под действием гальванического тока. Вся кровь прихлынула ему ксердцу. Он пролепетал, заикаясь: - Как? Господина Мариуса? - Не знаю, - ответил Баск, испуганный и сбитый с толку видом своегохозяина, - сам я его не видел. Николетта сказала мне: "Пришел молодойчеловек, доложите, что это господин Мариус". Жильнорман пробормотал еле слышно: - Проси. Он сидел в той же позе, голова его тряслась, взор был устремлен надверь. Она открылась. Вошел молодой человек. То был Мариус. Он остановился в дверях, как бы ожидая, что его попросят войти. Его почти нищенская одежда была не видна в тени, отбрасываемойабажуром. Можно было различить только его спокойное и серьезное, но страннопечальное лицо. Старик Жильнорман, отупевший от изумления и радости, несколько минут невидел ничего, кроме яркого света, как бывает, когда глазам предстаетвидение. Он чуть не лишился чувств; он различал Мариуса как бы сквозьослепительную завесу. Да, это был он, это был Мариус! Наконец-то! Через четыре года! Он, если можно так выразиться, вобралего в себя одним взглядом. Он нашел, что Мариус красивый, благородный,изящный, взрослый, сложившийся мужчина, умеющий себя держать, обаятельный.Ему хотелось открыть ему объятия, позвать его, броситься навстречу, он таялот восторга, пылкие слова переполняли его и стремились вырваться из груди;наконец вся эта нежность нашла себе выход, подступила к устам и, в силупротиворечия, являвшегося основой его характера, вылилась в жесткость. Онрезко спросил: - Что вам нужно? - Сударь... - смущенно заговорил Мариус. Жильнорману хотелось, чтобы Мариус бросился в его объятия. Он былнедоволен и Мариусом и самим собой. Жильнорман чувствовал, что он резок, аМариус холоден. Для бедного старика было невыносимой, все усиливавшейсямукой чувствовать, что в душе он изнывает от нежности и жалости, авыказывает лишь жестокость. Горькое чувство опять овладело им. - Зачем же вы все-таки пришли? - с угрюмым видом перебил он Мариуса. Это "все-таки" обозначало: "Если вы пришли не за тем, чтобы обнятьменя". Мариус взглянул на лицо деда, которому бледность придала сходство смрамором. - Сударь... Старик опять сурово прервал его: - Вы пришли просить у меня прощения? Вы признали свою вину? Он полагал, что направляет Мариуса на путь истинный и что "мальчик"смягчится. Мариус вздрогнул: от него требовали, чтобы он отрекся от отца; онпотупил глаза и ответил: - Нет, сударь! - В таком случае, - с мучительной и гневной скорбью вскричал старик, -чего же вы от меня хотите? Мариус сжал руки, сделал шаг и ответил слабым, дрожащим голосом: - Сударь! Сжальтесь надо мной. Эти слова вывели Жильнормана из себя; будь они сказаны раньше, они бытронули его, но теперь было слишком поздно. Он встал; он опирался обеимируками на трость, губы его побелели, голова тряслась, но его высокая фигураказалась еще выше перед склонившим голову Мариусом. - Сжалиться над вами! Юноша требует жалости у девяностолетнего старика!Вы вступаете в жизнь, а я покидаю ее; вы посещаете театры, балы, кафе,бильярдные, вы умны, нравитесь женщинам, вы красивый молодой человек, а ядаже летом зябну у горящего камина, вы богаты единственным настоящимбогатством, какое только существует, а я - всеми немощами старости,болезнью, одиночеством! У вас целы все зубы, у вас хороший желудок, живойвзгляд, сила, аппетит, здоровье, веселость, копна черных волос, а у меня нетдаже и седых, выпали зубы, не слушаются ноги, ослабела память, я постояннопутаю названия трех улиц - Шарло, Шом и Сен-Клод, вот до чего я дошел; передвами будущее, залитое солнцем, а я почти ничего не различаю впереди -настолько я приблизился к вечной ночи; вы влюблены, это само собойразумеется, меня же не любит никто на свете, и вы еще требуете у меняжалости! Черт возьми! Мольер упустил хороший сюжет. Если вы так забавношутите и во Дворце правосудия, господа адвокаты, то я вас искреннепоздравляю. Вы, я вижу, шалуны. Старик снова спросил серьезно и сердито: - Так чего же вы от меня хотите? - Сударь, - ответил Мариус, - я знаю, что мое присутствие вамнеприятно, но я пришел только для того, чтобы попросить вас кой о чем, послеэтого я сейчас же уйду. - Вы глупец! - воскликнул старик. - Кто вам велит уходить? Это был перевод следующих нежных слов, звучавших в глубине его сердца -Ну попроси у меня прощенья! Кинься же мне на шею! Жильнорман чувствовал, чтоМариус может сейчас уйти, что этот враждебный прием его отталкивает, что этажестокость гонит его вон, он понимал все это, и скорбь его росла, но так какона тут же превращалась в гнев, то усиливалась и его суровость. Он хотел,чтобы Мариус понял его, а Мариус не понимал; это приводило старика вбешенство. Он продолжал: - Как! Вы пренебрегли мной, вашим дедом, вы покинули мой дом, чтобыуйти неведомо куда, вы огорчили вашу тетушку, вы сделали это, - догадатьсянетрудно, - потому что гораздо удобнее вести холостяцкий образ жизни,изображать из себя щеголя, возвращаться домой когда угодно, развлекаться! Выне подавали о себе вестей, наделали долгов, даже не попросив меня заплатитьих, вы стали буяном и скандалистом, а потом, через четыре года, явилисьсюда, и вам нечего больше сказать мне? Этот свирепый способ склонить внука к проявлению нежности заградилМариусу уста. Жильнорман скрестил руки свойственным ему властным жестом и сгоречью обратился к Мариусу: - Довольно. Вы, кажется, сказали, что пришли попросить меня о чем-то?Так о чем же? Что такое? Говорите. - Сударь! - заговорил наконец Мариус, обратив на него взгляд человека,чувствующего, что он сейчас низвергнется в пропасть. - Я пришел попросить увас позволения жениться. Жильнорман позвонил. Баск приоткрыл дверь. - Попросите сюда мою дочь. Минуту спустя дверь снова приоткрылась, мадмуазель Жильнорманпоказалась на пороге, но в комнату не вошла. Мариус стоял молча, опустивруки, с видом преступника; Жильнорман ходил взад и вперед по комнате.Обернувшись к дочери, он сказал: - Ничего особенного. Это господин Мариус. Поздоровайтесь с ним. Этотгосподин хочет жениться. Вот и все. Ступайте. Отрывистый и хриплый голос старика свидетельствовал об особой силе егогнева. Тетушка с растерянным видом взглянула на Мариуса, - она словно неузнавала его, - и, не сделав ни единого движения, не издав звука, исчезла помановению руки отца быстрее, чем соломинка от дыхания урагана. Жильнорман, снова прислонившись к камину, разразился целой речью: - Жениться? В двадцать один год! И все у вас улажено! Вам осталосьтолько попросить у меня позволения! Маленькая формальность. Садитесь,сударь. Ну-с, с тех пор как я не имел чести вас видеть, у вас произошлареволюция. Якобинцы взяли верх. Вы должны быть довольны. Уж не превратилисьли вы в республиканца с той поры, как стали бароном? Вы ведь умеетепримирять одно с другим. Республика - недурная приправа к баронству. Бытьможет, вы получили июльский орден, сударь? Может, вы немножко помогли, когдабрали Лувр? Здесь совсем близко, на улице Сент-Антуан, напротив улицыНонендьер, видно ядро, врезавшееся в стену третьего этажа одного дома, авозле него надпись: "Двадцать восьмого июля тысяча восемьсот тридцатогогода". Подите посмотрите. Это производит сильное впечатление. Ах, онинатворили хороших дел, ваши друзья! Кстати, не собираются ли они поставитьфонтан на месте памятника герцогу Беррийскому? Итак, вам угодно жениться?Могу ли я позволить себе нескромность и спросить, на ком? Он остановился, но, прежде чем Мариус успел ответить, с яростьюприбавил: - Ага, значит, у вас есть положение! Вы разбогатели! Сколько вызарабатываете вашим адвокатским ремеслом? - Ничего, - ответил Мариус с твердой и почти свирепой решимостью. - Ничего? Стало быть, у вас на жизнь есть только те тысяча двестиливров, которые я вам даю? Мариус ничего не ответил. Жильнорман продолжал: - А, понимаю. Значит, девушка богата? - Не богаче меня. - Что? Бесприданница? - Да. - Есть надежды на будущее? - Не думаю. - Совсем нищая. А кто такой ее отец? - Не знаю. - Как ее зовут? - Мадмуазель Фошлеван. - Фош.. как? - Фошлеван. - Пффф! - фыркнул старик. - Сударь! - вскричал Мариус. Жильнорман, не слушая его, продолжал тоном человека, разговаривающего ссамим собой: - Так. Двадцать один год, никакого состояния, тысяча двести ливров вгод. Баронессе Понмерси придется самой ходить к зеленщице и покупать на двасу петрушки. - Сударь! - заговорил Мариус вне себя, видя, как исчезает его последняянадежда. - Умоляю вас, заклинаю вас во имя неба, я простираю к вам руки,сударь, я у ваших ног, позвольте мне на ней жениться! Старик рассмеялся злобным, скрипучим смехом, прерываемым кашлем. - Ха-ха-ха! Вы, верно, сказали себе: "Чем черт не шутит, пойду-ка яразыщу это старое чучело, этого набитого дурака! Какая досада, что мне ещене минуло двадцати пяти лет! Я бы ему показал мое полное к нему уважение!Обошелся бы тогда и без него! Ну да все равно, я ему скажу: "Старый осел!Счастье твое, что ты еще видишь меня, мне угодно жениться, мне угодновступить в брак с мадмуазель - все равно какой, дочерью - все равно чьей,правда, у меня нет сапог, а у нее рубашки, сойдет и так, мне наплевать намою карьеру, на мое будущее, на мою молодость, на мою жизнь, мне угоднонавязать себе жену на шею и погрязнуть в нищете, вот о чем я мечтаю, а ты нечини препятствий!" И старое ископаемое не будет чинить препятствий. Валяй,мой милый, делай, как хочешь, вешай себе камень на шею, женись на своейКашлеван, Пеклеван... Нет, сударь, никогда, никогда! - Отец! - Никогда! По тону, каким было произнесено это "никогда", Мариус понял, что всякаянадежда утрачена. Он медленно направился к выходу, понурив голову,пошатываясь, словно видел перед собой порог смерти, а не порог комнаты.Жильнорман провожал его взглядом, а когда дверь была уже открыта и Мариусуоставалось только выйти, он с той особенной живостью, какая свойственнавспыльчивым и избалованным старикам, подбежал к нему, схватил его за ворот,втащил обратно и втолкнул в кресло. - Ну, рассказывай! Этот переворот произвело одно лишь слово "отец", вырвавшееся у Мариуса. Мариус растерянно взглянул на него. Подвижное лицо Жильнормана выражалогрубое, не находившее себе выражения в слове добродушие. Предок уступилместо деду. - Ну полно, посмотрим, говори, рассказывай о своих любовных делишках,выбалтывай, скажи мне все! Черт побери, до чего глупы эти юнцы! - Отец... - снова начал Мариус. Все лицо старика озарилось каким-то необыкновенным сиянием. - Так, вот именно! Называй меня отцом, и дело пойдет на лад! В этой его грубоватости сейчас сквозило такое доброе, такое нежное,такое открытое, такое отцовское чувство, что Мариус был оглушен и опьяненэтим внезапным переходом от отчаяния к надежде. Он сидел у стола; жалкоесостояние его одежды при свете горевших свечей так бросалось в глаза, чтоЖильнорман взирал на него с изумлением. - Итак, отец... - начал Мариус. - Так вот оно что! - прервал его Жильнорман. - У тебя правда нет нигроша? Ты одет, как воришка. Он порылся в ящике, вынул кошелек и положил на стол. - Возьми, тут сто луидоров, купи себе шляпу. - Отец! - продолжал Мариус. - Дорогой отец, если бы вы знали! Я люблюее. Можете себе представить, в первый раз я увидел ее в Люксембургском саду- она приходила туда; сначала я не обращал на нее особенного внимания, апотом, - не знаю сам, как это случилось, - влюбился в нее. О, как я былнесчастен! Словом, теперь я вижусь с ней каждый день у нее дома, ее отецничего не знает, вообразите только: они собираются уехать, мы видимся в садупо вечерам, отец хочет увезти ее в Англию, ну я и подумал: "Пойду к дедушкеи скажу ему все". Я ведь сойду с ума, умру, заболею, утоплюсь. Я непременнодолжен жениться на ней, а то я сойду с ума. Вот вам вся правда: кажется, яничего не забыл. Она живет в саду с решеткой, на улице Плюме. Это недалекоот Дома инвалидов. Жильнорман, сияя от удовольствия, уселся возле Мариуса. Внимательнослушая его и наслаждаясь звуком его голоса, он в то же время с наслаждением,медленно втягивал в нос понюшку табаку. Услышав название улицы Плюме, онзадержал дыхание и просыпал остатки табака на кoлени. - Улица Плюме? Ты говоришь, улица Плюме? Погоди-ка! Нет ли там казармы?Ну да, это та самая. Твой двоюродный братец Теодюль рассказывал мне что-то. Ну, этот улан,офицер. Про девочку, мой дружок, про девочку! Черт возьми, да, на улицеПлюме. На той самой, что называлась Бломе. Теперь я вспомнил. Я уже слышалоб этой малютке за решеткой на улице Плюме. В саду. Настоящая Памела. Вкус утебя недурен. Говорят, прехорошенькая. Между нами, я думаю, что этотпустельган-улан слегка ухаживал за ней. Не знаю, далеко ли там зашло.Впрочем, беды в этом нет. Да и не стоит ему верить. Он бахвал. Мариус! Ясчитаю, что если молодой человек влюблен, то это похвально. Так и надо втвоем возрасте. Я предпочитаю тебя видеть влюбленным, нежели якобинцем. Ужлучше, черт побери, быть пришитым к юбке, к двадцати юбкам, чем к господинуРобеспьеру! Я должен отдать себе справедливость: из всех санкюлотов я всегдапризнавал только женщин. Хорошенькие девчонки остаются хорошенькимидевчонками, шут их возьми! Спорить тут нечего. Так, значит, малюткапринимает тебя тайком от папеньки. Это в порядке вещей. У меня тоже бывалитакие истории. И не одна. Знаешь, как в этом случае поступают? В раж неприходят, трагедий не разыгрывают, супружеством и визитом к мэру с егошарфом не кончают. Просто-напросто надо быть умным малым. Обладатьрассудком. Шалите, смертные, но не женитесь. Надо разыскать дедушку, добрякав душе, а у него всегда найдется несколько сверточков с золотыми в ящикестарого стола; ему говорят: "Дедушка, вот какое дело". Дедушка отвечает: "Даэто очень просто. Смолоду перебесишься, в старости угомонишься. Я был молод,тебе быть стариком. На, мой мальчик, когда-нибудь ты вернешь этот долгтвоему внуку. Здесь двести пистолей. Забавляйся, черт побери! Нет ничеголучше на свете!" Так вот дело и делается. В брак не вступают, но это непомеха. Ты меня понимаешь? Мариус, окаменев и не в силах вымолвить ни слова, отрицательно покачалголовой. Старик захохотал, прищурился, хлопнул его по колену, с таинственным исияющим видом заглянул ему в глаза и сказал, лукаво пожимая плечами: - Дурачок! Сделай ее своей любовницей. Мариус побледнел. Он ничего не понял из всего сказанного ему дедом. Всяэта мешанина из улицы Бломе, Памелы, казармы, улана промелькнула мимо негокакой-то фантасмагорией. Это не могло касаться Козетты, чистой, как лилия.Старик бредил. Но этот бред кончился словами, которые Мариус понял и которыепредставляли собой смертельное оскорбление для Козетты. Эти слова "сделай еесвоей любовницей" пронзили сердце целомудренного юноши, как клинок шпаги. Он встал, поднял с пола свою шляпу и твердым, уверенным шагомнаправился к дверям. Затем обернулся, поклонился деду, поднял голову ипромолвил: - Пять лет тому назад вы оскорбили моего отца; сегодня вы оскорбляетемою жену. Я ни о чем вас больше не прошу, сударь. Прощайте. Жильнорман, окаменев от изумления, открыл рот, протянул руки,попробовал подняться, но, прежде чем он успел произнести слово, дверьзакрылась и Мариус исчез. Несколько мгновений старик сидел неподвижно, как пораженный громом не всилах ни говорить, ни дышать, словно чья-то мощная рука сжимала ему горло.Наконец он сорвался со своего кресла, со всей возможной в девяносто один годбыстротой подбежал к двери, открыл ее и завопил: - Помогите! Помогите! Явилась дочь, затем слуги. Он снова закричал жалким, хриплым голосом: - Бегите за ним! Догоните его! Что я ему сделал? Он сумасшедший! Онушел! Боже мой, боже мой! Теперь он уже не вернется! Он бросился к окну, выходившему на улицу, раскрыл его старческимидрожащими руками, высунулся чуть не до пояса, - Баск и Николетта удерживалиего сзади, - и стал кричать: - Мариус! Мариус! Мариус! Мариус! Но Мариус не мог услышать его; в это мгновение он уже сворачивал наулицу Сен-Луи. Девяностолетний старик, с выражением тягчайшей муки, несколько разподнял руки к вискам, шатаясь отошел от окна и грузно опустился в кресло,без пульса, без голоса, без слез, бессмысленно покачивая головой и шевелягубами, с пустым взглядом, с опустевшим сердцем, где осталось лишь нечтомрачное и беспросветное, как ночь.

* Книга девятая. КУДА ОНИ ИДУТ? *