Когда-нибудь мы уедем отсюда

Когда проходит много лет, мы, бывает, забываем, что и когда и при каких обстоятельствах случилось, да и случалось ли это вообще. Речь не обязательно о мелочах, иногда даже важные вещи не оставляют после себя памяти, исчезают, как круги на воде, пока не останется просто зеркало. Например, я вот забыл, как попал на заброшенную заправочную станцию посреди пустыни. Смешно, да? И мое зеркало показывает мне только то, что у меня есть здесь и сейчас: небольшое ветхое зданьице со скрипучей пружинной кроватью и гаражом, давным-давно осушенные цистерны из-под бензина, пыльный прохладный погреб, колодец, спрятанный в одной из комнат; палящее солнце, звездный океан и арктические холода ночью; редкие пучки дьявольской травы и слежавшийся сероватый песок на много миль вокруг. И дорога.

Как же я хочу уехать по ней отсюда.

Когда-то давно я впервые заглянул в гараж, и что я там увидел? Несколько ржавых консервных банок, бывших в своем блестящем прошлом автомобилями, и груду металлолома, наваленную прямо посреди помещения. Шиномонтажный стенд. Пару обветшалых шкафчиков с инструментами и уныло висящей спецовкой. Карман слегка оттопырился под тяжестью угловатой детали. На открытой нараспашку дверце одного шкафа я увидел пожелтевший, хрупкий постер с роскошным «Харлеем» на фоне забегаловки с большим изображением гамбургера на витрине. Интересно.

Вместо холодильника прежние хозяева заправки, наверное, использовали погреб; там я нашел какое-то количество еды и питья, чтобы можно было прожить несколько суток. И хотя поначалу аппетит решил прогуляться где-то в окрестностях, деликатно оставив меня с черной апатией наедине, в почти интимной близости… К концу какого-то из растянувшихся в бесконечную жеваную ириску дней, когда солнце уже клонилось к краю пыльного моря, но смотреть на него было все еще больно, он вернулся возмужавшим, окрепшим. Мой зверский голод смел в один присест все запасы вяленой говядины и сухарей, ничего не оставив в резерве. Зато заставив пустовавшую голову заполниться хоть какими-то мыслями.

Что делать? Как выживать? Как жить и куда идти?..

Впрочем, на главный вопрос — что делать — я уже знал ответ. Первое ли впечатление сыграло свою роль? «Харлей» закинул удочку, звал меня к себе. Давай, обуздай меня, и мы покажем этому унылому песку, кто тут главный, как бы говорил он. Я не сопротивлялся струившемуся желанию, плыл по течению, и в руках словно сами собой появились гаечный ключ и отвертка, работа пошла. Я надел спецовку, в карманах которой позвякивали шестеренки и болты, взглянул еще раз на плакат и нырнул с головой в металлолом. Образно, конечно же. Жаль, ненадолго – темнота остановила мои творческие порывы, и пришлось лечь спать.

Выспаться не удалось — во внутренней темноте кошмаров были нескончаемые стоны и скрежет зубов. И отличить сон от реальной тени, окружавшей мою кровать, было совершенно невозможно.

Наутро, с рассветом, я выбрался из кровати с твердым намерением продолжить начатое. Гараж находится отдельно от всего дома; чтобы дойти до него, требуется выбраться на свежий (постольку-поскольку) воздух и пройтись немного по дороге.

Но мне самым беспардонным образом преградили путь. Молчаливая фигура, закутанная в рваные обноски, никак не отреагировала на мой оклик. Лучи неспешно разгоняющегося по бледному небу огненного шара освещали незнакомца из-за спины; над накинутым капюшоном танцевал пар. После некоторых колебаний, видя, что человек не двигается, я подошел ближе, протянул к нему руку, задержав выдох; неуверенный страх прорастал где-то внутри, уговаривая повернуться и убежать обратно в дом.

Но я откинул сомнения на мгновение, которого хватило, чтобы резко откинуть ткань с лица.

Оно было лицом глубокого старика, изборожденное широтами и долготами морщин, темное, покрытое плешивой недельной щетиной. Скуксившееся, словно от сильного напряжения мысли: глаза зажмурены, рот сжался в тонкую линию и подобрался к самому носу, брови нахмурены. Легкий налет седины на подбородке и щеках. Он медленно истончался, чтобы через пару минут превратиться в росу, а потом и вовсе испариться.

Старик был безнадежно мертв, замерз ночью, не дойдя до дверей домика какой-то десяток шагов. Страх улетучился, как заледеневшее дыхание мертвеца под светом солнца, и на смену ему пришли жадность и отвращение. И голод. Может, у этого странника было что-нибудь припасено в походной суме? Он прижал руки к груди, он в них что-то держит…

Я раздел его до нитки. Лохмотья, ботинки на шнуровке, сумка с засохшим сыром и куском хлеба, брелок от мобильного, тетрадь с непишущей ручкой, фото девочки лет восьми, еще какие-то мелочи… Пригоршня гаек, надетых на стальную проволочку. Пригодится. Тело неизвестного я хотел сначала похоронить, начал уже копать нашедшейся в гараже металлической пластинкой пепельную землю, но потом поднял голову, взглянул на солнце, уже прогревающее стоячий воздух… Передумал почему-то. Оттащил странника отдохнуть в прохладный погреб. Пусть его.

Не хотелось задумываться о том, зачем я это сделал. Лишние мысли сами ушли, как только руки занялись непривычным для них делом. Только на зубах хрустели остатки сухаря. Как повитуха возится с беременной молодкой, так я готовился к рождению двухколесного жеребца. Я даже придумал ему имя: Шад.

***

Но передо мной встала неразрешимая проблема, в общем-то, очевидная. Пусть у меня и был колодец с холодной, чистой водой, но желудок требовал пищи. Первый день я кое-как протянул на том скромном пайке, который нашелся у плешивого мертвеца; утром, с рассветом, я, надо сказать, с нетерпением вышел на дорогу в надежде найти еще что-нибудь (или кого-нибудь), что поможет дотянуть до конца этого дня. Работа выматывала, вытягивала соки, без еды мне было не выжить. Но пустыня не показывала никаких признаков жизни, даже в обесцвеченном от жара небе не парила одинокая птица в поисках добычи. Живот недовольно бурчал, и я просто залил его доверху водой.

Второй день прошел в мучениях. Ночь вышла совсем бессонная.

Третий день. Четвертый.

Пятый.

Работа помогала отвлечься от моих проблем. Я успел рассортировать гаражное барахло, отделил откровенный мусор от еще пригодных материалов и уже начал изучать нашедшийся в одном из шкафов пухлый том с описаниями основных принципов машиностроения, по ходу пытаясь собрать что-то подобное из подручного. Мозг был чистым листом, не отягощенным багажом лишней памяти, и с легкостью впитывал новые знания, мгновенно перерабатывая тарабарщину в ценные сведения. Ручку удалось расписать, и на полях книги я начал делать заметки. Но в конце концов обмануть себя мне не удалось, живот свело очередной голодной судорогой, железы давно притомились вырабатывать слюну — она стала густой и неприятной на вкус. Чтобы проветриться, я вышел на дорогу. Вдруг с утра что-нибудь изменилось?

«Вот умора», — по земле стелился легчайший ветерок, редкие кустики покрытой пылью травы издевательски покачивали кончиками высохших игл-листков. Недавно перевалило за полдень, воздух танцевал над дорогой, врывался корщеткой в легкие через сжатые зубы, растрескавшиеся губы. А в животе образовалась черная дыра, пропасть, и меня начинало затягивать туда. Разум готовился к отсоединению, я чувствовал; и что тогда? Буду лежать здесь без сознания, с тепловым ударом, пока не умру? Или начну сходить с ума, и в конце концов… Все равно?..

В глубине души я знал, что должен был сделать. С самого начала знал, как только увидел того старика. Но все мое существо боролось с таким решением, отвращение и страх нарушить самим собой поставленные запреты, табу, поднялись во мне лавиной; из груди вырвался глухой стон-мычание, я пошатнулся, кажется, прикусил щеку, двинулся обратно к двери гаража. Мне так хотелось набить желудок до верха, так хотелось ЖРАТЬ, что тряслись руки и до хруста сжимались зубы, прихватывая вялую плоть. Боль и вкус железа на языке охлаждали изможденный мозг, но только на несколько секунд просветления, после чего опять возвращался хаос исступленного отчаяния. И на пороге пахнущего железом и маслом помещения мне пришла мысль, которая очень помогла принять неизбежное, и бастионы глупых правил рухнули.

Мне нужно работать. Шад ждет. Чтобы работать, нужно есть.

И ведь железная логика, с ней не поспоришь? Правда? В общем-то, я не очень боролся, не хотел, да и не мог.

Просто поднял с пола небольшой кусок жести, сточенный с одной стороны станком, и поплелся, понурив голову, в погреб. С приподнятого в полуулыбке уголка рта медленно стекала темная струйка.

***

Так проходили мои дни, один за другим, отличимые только по заметкам в техническом журнале.

Утром я выходил наружу встретить новый день, пройтись по дороге на полмили туда и обратно, высматривая находки. Так я про себя это называл – находки. Иногда мне встречались и другие мертвецы, кроме того, первого, старика; большинство замерзало ночью, не готовые к диким перепадам температур в этом аду. Я собирал все, что они имели при себе, утеплял жилище, расширял ассортимент в рабочем инвентаре, а их самих, если они были пригодны, волок в прохладный погреб, до поры. Несколько раз, помню, я видел следы в пыли, уходящие дальше, чем я осмеливался заходить. Мне бы, может, хотелось идти по проторенной счастливчиками дорожке, но меня сдерживал суеверный страх, убежденность, что я еще не готов, что без могучего «Харлея» у меня ничего не получится, и я останавливался в полумиле от дома. А однажды я даже успел заметить облако пыли, уходящее вдаль… Машина? Мотоцикл? Кто-то уже достроил мечту, а мне это еще только предстояло.

Мало-помалу, от рассвета до заката, росло в гараже мое детище. Обрастало плотью его механическое сердце. Шад стал для меня навязчивой идеей, единственной нитью, связывающей меня с реальностью. Все мысли были только о том, как мне приблизить момент его рождения. Работал, ел, пил, спал с ними; кошмары отступились от меня, теперь мне приходили яркие, красочные сны, полные ароматов бензина и машинного масла. Руки наловчились, теперь отвертки и ключи превратились в их продолжения, естественно и плавно перетекавшие из покрытых небольшими мозолями пальцев в обмотанные изолентой рукоятки. Как-то в находке я обнаружил ручной фонарик, работающий на динамо-машине, и теперь часы сна все сокращались и сокращались, ведь мне было чем отгонять ночную темноту.

В другой находке была тонкая бумага, почти прозрачная, слегка помятая, но отлично сохранившаяся. И табак. И зажигалка, газ оставался лишь на самом ее дне. Я подумал, что, наверное, мертвец любил покурить по вечерам; жаль, больно мало осталось в кисете зелья. Но ведь есть дьявольская трава! Я набрал на днях по округе несколько охапок, сложил в одной из комнат, чтобы был запас для разведения костра.

Мелко нарезал на импровизированном столе несколько травинок, истолок. Смешал с табаком. Скрутил папиросу. Затянулся. И поприветствовал стада железных лошадей, пронесшихся по беззвездному ночному небу моего пошатывающегося рассудка.

***

Очнулся, лежа на кровати. По потолку змеится молния трещинок. Рука онемела, закинутая за голову, я ее не чувствую; кое-как перекинул ее на грудь, и через несколько секунд сотня ледяных иголочек впилась в кожу. Поморщился, сел.

Сквозь прищуренные веки оглядел комнату. Должно быть, уже полдень. Я вылез из-под вороха тряпок, наваленных на металлическую сетку вместо матраса и одеяла, обулся в истрепанные, покрытые пылью и пятнами грязи ботинки, надел матерчатые перчатки без пальцев, вышел в жадные волны жара. Сальная прядь спала на правый глаз, сдунул ее.

— Доброе утро, человече.

Справа от меня сидела на набитом чем-то крепком мешке темнокожая девушка, она курила трубку. Смотрела куда-то вдаль, в пустыню, немного отстраненно, будто со стороны разглядывала не слишком любопытный феномен. Она была одета по-походному – просто и удобно, на поясе болталось несколько компактных тубусов и бурдюк, а кожу еще не успело состарить солнце. Девушка светилась молодостью, здоровьем и силой, она улыбалась пустыне, пуская неровные колечки сизого дыма.

— Я пришла ночью. Нашла тебя там, — она указала кивком головы на гараж. — Ты был не в себе. Я сразу учуяла дух дьявольской травы в твоем дыхании. Не сладко, наверное, тебе здесь приходится?

Засмеялась, оскалив белые ровные зубы. Повернулась, наконец, ко мне; я встретился взглядом с ее карими глазами.

— Меня Давонной звать. А тебя?

До меня все никак не могло дойти, что же происходит. Слишком я привык к обычным находкам, поутру исходящим паром на прогревающемся песке, слишком долго разговаривал только в мыслях и только сам с собой или Шадом – что, в принципе, суть одно и то же. Слюна наполнила рот, слишком тяжелая, чтобы сглатывать. Я плюнул на голодную землю под ногами, повернулся и пошел обратно, внутрь, бормоча невнятно:

— Чертово зелье… Просто поспать… Это бред…

В ногах чувствовалась слабость, я еле добрался до лежбища, плюхнулся сверху, не разуваясь. Услышал шаги за спиной; чьи-то руки бережно накинули сверху упавшее на пол «одеяло».

— Я не плод твоего воображения, — сказал мне теплый женский голос. — Как тебя зовут?

Вопрос отдался в голове болезненным эхом. Задел давным-давно не тревожащийся участочек мозга.

— Как… меня… зовут? — пересохшая глотка не хотела выпускать наружу членораздельные звуки, приходилось с силой проталкивать их сквозь ставшие чужими загрубевшие голосовые связки, и все равно выходил лишь приглушенный шепот. Я смотрел перед собой, в стену, широко раскрытыми глазами, растерянный, покинутый, одинокий. Начал бить озноб. — Как меня… зовут?..

— Ты не помнишь?

— Не знаю…

- Бедняжка. Поспи еще чуть-чуть, может, и правда полегчает. Хочешь, я побуду пока с тобой?

Я молчу, я не знаю. Ничего не знаю и не хочу знать, просто забился в свой темный угол, чтобы меня не нашли, но тут так холодно и безумно одиноко, так не хватает тепла.

Она легла рядом со мной, прижалась к спине и обняла за голову и талию, взяла в свою коричневую теплую ладонь мою, холодную, как у покойника. Ее дыхание коснулось табачной горечью моей шеи, аккуратный носик ткнулся в грязные, давным-давно не мытые патлы, раскиданные по свернутой из лохмотьев «подушке».

И так мы заснули.

***

— Как ты выживаешь здесь? Ведь у тебя нет ни огорода, ни дичи, ничего съестного.

— Вымениваю провиант у путников, проходящих по дороге, на воду и полезные мелочи.

— А эти камни за домом? Это ведь кладбище?

— Да. Там я хороню несчастных, околевших в пути. Знаешь, выхожу по утрам и прохожу где-то милю в обе стороны от заправки. С них я и собираю одежду и товар для торговли. Я, выходит, мародер, но им их барахло уже все равно не пригодится…

— Звучит так, будто тебя устраивает такое положение дел, — Давонна грустно улыбнулась. — Надеюсь, ты не недоговариваешь каких-нибудь деталей…

— Я им помогаю только посмертно, если ты об этом. Оплата вперед. Никаких дополнительных услуг.

Она смотрела на меня несколько очень долгих секунд, а потом мы рассмеялись. Мы сидели на полу мастерской друг напротив друга, рядом был расстелен кусок материи, на который Давона выложила свою нехитрую снедь: сухари, мясо, сухофрукты, горсть орехов. Никуда не торопились, жевали и думали каждый о своем, время от времени как бы с ленцой обмениваясь репликами. Время растянулось до бесконечности, утро даже не думало переходить день, и нас это устраивало.

— Ты мне нравишься, Мишра. Ты странный, но забавный. И добрый.

Она называла меня Мишрой, по имени героя древней сказки, породнившегося со своими возлюбленными машинами.

— Скажи, зачем ты идешь по дороге? Куда?

Давонна задумалась и не отвечала минуты две. Я терпеливо ждал, рассматривая танец пылинок на свету.

— Ищу лучшую жизнь, — наконец ответила она. — Я путешествую по свету с младенчества. С родителями я побывала во многих местах, которых ты, уверена, даже не смог бы вообразить. Мы искали место, которое могли бы назвать домом, где безопасно, достаточно пищи, где можно осесть. Когда-то, давным-давно, земля везде была плодородной, люди жили в огромных домах вроде муравейников, у них было слишком много вещей, чтобы они могли по-настоящему что-то ценить. Говорят, они даже могли дотянуться до луны, — путешественница посмотрела в нависающий потолок и подняла вверх руку с расставленными пальцами, словно хотела схватить что-то. – А теперь повсюду только пустоши.

— И дьявольская трава, — добавил я негромко.

— И дьявольская трава тоже, — согласилась Давонна. – Хотя иногда пустыню сменяет лед, иногда – ядовитые болота, где не выжить никому, кроме тамошних тварей, иногда встречаются обломки старых городов. Там доживают свой век жалкие остатки людей, прячущиеся по норам в надежде на то, что когда-нибудь этот кошмар кончится сам собой.

— Как я, — едва слышно прошептал я.

— Нет, Мишра, ты – другой. Иначе я не стала бы давать тебе имя. Ты в пути, просто остановился на какое-то время передохнуть, собраться с силами. В этом нет ничего плохого, ты сам поймешь, когда придет пора двигаться дальше. Ведь не просто так ты собираешь Шада, ведь правда?

— Правда. На нем я уеду из этого жуткого места по дороге, на запад. Хочу посмотреть, что же там ищут другие.

— Там тебя ждет море. Однажды я в своих странствиях наткнулась на поселение у самых истоков этой дороги, которое местные называли Калья. Там живет удивительный человек, священник, как он сам про себя говорит. Каждому желающему он рассказывает истину, что открылась ему из Книги Откровений: что далеко на западе, за соленой водой, есть благословенный город Аман. Там спасение человечества.

— Тем лучше. Значит, нам с Шадом будет где отдохнуть после нашей поездки, — в щели между зубами застряла косточка. Я какое-то время пытался достать ее кончиком небольшой заточки, но безуспешно; спрятал кусочек металла в карман. Задумался.

— Мне кажется, когда-то я был таким же, как ты сейчас. Я не помню, но чувствую, что это так. Был мечтателем, полным надежд… Только этот кипящий песок высушил меня, — говорю быстрее и быстрее. — Знаешь, теперь я не уверен, что смогу когда-нибудь покинуть эту заправку, а дорога — мираж, обман, призванный разбередить раны в моем сердце…

Слезы.

— Что ты такое говоришь?!

Такие соленые, как море.

— Шад — обман, ты — обман, это все голодные галлюцинации, ничего этого нет. А я в железном ящике, как на сковородке, жарюсь в собственном соку, все вокруг смеются надо мной и ждут…

Щеку обожгло болью, голова дернулась от удара. Мысли сразу успокоились, вернулись в нормальное русло. Я потрогал лицо, улыбнулся, растер рукавом идиотские слезы. Дыхание успокаивалось.

— Наверное, давно мне не давали пощечин.

— Ты был не в себе, нес какую-то чушь. Мне пришлось, — я поднял взгляд на Давонну. Она стояла надо мной, лицо посуровело, ее губы осуждающе сжались.

— Прости, пожалуйста. Это все сложно, пустыня иногда давит сильнее, чем обычно. А я всего лишь человек. И я очень рад, что ты здесь, со мной, хотя бы ненадолго. Правда.

— Дурак.

Она уселась обратно, и мы много молчали, взявшись за руки, смотря в пол. И иногда отправляя в рот орешек, тщательно пережевывая.

Утро успело-таки закончиться, когда я нарушил тишину.

— Хочешь, покажу тебе один секрет? Ты первая, с кем я разговариваю в этом аду. Хочу, чтобы ты узнала мою тайну.

— Конечно, раз ты хочешь, — Давонна заинтересовалась и впервые за долгое время посмотрела мне в глаза. Я поднялся и дал ей знак идти за собой.

Мы вышли наружу, я по привычке оглядел горизонт. Ничего нового. Перешли дорогу (в пыли поперек нее давно образовалась новая тропка, ведущая от дома к мастерской) и просочились внутрь, преодолели холл, спальню, небольшой коридорчик, и оказались в комнатке с колодцем, возле выпирающего над землей верхнего кольца валялось жестяное ведро с примотанным шнуром. А в углу комнатки была навалена куча высушенного сена из отравы, растущей окрест.

Я отодвинул кучу, открыв для глаз Давонны квадратную крышку люка.

— Как ты думаешь, что там? — я улыбнулся чернокожей гостье. Кажется, она начала беспокоиться, хотя и не хотела показывать виду; крылья носа расширились, пытаясь уловить едва ощутимый запах, идущий из-за деревянной крышки, но он перебивался горькой терпкостью дурмана.

— Н-не знаю.

— Настоящее сокровище, оно для меня дороже всех богатств твоего Амана. Ведь Аман далеко, а оно — вот, здесь, всегда под рукой. Ну как, готова? Впрочем, давай ты сама взглянешь, не хочу портить впечатление открытия.

Я встал, подошел к ней, нежно обнял за талию, прижался. Вдохнул аромат тяжелых кудрей, почувствовал нарастающую эйфорию от близости с живым, теплым человеком. Она сцепила свои руки за моей спиной, положила голову на плечо.

— Знаешь, путешественница Давонна, я люблю тебя.

— Знаю.

— Ты ведь уйдешь сегодня? Дальше, к морю?

— Да.

— Останься со мной.

— Я не могу. Идем со мной.

— Путешественница Давонна, я ведь тебя не спрашиваю… Останься.

— Мишра, что ты…

Я отстранился от нее. Присел на корты, поднял скрипучую дверцу; в нос мне ударила волна запаха мясной лавки, с ноткой сладости, заставившей рот наполниться слюной. Давонна смотрела в глубину черной пропасти расширившимися глазами, полные губы дрожали, и правой рукой она держалась за место под левой грудью, откуда торчал обмотанный синей лентой кусочек металла. Розоватый пузырек надулся в уголке ее рта и лопнул; девушка содрогнулась конвульсией, забрызгала перед собой пол кровавым кашлем.

Вместе мы осмотрели погреб. Она была впечатлена, это точно. Потом мы занялись любовью, и это было самое прекрасное, что я испытывал в своей несчастной жизни. Я был нежен, я любил всем сердцем.

Я же сказал тебе, путешественница Давонна, останься со мной?

***

Когда-нибудь мы обязательно уедем отсюда. Потом, когда будем готовы.