Станислав Могилюк

ПРИЗВАНИЕ

К огда настало то переломное время в моей жизни, когда было необходимо принять твердое решение с выбором профессии - призвания всей моей жизни, я уверенно знал, что именно выберу. Я стану учителем. Я мечтал об этом сколько себя помню, но не изъявлял свою идею ни единой душе. Это было мое личное, мое тайное и сокровенное желание. Единственное, что поддерживало во мне жизнь в то время. Я не боялся мечтать, я фантазировал. Я знал, преподавать – это моя стезя, мой козырь и моя награда. Мое призвание с большой буквы. Когда я предал эти мысли огласке, меня не приняли всерьез. А когда, спустя время, всё же поняли, что я настроен решительно, меня стали отговаривать. Причем не столько самые близкие друзья, сколько члены моей же семьи. И какие только доводы мне предстояло услышать. Их были сотни, если не тысячи. И один был краше другого. И то, что школа – это болото, в котором я прослыву утопленником, и то, что ученики – это пираньи, которые разгложут мои кости и утащат по кускам на дно. И то, что кто умеет - тот делает, а кто не умеет - учит. Уж не на то они намекали, что я ничего не умею. Несправедливо с их стороны было говорить так, потому что это абсолютно не соответствовало истине. У меня были способности, и их было отнюдь немало. В то время я окончил среднюю школу с отличием. И для меня это являлось отнюдь не достижением, а скорее сущим пустяком. Это было также легко и естественно, как фламинго всю ночь простоять на одной ноге. Отличницы-выпускницы задирали свои носы, когда на их шее оказывалась заветная ленточка с золотой медалью, а в руках безупречно гладкий аттестат. Они улыбались, они гордились, они радовались, они чувствовали себя особенными, они устали, потому что хорошо поработали. Я не чувствовал ничего. Мне повесили золотую медаль на шею и вручили аттестат, но их вес я не ощутил. Это была всего лишь на всего добыча. В моем случае - легкая добыча. Я все быстро схватывал. И я стоял там среди них. Не было во мне ни гордости, ни превосходства. Трудности с учебой и само слово трудности – это было отнюдь не про меня. А вот ликвидация таких трудностей – это уже ко мне. Я всегда помогал своим друзьям, да и остальным одноклассникам с заданиями, когда только представлялась такая возможность. Они просили, и просили часто. А когда не просили, но трудности у них все же имелись, я старался помогать, но ненавязчиво, в более скрытой форме, так сказать в камуфляже. Я получал скрытое удовольствие от этого. И удовольствие это было поистине огромным. Когда я помогал, я чувствовал себя нужным. И именно это чувство грело мне душу.

Вдобавок я окончил художественную школу, это помогало мне выплескивать всю мою эмоциональную сторону в рисунки. Вы, наверное, и представить себе не можете, как плодотворно изобразительное искусство может снять стресс. Оно обличает то, чего мы желаем, то, что мы поистине любим, и то, что ненавидим и всем естеством боимся, и стараемся скрыть от других. Поэтому рисунок, картина и любое иное произведение искусства может аккумулировать в себя все мечты и грезы, стремления и разочарования, обиды и несчастья. Я и по сей день неплохо рисую пейзажи. Когда я сталкиваюсь с определенной жизненной невзгодой, которая хочет взять меня напролом, я рисую бурю. Она уносится прочь от меня и застывает в картине, там где ей и место – в полной статичности, а не в динамики моей повседневной жизни.

Любое искусство заостряет душу. А любая оголенная душа стремится к большему. Поэтому, вдобавок к художественной школе, я также окончил музыкальную по классу скрипки и фортепьяно. Мне было жизненно необходимо развитие и рост, также как и секвойе необходимо дотянуться своей кроной до неба. Этим развитием для меня послужило тонкое естество музыки. Успокоение я нашел в интимной лиричности скрипки, а свои стремления изливал посредством фортепьянных пассажей. Скрипка давалась сложнее, нежели фортепьяно, с ней были проблемы, но лишь по началу. Когда техника игры на смычковых вошла в мои горячие руки и закрепилась там уже окончательно, я потерял к скрипке всякий интерес. Я жалобно играл, вызывая то восторг, то слезы. Я навострено слушал окружающих, но огонь уже не горел в моих глазах.

После итоговой аттестации и получения долгожданного диплома о высшем педагогическом образовании, на улице стояла такая жара, сушившая не только поры на коже человека, но и его мозг. Никак не получалось сосредоточиться в этот безусловно важный день. Моё внимание смогли привлечь лишь летящие мимо моего носа две желтые бабочки, которых всего мгновение спустя мне уже пришлось потревожить, ибо я увидел мать. Она ждала меня около центрального учебного корпуса, как и многие другие родители выпускников, не осмеливающиеся зайти в душный актовый зал, где торжественно вручали дипломы их чадам.

Я подмигнул ей, подошел и протянул свой красный диплом. Она быстро взяла его в руки и поцеловала меня в щеку. В моей голове было только одно. Я всё думал, где же сейчас был мой отец? Он ушел от нас, когда мне было всего шесть лет. Остался бы еще на год, увидел бы как я пойду в школу. А там бы я его только радовать успевал.

Знаете, время очень быстротечно, оно как река мчится далеко вдаль, размывая воспоминания об свои берега, и направляется лишь попутным ветром. То северным, то южным. А когда ветер не дует, река стоит и ничего не происходит. Кем же был я, если бы знал своего отца? Иногда я задавался этим вопросом. А в самые юные годы еще чаще. У лучшего друга был свой отец, у соседского мальчишки был отец, и у всех одноклассников и одноклассниц были отцы. Чем же я так плох, что мой меня покинул? Такой вопрос я задавал себе с завидной регулярностью, когда мне было всего лишь семь лет отроду. Я всегда старался показать, сколько я себя помню, что я тоже заслуживаю отца. Не поэтому ли я всегда так старался? Всегда и везде. Все было бы гораздо проще. Только бы если бы он был со мной. Но его никогда не было, поэтому дальше был беспробудный кошмар. А впрочем, обо всем по порядку.

В место, куда я отправился искать работу, я спешил спозаранку и, увы, ничего толком не успел перекусить. Вы наверно и сами прекрасно знаете это чувство. Сердце стучит во всю, волнений выше крыши, и маленькие кошки скребут на душе. Частный интернат Эртеги Березовой был не муниципальным учреждением и находился не в центре Москвы, и даже отнюдь не в приличном районе, поэтому добираться до него было крайне непростой задачей. Но меня все это вполне устраивало и даже очень раззадоривало.

Корпус представлял собой пятиэтажное здание бежевого цвета с белыми рамами и гипсовой окантовкой. В архитектуре преимущественно были арки, на фасаде зигзагообразные изгибы, боковые стены здания были выкрашены в виде ступенек в некой двухмерной перспективе, словно мы смотрим на них с видом сбоку.

Самой удивительной была отнюдь не архитектура, а то, как это здание охранялось. Просто невероятный каменный забор гигантских масштабов окаймлял всю территорию интерната, делая его непреступной крепостью. Пропускной пункт на входе. И гигантская входная чугунная калитка, которая весила, наверное, с тонну. Да и как она вообще открывалась? Такая-то здоровая махина.

Поспешив, чтобы не опоздать, я быстро миновал пропускной пункт с охранником, словно меня там всегда и ждали. Пробежал через зеленый массив, мимо множества елей и, попав наконец в само здание, оказался в белом чистом вестибюле. Где меня любезно встретил, судя по всему, мой будущий работодатель. Арена Шолохова управляла этим местом, как она смела выражаться позднее, четыре долгих года. И привела тем самым сюда стабильность и уют. Арена была блондинкой в очках. Её волосы были заколоты сзади и образовывали пучок. Взгляд был холодный, оценивающий, и может быть даже в чем-то злой. Краешек её губ опустился вниз, когда она полностью осмотрела мой внешний вид. На мне был светло-коричневый костюм, цвет его больше всего походил на цвет кофе со сливками. И запах духов он, кстати, имел тоже. Поэтому первым, что я услышал из её уст в тот день было:

— Пройдёмте за мной, вас нужно переодеть.

Я, немного смутившись и не совсем поняв, что она имела ввиду, неловко поплелся за ней по светло освещённым длинным коридорам. Вокруг было столь безлюдно и на удивление тихо. Я не слышал не единого детского звука в этих уютных беленьких стенках. Где же были дети? Мои размышления остановились, когда мы уже дошли до двойной тяжелой двери из богатого дуба. Арена вставила ключи в маленькую замочную скважину и отворила её. Внутри было темно. Через мгновенье включился яркий свет. Это была раздевалка. Бельевые шкафчики стояли вдоль, образуя три ряда. На каждом шкафчике был кодовый замок.

Она шагала вдоль крайнего ряда и скользила рукой по металлическим дверкам шкафов, издавая при этом неприятный прерывистый металлический звук. Остановившись у ряда шкафчиков, окрашенных ярким желтым цветом, которые контрастировали с подавляющей массой бледно голубых, она в строгой манере опустила голову вниз и застегнула верхнюю пуговичку блузки и только потом сказала:

— Ваш шкафчик номер 27, — толкнув его указательным пальцем, её взгляд устремился на замок и она проговорила: — Код 3307.

Она быстро заскользила пальцами по кнопочному замку, и когда код был полностью введен верно, дверца резко распахнулась. Внутри был черно-бардовый балахон, хлопковая рубашка, черные брюки, вместо ремня у которых была странная подвязка в виде прогнившей от сырости бечёвки. Окинув это взглядом, я невольно задумался.

— Раздевайтесь, я жду! – приказным тоном, отлетающим эхом от стен, проговорила Арена, сложившая руки крестом на груди.

Как я понял, форма у них тут была своя особая, но чтобы такая странная, я бы и представить не мог. Я снял пиджак, и стал быстро стягивать рубашку, расстегнув всего лишь несколько верхних пуговиц. Она рассматривала каждый миллиметр моего тела и не удосужилась даже отвернуться для показного приличия и смотреть хотя бы искоса.

— Что-то вы достаточно худощавы для палача.

— Для кого простите? – удивился я.

— Так ты говоришь? – тут она заорала так, что барабанные перепонки вдавились сами в себя: — Изувер рахшди! Немота – вот был главный козырь за то, чтобы он взял тебя в дело. А ты показал мне ложь лишь внутри этих стен, пудря мозги ему снаружи, сукин сын!

И тут я получил такой силы подзатыльник, что аж в глазах потемнело.

— Теперь, Николай, увы, нам придется навсегда расстаться, ты нам не нужен, а в таком случае сам знаешь, что нам придется…

Она не договорила, как я вступил со всей накопленной злобой и в замешательстве:

— Во-первых меня зовут Александр, а не Николай. И во-вторых, как вообще вы себя ведете и что себе позволяете! Вы в своей уме?

На время её лицо уплыло в неопределенность и яркий огонь в глазах потух на мгновение, но потом разжегся новый, совершенно иной.

— Простите за оплошность, – ее губы сложились в ехидную улыбку, — и какими судьбами вы сейчас здесь? И почему же вы ранее не проронили ни слова?

— Я пришел в поисках работы. И хотел спросить, не нужен ли вам новый педагог? Я могу взяться за многие профильные дисциплины, у меня отличные академические показатели, большой багаж знаний в сфере психологии ребенка, к тому же я окончил художественную школу с отличием и я превосходно играю на фортепьяно…

Она перебила его громким голосом:

— Нам не требуются педагоги. Все места заняты. Вакансий нет и не было. Как вы удосужились прийти сюда, ведь мы не давали никаких объявления о найме? Мы сугубо закрытое учреждение! Как ты вообще прошел охрану?

И тут её лицо опять изменилось. Это была не женщина, а манекен в масках, меняющих их с невиданной скоростью.

— Да ты журналюга! А ну проваливай! – Она хлопнула дверкой шкафа со всей дури и часть слюны из её красных губ попала мне прямо в лицо.

— Я не журналист, – почему-то сам себя не понимая, я начал оправдываться.

Да и зачем я собственно оправдываюсь? Чувствовал я себя как не в своей тарелке. Рядом эта странная толи бездушный манекен, то ли мегера в маске. А в мыслях только одно: как бы уйти отсюда поскорей. Пока я думал, Арена стала быстро копошиться в своей сумочке, явно ища что-то очень важное.

— Мне рассказал об этом интернате мой друг — Даниил Вортацкий, он постоянно мне твердил, что его отец Геворг – один из учредителей этого места. Поэтому мой друг посоветовал взять крепость штурмом: явиться сюда спозаранку со своим роскошным резюме и поинтересоваться, есть ли доступные вакансии.

— Так ты лично знаком с Геворгом? – одна бровь Арены поднялась выше второй.

— Я видел его дважды, – соврал я, хотя на самом деле я видел его всего один раз в далеком детстве на дне рождении у Даниила.

— И как сейчас Даниил? Чем занимается? Такой же рыжий конопатый? – испытывающее спросила Арена с нескрываемой злобой в глазах.

— Он никогда не был рыжим. Волосы у него черные, как и у его папы. – ответил я.

— Точно! И как я могла забыть! – Арена улыбнулась во все зубы и блеснула глазами, оставшись довольна моим ответом.

— Вы меня испытываете? – озвучил я свои мысли вслух. – Не вру ли я?

Невольным движением руки Арена расстегнула верхнюю пуговицу своей блузки и подошла ко мне в плотную. И только сейчас я вспомнил, что я раздет по пояс.

— Даниил очень веселый мальчишка. Постоянно шутит, смеется. Отец устроил его в самый престижнейший вуз в центре Москвы, а он транжирит его деньги днями напролет. Молодой еще. Заноза в заднице у папаши. Ты тоже слишком молод. Сколько тебе? – она приложила ладонь к моей обнаженной коже и стала приятно водить своим пальцем вверх и вниз по моей шее.

— Мне двадцать два. – тихо сказал я.

Резким движением она сорвала с себя блузку и маленькие пуговички разлетелись по кафельному полу, живо позвякивая в такт моего дико бьющегося сердца.

Она толкнула меня со всей силой на кафельный пол, я стукнулся головой о металлический шкафчик, а она уже содрала с себя юбку. И шагнула на меня с дикими глазами, огонь которых не могли скрыть даже её пуританские очки.

Я встал на ноги и дал задний ход. Попутно наткнулся своей спиной на дверной косяк. Нащупал металлическую ледяную ручку, дернув за которую мгновенно очутился в просторной душевой. А Арена, оказавшись в метре от меня с обольстительной улыбкой на лице-маске, заняв доминантную позицию, продолжила свой агрессивный напор. Прошагав вглубь душевой, Арена накинулась на меня как львица на лань, и стала жадно кусать мои губы и теребить мочку моего левого уха. Прижалась всем своим пылающим телом ко мне, но её взгляд был напротив прозрачен и холоден как лёд.

Она взяла мои руки в свои и протащила меня вглубь душевой, где мы скатились вдоль стены на мокрый кафельный пол. В тот момент, когда Арена пыталась вырвать мой ремешок из брюк, я увидел силуэт висящей в противоположном углу. Бледная черноволосая юная девушка в белой сорочке, болталась как кукла в петле. Совсем еще юная. Веревка, которая оборвала ей жизнь, была привязана к большой трубе, проходящей по всему потолку и уходящей наглухо в бетонную стену. Под ногами девочки валялся опрокинутый старый металлический стул. Вдруг стало беззвучно. Её мертвые глаза смотрели прямо в то место, где сейчас находились мы. В этот оплот неприличия. Её зрачки смотрели прямо мне в душу. Они выражали неодобрение. Я не мог ни сглотнуть, не издать ни звука, ни пошевелить рукой, ни ногой. Был словно мертвый сокол. Окоченел и продохнуть не мог, а Арена то и дело мелькала перед моими глазами, загораживая её пробирающий морозный взгляд.

Все мысли в моей голове поплыли и я получил бодрящую оплеуху, да так что щека налилась краской, а легкие сделали, наконец-то, свой положенный вдох и выдох, выводя меня из этого чертова гипноза.

— Там девочка! – я откинул Арину со своих колен и показал рукой на повешенную.

Арена обернулась и тот краешек её лица, что я смог разглядеть, вновь примерил новую, доселе мне неизвестную, но вновь угрожающую маску.

— Чертова сука! Не могла подождать до завтра, мразь? – из её рта это вырвалось как ураган.

— Вы что несете? Что, черт возьми, здесь происходит? Я звоню в полицию, к чертям собачим! – прокричал я, вспомнив, что мобильного у меня при себе нет, он остался в кармане пиджака в раздевалке.

— Я сама вызову полицию! Ждите здесь и никуда не уходите! Ни ногой! Слышите! – громогласно и ласково отчеканила она с рьяной силой, которую подчеркнуло последовавшее после этого эхо.

Она мгновенно вылетела из душевых, оставив меня наедине с висящим телом, которое вяло раскачивалось взад-вперед, совсем как маятник. Я встал на ноги и подошёл рассмотреть этот кошмар поближе. Что же чертовщина? До чего надо было довести бедного ребенка, чтобы все закончилось вот так? Её шея была переломлена, глаза были открыты на выкате, а подол сорочки мокрым. Кожа была чистой и бледной, волосы были сальные и грязные. На вид совсем ребенок. Хотя она ребёнок и есть. На запястьях и в районе локтей виднелись слегка заметные красновато-синие пятна. На ближайшей к ней стене было накарябано: «Я не хочу». Я задумался. Не хочу чего? Умирать? Но ведь ты так молода, кроха. Над тобой издевались? Тебе причиняли вред? Или может кто-то тебя сюда сам и повесил?

Сзади я услышал тихий щелчок, и, не успев обернуться, почувствовал резкий укол в шею. Это была она, надо было уйти раньше, а не разглядывать труп, который так демонически манил меня остаться с ним подольше. Арена всадила мне шприц в шею, быстро вдавливая его содержимое большим пальцем. Я обернулся и быстро ударил её одним кулаком в бок, а другим добавил ей ещё в лоб. Она, потеряв равновесие и держа в руке нечто походившее на баллончик с краской, прицельно выставила его на меня. В голове моей все резко потемнело и поплыло. Я еле на ногах стоял, но без боя сдаваться не собирался. Она прыснула из баллончика мне в лицо. Глаза моментально загорели, а в голове уже был огромный туман. Баллончик оказался перцовым, а что было в шприце я увы и понятия не имел. Я ничего не видел, глаза болели, сознание уходило и тут я, кажется, упал.

Большая красная комната, с двумя пыльными замшевыми диванами и маленьким кофейным столиком в самом центре не имела ни окон, ни дверей. Вокруг стояла мертвая тишина, которая создавала чувство легкого давления на уши. Комната хорошо освещалась, но невозможно было понять, где находятся источники света. Я обнаружил себя сидящим на диване и смотрящим на то, что лежало на кофейном столике. Это был футляр от скрипки. Такой предмет был завораживающим и вопиюще неуместным в столь беззвучной комнате. Пот проступил у меня на лбу. Я обвел пристальным взглядом комнату и с ужасом обнаружил, что я не вижу потолка. На его месте, там, где он по идее должен быть, проступала непроглядная сгущающаяся тьма без грани и контура, и непостижимо было определить, что там за ней. Космическая черная дыра в масштабах одной комнаты. Оторвать взгляд было невозможно, она меня заворожила. Это было удивительно и необъяснимо.

Не могу сказать точно, сколько я просидел вот так, просто разглядывая её. Но когда я опустил взгляд от потолка, на противоположном диване, поодаль от меня, сидела юная девушка в черном платье с блестками, которые сверкали как звезды на ночном небе. Ее лицо показалось мне знакомым. Алые губы улыбались мне, а когда я перевел взгляд на глаза, я узнал её. Это была та девушка, которая висела мёртвой в петле. Только теперь ее кожа была не сине-белой, а лощеной, дышащей теплом. На ней было много косметики. Особенно выделялись подведенные черным глаза и тонкие-тонкие аккуратно выведенные карандашом брови. Она сидела, положив ногу на ногу, боком ко мне и смотрела в мои глаза, слегка повернув свою голову.

Я открыл рот и произнес - «Как такое возможно?!», но слова не раздались совсем. «Где я?» - сказал я, но не услышал своей речи. Я был словно рыба, лишь раскрывающая беззвучно рот в водоеме, при этом не издающая ни единого звука. Мой рот открывался, а слова не превращались в звуковые волны.

Я встал и закричал что есть силы, но в моей груди раздалась такая резкая горящая боль, что на глазах вылезли слезы. Я стал задыхаться и в конвульсиях упал на колени, схватившись руками за грудь. Спазм сдавил мои легкие, я стал дико пытаться прокашляться, но от моих действий не раздавалось ни звука. Вокруг была мертвая тишина, а над моей головой беспроглядная тьма. Когда мой мозг стал умирать от кислородного голодания, мое зрение поплыло. Я кашлянул кровью и изо рта вывалился маленький серебряный ключ.

Спазм прошел, и я не мог вдоволь надышаться. Легкие вздымались и опускались в бешеном ритме. Подняв маленький ключ с пола, я поднял свой взгляд на девушку, которая все это время сидела на диване абсолютно неподвижно и безучастно. Она мигом улыбнулась, приковав к себе мой странный взгляд, и бесшумно вытянула свою левую тоненькую руку, показывая указательным пальцем на футляр со скрипкой, на боковой стороне которого я обнаружил маленький замок. В комнате по-прежнему была абсолютная тишина.

Подойдя к столику с ключом в руке, я повернул футляр замком к верху. Дрожащими руками, я стал делать безрезультатные попытки вставить этот ключ в замок, словно пытаясь затолкнуть тонкую нить в маленькую иголочку. Удалось выполнить эту задачу мне далеко не сразу, но когда ключ был все же вставлен и повернут в замке один раз, футляр беззвучно раскрылся. Внутри оказалась скрипка, до безумия повторяющая мою собственную. Девушка сомкнула руки на своих коленях и слегка наклонила голову, не отрывая от меня свой пронзающий любопытствующий взгляд.

Взяв в одну руку смычок, а в другую скрипку я занял устойчивую позицию. Взвел свой взгляд вверх, посмотрел в призрачную тьму на потолке и мои руки стали непроизвольно играть мелодию, которую я никогда не знал. Как зачарованные двигались они сами по себе независимо от тела. В помещении зазвучала чарующая музыка и девушка, элегантно встав с дивана, начала тихонько петь. Ее слова были как лодочки, а голос как маяк, направляющий их в путь. На потолке вспыхнули звезды, образовались созвездия, холодные и теплые планеты, целые звездные системы, которые образовывались и сливались во множество галактик. Надо мной сжимался Млечный Путь, и перед глазами вырисовывалась вся мощь сверхскопления Девы. Которая в свою очередь тоже сжималась, показывая, что она является частичкой чего-то невообразимо большего, чем есть на самом деле. Словно давая понять, что границ нет ни в чем и нигде.

Когда всё закончилось, и музыка стихла. Я посмотрел на ее силуэт. В руках у нее, откуда не возьмись, оказался маленький томик Чехова, на корешке которого было написано «Чёрный монах».

Наконец я смог спросить кое-что, выдавив из себя слова, которые было едва слышно.

— Ты мертва? – спросил я.

Тогда она раскрыла свою книгу и стала читать мне вслух.

—Мираж. – нашла она в книге слово и произнесла его.

— Значит, тебя не существует?

— Думай, как хочешь. — она читала вслух отрывок из книги и на лице у нее была слабая толика улыбки. — Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.

Она продолжила листать книгу ещё некоторое время, потом остановилась и положила её на стол, который оказался вовсе не столом, а голым карликом, стоящим на вытянутых руках и согнутых ногах. Карлик заметил мой взгляд и выпрямился во весь свой крохотный рост, попутно стряхнув со своей спины, чехол от скрипки и книгу. Его нагота и уродство испугали меня.

Писклявым голосом он продекламировал следующее:

Где пули ходят мимоходом,

А мертвые гурьбой лежат,

Где воины ползут в окопах,

Там ядом земли источат.

Где тихо стонет кровожадность

А милосердие ушло

Где мрак берет свои зачатки

Там всюду источают зло.

Сюда я прибыл издалека

Сюда где нет давно борьбы

Где люди позабыли что же

Усердия слепой войны

Так внемли мне источник ада

Я весть ужасную принес

Я взял вот эту душу с млада

И за собой во тьму увлек

Там в месте, где всеобщая услада

Томится похотью души

Я зерна собираю смрада

И лопаю детей как вши

4.

Я проснулся в темной котельной, в тот самый момент, когда меня, связанного, толкали в горящую раскалённую добела промышленную печь. Мои глаза уже были на уровне открытого люка, а макушка только что коснулась огня, и волосы загорелись. Я стал дико и истошно кричать и резво брыкать руками и ногами, так что мужчина, тянувший меня прямо в печь, выпустил меня из рук, и уронил на пол. Я упал на грязный пол и стал биться в дикой болевой агонии. Мои руки, вывернутые назад и перевязанные веревкой, так сильно сжались в пол. Что отбиваться от мужика, налетевшего на меня, пришлось лишь связанными ногами. Он пнул меня ногой три раза в ребра и решил опуститься всем своим грузным телом на мои связанные ноги. Когда он согнулся надо мной чтобы прижать меня к полу, этот дубалом сделал большой промах. Он был такой горбатый, что его лицо оказалось настолько близко к моим вытянутым ногам, что когда он согнулся в три колена, я, прогнув себя в пояснице, резко выставил ноги кольцом. Провздел ими его жирную шею и сжал до одури, перекрывая ему кислород. Сосредоточил все свои силы, лишь бы не опустить хватку. Громила обхватил мои ноги своими толстыми ручищами и стал разжимать их в стороны от своей шеи. Волосы на моей голове продолжали гореть, кровь в жилах бурлила, глаза налились кровью, в сердце бил ключ адреналина, в глазах был ужас. Ноги стали чугунными, просто заклинили, нервные окончания сдохли, нейроны в мозгу пылали, как и волосы на голове. Хватки я не отпустил. Я задушил его. Я понял это когда его ручищи обмякли, а рожа стала пунцово-красной настолько, что готова была лопнуть как переспелый помидор. Он уже не дышал, а я всё не мог расцепить свои застывшие ноги.

Запах жженой плоти перебил запах смерти. Моя черепная коробка горела в прямом и переносном смысле этого слова, но ноги я всё же расцепил. Я стал перекатываться на грязному полу взад и вперед, но бесполезно. Ничто не могло остановить огонь на моей голове до тех пор, пока я не увидел кучу тряпья валяющуюся неподалеку. Я подполз туда как таракан на животе и стал зарываться своей головой в эту кучу. Как страус, сующий голову в песок. Только вместо песка для меня оказались большая куча сорочек, платьев и юбок, портков, чулок, подвязок, блузок и трусов. Огонь погас, обожжённая кожа неистово пылала. Рядом с грязной кучей тряпья, молчаливо лежала она. Девушка из минувшего сна. Девушка из петли. Бледная, тихая, оставленная тут, чтобы в забвенном безмолвии быть брошенной в огонь раскалённой печи.

Обыскав глазами котельную, в поисках способа снять верёвки с отекших рук и окоченелых ног, оставалось лишь одно адекватное решение. Было бы поистине глупо держать связанные руки под открытым огнем, пока часть веревки не прожжётся, тем самым ослабив её, чтобы разорвать. Поэтому к большому счастью, что рядом с печью, поодаль от ящиков с углем и стопок дров, в самом углу лежал абсолютно неприметный и грязный топор. Пришлось изрядно изнуриться и намучиться с поиском эффективного угла и позы, чтобы прорезать веревки на руках зафиксированным острием топора. Веревки были сняты, и в конечном итоге и мои ноги были освобождены.

Подойдя к двери котельной, я прислушался, в руках я держал топор. Было тихо, поэтому я решился медленно повернуть ручку и плавно отворить дверь, стараясь не издавать лишнего шума. Оказавшись в темном коридоре подвального помещения, я прошел в направлении лестницы и поднялся прямиком наверх. На первом этаже было тихо и темно. За окнами мерцал ночной свет уличных фонарей, стоящих у самого фасада здания. Пройдя тихо на цыпочках вдоль коридора, я увидел полосу света. Она выходила из под большой дубовой двери, которая была слегка приоткрыта. Приблизившись, я почуял большую опасность и услышал жалобные стоны и сбивчивость чьего-то дыхания. По-моему стонал не кто-то один, а их было несколько. Я попытался глубоко вздохнуть, но не получалось. Ребра стали камнем и не давали продохнуть. Набравшись смелости, я осторожно взглянул в проём. И то, что я увидел повергло меня в животный шок. Спиной ко мне стоял потный толстяк, державший в своих руках цифровую видеокамеру. Рядом с ним стоял второй, увлеченно снимавший на вторую видеокамеру, которая стояла фиксировано на штативе, между двумя фотозонтами. Внутри у меня все перевернулось. Будто все мои внутренности слиплись друг с другом и, образовав жуткий мерзкий узел внутри, застыли в неподвижности. Я увидел, что на двуспальной кровати растлили двух маленьких девочек. Одна была связана по рукам и ногам, а мужчина, годившийся ей в отцы, изгалялся над ней, когда она лежала полуживая. Я увидел, что другая девочка с мертвым взглядом, кричит и плачет, когда еще один насильник вертел её как кусок мяса в руках. Эти жалобные глаза мученицы, распутали всё внутри меня. Я оторвал ноги от пола и, не дыша, подскочил к затылку первого режиссера и всадил ему топор в темечко со всей силы. Крепко держа за рукоять, я надавил ногой ему на спину и вынул топор, обрызгав себя хлестнувшей теплой кровью. Второй режиссер, оторвал свой сальный нос от чудо-камеры и получил топором промеж глаз, а когда топор пришлось выдергивать, красный ручей окрасил его к тому моменту уже ничего не видящие глаза багрово-алым. В комнате оставались еще двое. Насильники, измыватели, сексуальные преступники по натуре своей страшные тру́сы все до единого. Они готовы измываться над слабыми жертвами, которые в разы слабее их, превосходя их своей доминирующей силой. А что сейчас делали эти двое? Забились от страха, от испуга, от внезапного разоблачения, от своего жалкого естества, испугались, что есть доминантная и над ними сила. Когда я рубил их обоих, они кричали во весь рот. Один забился в угол, выставив перед собой руки, от которых отлетали ошметки мяса. А второй испустил содержимое своего мочевого пузыря себе под ноги. Жизнь покинула обоих. Я развязал несчастных девочек и накинул на них простыню. Я стал убийцей. Я не стал учителем, как хотел. Я осознал это. Я прочувствовал. Сзади раздался шум, я обернулся и увидел, что в дверном проеме стояла группа людей. Арена Шолохова впереди всех, а за ней двое коренастых мужчин в форме, а в самом конце стоял главный инвестор сего заведения, которого я видел лишь однажды, сам Геворг Вортацкий. А в руках я держал топор.