Глава шестая. Мариус возвращается к действительности и дает Козетте свой адрес

В то время как эта разновидность дворняжки в человеческом обликекараулила решетку и шесть грабителей отступили перед девчонкой, Мариус сиделрядом с Козеттой. Никогда еще небо не было таким звездным и прекрасным, деревья такимитрепетными, запах трав таким пряным; никогда шорох птиц, засыпавших влистве, не казался таким нежным; никогда безмятежная гармония вселенной неотвечала так внутренней музыке любви; никогда Мариус не был так влюблен, таксчастлив, так восхищен. Но он застал Козетту печальной. Козетта плакала. Ее глаза покраснели. То было первое облако над восхитительной мечтой. - Что с тобой? - это были первые слова Мариуса. - Сейчас... - начала она и, опустившись на скамью возле крыльца, покаон, трепеща от волнения, усаживался рядом с нею, продолжала: - Сегодня утромотец велел мне быть готовой, он сказал, что у него дела и что нам, можетбыть, придется уехать. Мариус задрожал. В конце жизни "умереть" - значит расстаться; в начале ее "расстаться" -значит умереть. В течение полутора месяцев Мариус мало-помалу, медленно, постепенно, скаждым днем все более овладевал Козеттой. Это было чисто духовное, носовершенное обладание. Как мы уже объяснили, в пору первой любви душойовладевают гораздо раньше, чем телом; позднее телом овладевают гораздораньше, чем душой, иногда же о душе и вовсе забывают. "Потому что ее нет", -прибавляют Фоблазы и Прюдомы, но, к счастью, этот сарказм - всего-навсегокощунство. Итак, Мариус обладал Козеттой, как обладают духи; но он заключилее в свою душу и ревниво владел ею, непоколебимо убежденный в своем праве наэто. Он обладал ее улыбкой, ее дыханием, ее благоуханием, чистым сиянием ееголубых глаз, нежностью кожи, которую он ощущал, когда ему случалосьприкоснуться к ее руке, очаровательной родинкой на ее шее, всеми ее мыслями.Они условились каждую ночь видеть друг друга во сне - и держали слово. Такимобразом, он обладал и всеми снами Козетты. Он беспрестанно заглядывался накороткие завитки на ее затылке, иногда касался их своим дыханием и говорилсебе, что каждый из этих завитков принадлежит ему, Мариусу. Он благоговейносозерцал все, что она носила: ленту, завязанную бантом, перчатки, рукавички,ботинки - все эти священные вещи, хозяином которых он был. Он думал, что былобладателем красивых черепаховых гребенок в ее волосах, и даже твердил себе,- то был глухой, неясный лепет пробивающейся чувственности, - что нет ниодной тесемки на ее платье, ни одной петельки в ее чулках, ни одной складкина ее корсаже, которые бы ему не принадлежали. Рядом с Козеттой ончувствовал себя возле своего достояния, возле своей вещи, возле своейповелительницы и рабыни. Казалось, их души настолько слились, что если бы имзахотелось взять их обратно, то они не могли бы признать свою. "Это моя" -"Нет, это моя". - "Уверяю тебя, ты ошибаешься. Это, конечно, я". - "То, чтоты принимаешь за себя, - я". Мариус был частью Козетты, Козетта - частьюМариуса. Мариус чувствовал, что Козетта живет в нем. Иметь Козетту, владетьКозеттой для него было то же самое, что дышать. И вот в эту веру, в этоупоение, в это целомудренное обладание, неслыханное, безраздельное, в этовладычество вдруг ворвались слова: "Нам придется уехать", резкий голосдействительности крикнул ему: "Козетта - не твоя!" Мариус пробудился. В продолжение полутора месяцев он, как мы говорили,жил вне жизни; слово "уехать" грубо вернуло его к жизни. Он не знал, что сказать. Козетта почувствовала, что его рука сталахолодной как лед. И теперь уже она спросила его: - Что с тобой? Он ответил так тихо, что Козетта едва расслышала: - Я не понимаю, что ты говоришь. Она повторила: - Сегодня утром отец велел мне собрать все мои вещи и быть готовой; онсказал, чтобы я уложила его белье в дорожный сундук, что ему надо уехать имы уедем, что нам нужны дорожные сундуки, большой для меня и маленький длянего, что все это должно быть готово через неделю и что, может быть, мыотправимся в Англию. - Но ведь это чудовищно! - воскликнул Мариус. Несомненно, в эту минуту в представлении Мариуса ни однозлоупотребление властью, ни одно насилие, никакая гнусность самыхизобретательных тиранов, ни один поступок Бузириса, Тиберия и Генриха VIIIпо жестокости не могли сравниться с поступком Фошлевана, намеревавшегосяувезти свою дочь в Англию только потому, что у него там какие-то дела. - Когда же ты уезжаешь? -упавшим голосом спросил он. - Он не сказал когда. - А когда же ты вернешься? - Он не сказал когда. Мариус встал и холодно спросил: - Козетта, вы поедете? Козетта взглянула на него своими голубыми глазами, полными мучительнойтески, и растерянно проговорила: - Куда? - В Англию. Вы поедете? - Почему ты говоришь мне "вы"? - Я спрашиваю вас, поедете ли вы? - Но что же мне делать, скажи? - ответила она, умоляюще сложив руки. - Значит, вы едете? - А если отец поедет? - Значит, вы едете? Козетта молча взяла руку Мариуса и крепко сжала ее. - Хорошо, - сказал Мариус. -Тогда и я уеду куда-нибудь. Козетта скорее почувствовала, чем поняла смысл этих слов. Она такпобледнела, что ее лицо казалось совершенно белым даже в темноте. - Что ты хочешь сказать? - прошептала она. Мариус взглянул на нее, потом медленно поднял глаза к небу. - Ничего, - ответил он. Опустив глаза, он увидел, что Козетта улыбается ему. Улыбка любимой женщины сияет и во тьме. - Какие мы глупые! Мариус, я придумала! - Что? - Если мы уедем, и ты уедешь! Я тебе скажу куда. Мы встретимся там, гдея буду. Теперь Мариус стал мужчиной, пробуждение было полным. Он вернулся наземлю. - Уехать с вами! - крикнул он Козетте. - Да ты с ума сошла! Ведь на этонужны деньги, а у меня их нет! Поехать в Англию? Но я сейчас должен,кажется, больше десяти луидоров Курфейраку, одному моему приятелю, котороготы не знаешь! На мне старая грошовая шляпа, на моем сюртуке сперединедостает пуговиц, рубашка вся изорвалась, локти протерлись, сапогипромокают; уже полтора месяца как я перестал думать об этом, я тебе ничегоне говорил. Козетта, я нищий! Ты видишь меня только ночью и даришь мне своюлюбовь; если бы ты увидела меня днем, ты подарила бы мне су. Поехать вАнглию! Да мне нечем заплатить за паспорт! Едва держась на ногах, заломив руки над головой, он шагнул к дереву,прижался к нему лицом, не чувствуя, как жесткая кора царапает ему лицо, нечувствуя лихорадочного жара, от которого кровь стучала в висках, и застыл,напоминая статую отчаяния. Долго стоял он так. Такое горе - бездна, порождающая желание остаться вней навеки. Наконец он обернулся. Ему послышался легкий приглушенный звук,нежный и печальный. То рыдала Козетта. Уже больше двух часов плакала она возле погруженного в горестноераздумье Мариуса. Он подошел к Козетте, упал на колени и, медленно склонившись перед нею,поцеловал кончик ее ступни, выступавшей из-под платья. Она молча позволила ему это. Бывают минуты, когда женщина принимаетпоклонение любви, словно мрачная и бесстрастная богиня. - Не плачь, - сказал он. - Ведь мне, может быть, придется уехать, а ты не можешь приехать комне! - прошептала она. - Ты любишь меня? - спросил он. Рыдая, она ответила ему теми райскими словами, которые всегопленительнее, когда их шепчут сквозь слезы: - Я обожаю тебя! Голосом, звучавшим невыразимой нежностью, он продолжал: - Не плачь. Ну ради меня, не плачь! - А ты? Ты любишь меня? - спросила она. Он взял ее за руку. - Козетта! Я никогда никому не давал честного слова, потому что боюсьдавать слово. Я чувствую рядом с собой отца. Ну так вот, я даю тебе честноеслово, самое нерушимое: если ты уедешь, я умру. В тоне, каким он произнес эти слова, слышалась скорбь, стольторжественная и спокойная, что Козетта вздрогнула. Она ощутила холод,который ощущаешь, когда нечто мрачное и непреложное, как судьба, проноситсямимо. Испуганная, она перестала плакать. - Теперь слушай, - сказал он. - Не жди меня завтра. - Почему? - Жди послезавтра. - Почему? - Потом поймешь. - Целый день не видеть тебя! Это невозможно. - Пожертвуем одним днем, чтобы выиграть, быть может, целую жизнь. - Этот человек никогда не изменяет своим привычкам, он принимает тольковечером, -вполголоса, как бы про себя, прибавил Мариус. - О ком ты говоришь? -спросила Козетта. - Я? Я ничего не сказал. - На что же ты надеешься? - Подожди до послезавтра. - Ты этого хочешь? - Да. Она обхватила его голову руками и, приподнявшись на цыпочки, чтобыстать выше, попыталась просесть в его глазах то, что составляло его надежду. - Я вот о чем думаю, - снова заговорил Мариус. Тебе надо знать мойадрес, мало ли что может случиться. Я живу у моего приятеля Курфейрака, поСтекольной улице, номер шестнадцать. Он порылся в кармане, вытащил перочинный нож я лезвием вырезал наштукатурке стены: Стекольная улица, N 16. Козетта опять посмотрела ему прямо в глаза. - Скажи мне, Мариус, что ты задумал? Ты о чем-то, думаешь. Скажи, очем? О, скажи мне, иначе я дурно проведу ночь! - О чем я думаю? Вот о чем: чтобы бог хотел нас разлучить - этого неможет быть. Жди меня послезавтра. - Что же я буду делать до тех пор? - спросила Козетта. - Ты где-то там,приходишь, уходишь. Какие счастливцы мужчины! А я останусь одна. Как мнебудет грустно! Что же ты будешь делать завтра вечером? Скажи. - Я попытаюсь кое-что предпринять. - А я буду молиться, буду думать о тебе все время и желать тебе успеха.Я не стану тебя больше расспрашивать, раз ты этого не хочешь. Ты мойповелитель. Завтра весь вечер я буду петь из Эврианты, то, что ты любишь ичто, помнишь, однажды вечером подслушивал у моего окна. Но послезавтраприходи пораньше. Я буду ждать тебя ровно в девять часов, имей это в виду.Боже мой, как грустно, что дни такие длинные! Ты слышишь? Ровно в девятьчасов я буду в саду. - Я тоже. Безотчетно, движимые одной мыслью, увлекаемые электрическими токами,которые держат любовников в непрерывном общении, оба, в самой своей скорбиупоенные страстью, упали в объятия друг друга, не замечая, что уста ихслились, тогда как восторженные и полные слез взоры созерцали звезды. Когда Мариус ушел, улица была пустынна. Эпонина шла следом за бандитамидо самого бульвара. Пока Мариус, прижавшись лицом к дереву, размышлял, у него мелькнуламысль, - мысль, которую, увы! он сам считал вздорной и невозможной. Онпринял отчаянное решение.