Часть вторая 16 страница

Знаете, каков вкус разочарования? Словно металлическая стружка в холодном кофе. Именно это я и чувствовала, когда старина Дейнс вез меня к складу. А я ведь тогда еще и не знала, что Маргарет Хиггинс все же попала в лагерь вместе с бригадным генералом Линденом.

Это не было складом как таковым, скорее огромным серым строением вроде общественного здания, например школы или муниципалитета. Дейнс представил меня двум морпехам, которые отдали мне честь, а потом провел в кабинет рядом с главным входом, где я должна была сидеть. По правде говоря, я не могла сказать подполковнику «нет», но согласилась с большой неохотой. Ведь мне было совершенно ясно, что все самое интересное будет происходить совсем в другом месте. Наши парни, обычно веселые и полные жизни, теперь стояли кучками и нервно курили. Старшие по званию тихо переговаривались, выражение лиц у всех было серьезное, даже мрачное. Мне хотелось знать правду, пусть даже самую ужасную, о том, что они там нашли. Нет, я должна была быть вместе с ними, чтобы потом обо всем написать. И вообще, чем дальше, тем легче будет командованию мне отказать. Каждый прошедший впустую для меня день увеличивал шансы моих конкурентов.

– Итак, Крабовски обеспечит тебя всем необходимым, а Роджерсон свяжется со мной, если возникнут непредвиденные трудности. Ты в порядке?

– Конечно. – Я положила ноги на письменный стол и театрально вздохнула.

– Тогда заметано. Сегодня ты мне удружишь, а завтра я помогу тебе. Доставлю тебя в лагерь.

– Спорим, ты говоришь это всем девушкам, – ответила я, но он впервые за время нашего знакомства даже не попытался улыбнуться.

Я просидела битых два часа, глядя в окно. День был погожий, солнечные лучи отражались от мощеных тротуаров, но почему‑то возникало такое ощущение, что температура ниже, чем кажется. По главной улице ездил туда‑сюда военный транспорт, набитый солдатами. Мимо провели колонну немецких солдат, которые шли, положив руки за голову. Возле домов жались друг к другу растерянные немки с детьми, явно ожидающие решения своей участи. (Уже позже я узнала, что их мобилизовали хоронить мертвецов.) И за городом, где наверняка творились какие‑то ужасы, непрерывно завывали сирены санитарных машин. Ужасы, очевидцем которых мне не довелось стать.

Не знаю, чего это Дейнс так волновался: никто в сторону склада даже и не смотрел. Я попробовала писать, но только зря перевела бумагу, потом выпила две чашки кофе, выкурила полпачки сигарет, а настроение становилось только паршивее. Все понятно: он это специально подстроил, чтобы держать меня в стороне от реальных событий.

– Пошли, Крабовски, – устав сидеть на одном месте, сказала я. – Покажешь мне объект.

– Мэм, я не знаю, имеем ли мы право… – начал он.

– Крабовски, ты слышал, что сказал подполковник. Сегодня дама за главную. И она приказывает тебе показать помещение.

У него был такой взгляд, точь‑в‑точь как у моего пса, когда тот боится получить ногой по… ну, вы понимаете, по какому месту. Однако Крабовски перебросился парой фраз с Роджерсоном, и мы пошли.

Сперва я вроде не увидела ничего особенного. Просто сплошные ряды деревянных полок, прикрытых сверху серыми одеялами военного образца. Но затем я подошла поближе и сняла с одной из подставок картину в широкой золоченой раме: лошадь на фоне абстрактного пейзажа. Но даже в полутьме видно было, как сверкали и переливались краски. Я перевернула картину и посмотрела, что написано на обороте. Это был Жорж Брак. Налюбовавшись, я осторожно поставила холст на место и двинулась дальше. Потом я начала вытаскивать произведения искусства наугад: средневековые иконы, картины импрессионистов, огромные полотна эпохи Возрождения, изящные рамы, иногда в специальных ящиках. Я провела пальцем по полотну кисти Пикассо, сама удивившись своей смелости: это же надо, прикоснуться к картине, которую я знала только по репродукциям в журналах!

– Боже мой, Крабовски! Ты видел?

– Хмм… Да, мэм, – посмотрел он на картину.

– А ты знаешь, кто это? Пикассо, – сказала я, но он отреагировал как‑то вяло. Тогда я повторила: – Пикассо! Известный художник?

– Мэм, я не особо разбираюсь в искусстве.

– И ты, небось, считаешь, что твоя младшая сестренка нарисовала бы не хуже?

– Да, мэм, – облегченно улыбнулся он.

Поставив полотно на место, я вынула следующее.

Портрет маленькой девочки, с аккуратно сложенными на коленях руками. На обороте я прочитала: «Кира, 1922».

– И что, здесь все помещения такие?

– На втором этаже есть два помещения, где уже не картины, а статуи, модели и прочее. Но в основном да. Тринадцать помещений с картинами, мэм. Это самое маленькое.

– Боже ты мой! – Я оглядела пыльные полки, аккуратными рядами уходившие вдаль, и снова посмотрела на портрет, что держала в руках. Маленькая девочка ответила меня печальным взглядом. И только тогда до меня действительно дошло, что каждая из этих картин кому‑то принадлежала. Висела на чей‑то стене, кто‑то ею любовался. За каждой из них стоял реальный человек: кто‑то копил деньги на картину, кто‑то писал ее, кто‑то надеялся оставить шедевр своим детям. Потом мне на память пришли слова Дейнса о том, как сложены были мертвые тела там, в нескольких милях отсюда. Я вспомнила его осунувшееся, скорбное лицо и содрогнулась.

Аккуратно поставив портрет девочки на подставку, я накрыла его одеялом.

– Пошли отсюда, Крабовски. Сделай‑ка мне лучше чашку хорошего кофе, – махнула я рукой.

Утро незаметно перешло в полдень, и дело шло к вечеру. Температура медленно, но верно повышалась, воздух был неподвижным. Я написала для «Реджистер» статью о складе, взяла у Роджерсона и Крабовски интервью для женского журнала относительно настроения молодых солдат и их надежд вернуться домой. Затем вышла на улицу, чтобы чуть‑чуть размять ноги и выкурить сигарету. Я влезла на капот армейского джипа и устроилась поудобнее, чувствуя сквозь хлопковые брюки тепло металла. На дорогах воцарилось временное затишье. Не слышно было ни голосов людей, ни пения птиц. Даже сирены, похоже, перестали завывать. А потом я подняла глаза и, сощурившись от яркого солнца, увидела, что в мою сторону ковыляет какая‑то женщина.

Двигалась она с трудом, припадая на одну ногу, хотя лет ей было не больше шестидесяти. Заметив меня, она остановилась, озираясь по сторонам. Она внимательно посмотрела на мою нарукавную повязку, которую я, узнав, что поездка в лагерь отменяется, от расстройства забыла снять.

– Англичанка?

– Нет, американка.

Она кивнула. Мой ответ ее, очевидно, устроил.

– Здесь хранятся картины? Да?

Я ничего не ответила. Она не была похожа на шпионку, но я не знала, насколько засекречена информация о складе. Смутное время, и вообще.

Тогда она протянула мне какой‑то пакет, который держала под мышкой:

– Пожалуйста, возьмите это.

Я слегка попятилась.

Пристально посмотрев на меня, она сняла обертку. У нее в руках была картина, портрет женщины, насколько я разглядела.

– Пожалуйста, возьмите это. Положите туда.

– Леди, почему вы просите положить туда вашу картину?

Она опасливо оглянулась, словно ей было неловко стоять рядом со мной.

– Пожалуйста, возьмите. Не хочу держать ее в своем доме.

Я взяла у нее картину. Портрет девушки примерно моего возраста, с длинными рыжеватыми волосами. Не красавица, но было в ней, черт возьми, нечто такое, что притягивало взгляд.

– Картина ваша?

– Принадлежала мужу.

У женщины было пухлое, добродушное лицо, такие обычно бывают у заботливых бабушек, но когда она бросила взгляд на картину, рот ее, точно от обиды, сжался в тонкую полоску.

– Но картина очень красивая. Почему вы отдаете такую чудесную вещь?

– Я никогда не хотела, чтобы она висела в моем доме. Муж заставил. Тридцать лет я вынуждена была смотреть на лицо другой женщины. Постоянно. Стряпая, занимаясь уборкой, сидя рядом с мужем.

– Ведь это всего‑навсего картина. Нельзя же ревновать к картине.

Но она не слушала меня.

– Она смеялась надо мной почти тридцать лет. Когда‑то мы с мужем были счастливы, но она разъела ему душу. Ее проклятое лицо преследовало меня буквально каждый божий день. И так все тридцать лет нашей семейной жизни. Теперь он умер, и я не обязана держать ее портрет в своем доме. Пусть возвращается туда, откуда пришла, – смахнула она слезы с глаз, а потом, будто плюнув, добавила: – Если не хотите взять, сожгите портрет.

И я взяла картину. А что еще мне оставалось делать?

Ну вот, я опять оказалась за письменным столом у себя в комнате. Дейнс, белый как полотно, сидел рядом и клятвенно уверял, что завтра непременно возьмет меня с собой.

– Дорогуша, а ты уверена, что хочешь увидеть весь этот ужас? – спросил он. – Зрелище не для слабонервных и явно не для барышень.

– С чего это вдруг ты начал называть меня барышней? – пошутила я, но ему явно было не до шуток.

Он тяжело опустился на край койки и закрыл лицо руками. И я неожиданно заметила, что у него трясутся плечи. Широкие плечи уже немолодого человека. Я стояла в полной растерянности, не зная, что делать. Потом достала из сумки сигарету прикурила и протянула ему. Он поблагодарил меня взмахом руки, утер слезы, но поднять голову не решился.

Тогда я слегка занервничала, что для меня, уж поверьте, совершенно нехарактерно.

– И… спасибо, что помогла. Парни сказали, что все прошло отлично.

Не знаю, почему я не рассказала ему о картине. Наверное, мне следовало ему доложить, хотя, с другой стороны, картина ведь была не со склада. А той старой немке было глубоко наплевать, что станется с портретом девушки, лишь бы та больше не смотрела на нее со стены.

И знаете что? В глубине души мне понравилась идея иметь картину такой невероятной силы, что она смогла разрушить некогда прочный брак. Да и девушка вроде очень даже хорошенькая. От нее невозможно отвести глаз. А если учесть, что здесь творится сущий кошмар, неплохо иметь под рукой вещь, на которую приятно посмотреть.

Когда Марианна Эндрюс закрывает дневник, в зале заседаний воцаряется мертвая тишина. Лив находится в таком напряжении, что еще немножко – и она упадет в обморок. Девушка бросает осторожный взгляд в сторону и видит Пола, который сидит, напряженно вытянув шею и уперев локти в колени. Рядом с ним Джейн Дикинсон что‑то яростно строчит в блокноте.

«Сумочка».

Слово берет Анжела Сильвер:

– Итак, мисс Эндрюс, давайте уточним. Получается, что в тот момент, когда вашей матери добровольно отдали картину, известную вам под названием «Девушка, которую ты покинул», данное произведение не находилось, причем никогда не находилось, на складе произведений искусства.

– Нет, не находилось, мэм.

– Тогда хотелось бы повторить еще раз. Да, на складе действительно хранилось огромное количество трофейных – награбленных – произведений искусства. Однако именно эту картину отдали в руки вашей матери вне стен оного склада.

– Да, мэм. Картину отдала немецкая дама. Так сказано в дневнике.

– Ваша честь, этот дневник, написанный рукой Луанны Бейкер, неопровержимо доказывает, что картина никогда не хранилась на сборном пункте. Портрет собственноручно отдала женщина, ненавидевшая его всю свою жизнь. Отдала. По какой причине – то ли из ревности на сексуальной почве, то ли из чувства давней обиды, – нам не дано знать. Но самое главное здесь то, что искомая картина, которая, как вы ясно слышали, могла быть просто уничтожена, была подарена. Ваша честь, за последние две недели стало совершенно ясно, что провенанс находящегося перед вами произведения искусства не полный, впрочем, как и у большинства картин, переживших бурные периоды истории двадцатого столетия и сохранившихся до нашего времени. Однако на настоящий момент можно твердо доказать, что две последние сделки по передаче картины были абсолютно чистыми. Дэвид Халстон был добросовестным покупателем. Он совершенно законно приобрел ее для своей жены в тысяча девятьсот девяносто седьмом году, и у нее есть расписка, подтверждающая сей факт. Луанна Бейкер, предыдущая владелица картины, получила ее в дар в тысяча девятьсот сорок пятом, и мы имеем ее письменное свидетельство, свидетельство женщины, известной своей честностью и скрупулезностью. На основании всего сказанного выше мы утверждаем, что картина «Девушка, которую ты покинул» должна остаться у ее нынешней владелицы Оливии Халстон. В противном случае это будет насмешкой над правосудием.

Анжела Сильвер садится. Пол смотрит на Лив, и в тот короткий момент, когда их взгляды встречаются, девушка видит улыбку в его глазах.

Судебное заседание прерывается на обед. Марианна, с висящей на локте голубой сумочкой, курит у заднего входа и смотрит на серую улицу.

– Все прошло грандиозно. Не так ли? – увидев Лив, заговорщицки улыбается она.

– Вы выступали блестяще.

– Боже мой, должна признаться, я сама получила большое удовольствие. Теперь пусть заткнут себе в глотку все, что говорили о моей маме. Уж я‑то знаю, она в жизни не взяла чужого. – Марианна кивает, стряхивает пепел. – Они называли ее Бесстрашной мисс Бейкер.

Лив молча облокачивается на перила и зябко поднимает воротник пальто. Марианна докуривает сигарету жадными короткими затяжками.

– Это ведь он. Правда?

– Ой, милочка, я обещала, что буду держать язык за зубами, – строит забавную гримасу Марианна. – Утром я таки была готова себя убить. Ну конечно он. Бедняга по тебе с ума сходит.

Слово берет Кристофер Дженкс:

– Мисс Эндрюс, простой вопрос. А ваша мать поинтересовалась, как зовут эту потрясающе щедрую старую даму?

– Не имею представления, – растерянно моргает Марианна Эндрюс.

Лив тем временем не может отвести взгляд от Пола. «Неужели ты сделал это ради меня?» – молча спрашивает она его. Но он почему‑то упорно прячет глаза. Он сидит рядом с Джейн Дикинсон, причем постоянно смотрит то на часы, то на дверь, и чувствуется, что он явно не в своей тарелке. И Лив пока даже не представляет, что будет ему говорить.

– Не кажется ли вам, что немного странно принимать подобные подарки от совершенно незнакомого человека?

– Ну да, подарок странный, но ведь и время тоже было странное. Вот вас бы туда сейчас!

По залу пробегает тихий смешок. Марианна Эндрюс слегка пританцовывает на месте. В ней явно пропал сценический талант, думает Лив.

– И в самом деле. Вы прочли все дневники вашей матери?

– Господи боже мой, да конечно же нет, – говорит Марианна Эндрюс. – Там ведь собраны материалы за тридцать лет. Мы – я – только вчера вечером их нашли, – смотрит она в сторону передней скамьи. – Но нашли самый важный отрывок. Там, где говорится, как маме отдали картину. В той тетради, что я и принесла сюда.

Она делает акцент на слове «отдали», кивая и искоса поглядывая на Лив.

– Значит, вы не читали дневник Луанны Бейкер за тысяча девятьсот сорок восьмой год?

В воздухе повисает длинная пауза. Лив видит, что Генри начинает рыться в записях.

Дженкс протягивает руку, и солиситор отдает ему лист бумаги.

– Милорд, могу я попросить вас открыть дневник на записи от одиннадцатого мая тысяча девятьсот сорок восьмого года, озаглавленной «Переезд»?

– Что происходит? – Лив снова сосредоточивается на слушании дела. Она наклоняется к Генри, который лихорадочно просматривает лежащие перед ним страницы.

– Я ищу, – шепчет он.

– В этом отрывке из дневника Луанна Бейкер описывает переезд из Ньюарка, округ Эссекс, в Сэддл‑Ривер, Нью‑Джерси.

– Все верно, – говорит Марианна. – Сэддл‑Ривер. Я там выросла.

– Так вот… Вы видите, что она детально описывает проблемы переезда. Жалуется на то, что не может найти кастрюли и как трудно жить среди не распакованных коробок. Думаю, мы все через это прошли. Но когда она ходит по новому дому, ее больше всего волнует… – Дженкс делает эффектную паузу, чтобы показать, что читает дословно, – это необходимость «найти самое удачное место для картины Лизл».

Лизл.

Лив смотрит, как журналисты копаются в своих записях. И с ужасом начинает понимать, что знает имя.

– Твою мать! – говорит Генри.

Дженкс тоже знает имя. Люди Шона Флаерти далеко впереди. Похоже, они бросили целую команду на штудирование записей во время обеденного перерыва.

– А теперь, милорд, хочу обратить ваше внимание на официальные записи о дислокации частей немецкой армии во время Первой мировой войны. Коменданта оккупационных войск, стоявших в Сен‑Перроне начиная с тысяча девятьсот шестнадцатого года, а именно человека, который со своими солдатами столовался в отеле «Красный петух», звали Фридрих Хенкен. – Дженкс снова делает паузу. – Согласно регистрационным записям, единственным комендантом, который ужинал в «Красном петухе» и так восхищался портретом жены Эдуарда Лефевра, был тот же самый Фридрих Хенкен. А теперь хочу предложить вниманию Высокого суда данные переписи населения за тысяча девятьсот сорок пятый год для города Берхтесгадена. Бывший комендант Фридрих Хенкен и его жена Лизл поселились там после его отставки. И жили всего через несколько улиц от сборного пункта. Также сохранились записи о том, что Лизл Хенкен страдала хромотой после перенесенного в детстве полиомиелита.

– Это снова умозрительные заключения, – вскакивает с места королевский адвокат ответчика.

– Итак, герр и фрау Фридрих Хенкен. Милорд, мы настаиваем на том, что комендант Фридрих Хенкен в тысяча девятьсот семнадцатом году забрал картину из отеля «Красный петух». Картину он перевез к себе домой, несомненно, против желания жены, которая, естественно, возражала против того, чтобы хранить в доме, так сказать, образ другой женщины. Картина оставалась у них вплоть до его смерти, после которой фрау Хенкен приняла твердое решение избавиться от портрета, для чего не поленилась пройти несколько улиц до места, где, насколько ей было известно, хранились трофейные произведения искусства и где ее картина могла бесследно раствориться среди других вещей, – произносит Дженкс и, когда Анжела Сильвер садится на место, с удвоенной энергией продолжает: – Мисс Эндрюс, давайте вернемся к воспоминаниям вашей матери того времени. Не могли бы вы нам зачитать следующий отрывок? Из дневниковых записей за тот же период времени. Где Луанна Бейкер, очевидно, находит подходящее место для картины, которую называет просто «Девушка».

Как только я поместила ее в гостиной, она стала смотреться еще лучше. Здесь нет прямых солнечных лучей, и из выходящего на юг окна падает теплый свет, заставляя краски сиять. И вид у нее тут вполне счастливый!

Марианна теперь читает гораздо медленнее, так как этот текст ей еще не знаком. Она смотрит на Лив виноватыми глазами, словно понимает, к чему все идет.

Я собственноручно забила гвоздь – Говард вечно отбивает молотком заодно и кусок штукатурки, – и когда уже собиралась повесить картину, шестое чувство заставило меня перевернуть ее и посмотреть на обратную сторону. Неожиданно я подумала о той старой женщине с таким печальным, злым лицом. Затем вспомнила одну вещь. Поначалу я не придала ей особого значения, а после окончания войны, и вовсе обо всем забыла.

Так вот, когда Лизл вручала мне картину, она вдруг на секунду вырвала ее у меня, будто передумала. А потом стала скрести ногтями по задней стороне, будто хотела что‑то стереть. Она терла и терла, словно безумная. Причем так сильно, что, похоже, ободрала костяшки пальцев.

Весь зал замер в напряжении.

Поэтому сейчас я решила снова посмотреть, что там на обороте. И в очередной раз усомнилась в том, была ли та несчастная женщина в здравом рассудке, когда отдавала мне картину. Так как, сколько ни смотри на оборот картины, кроме названия, там абсолютно ничего нет. Разве что пятно от размазанного мела.

И возникает вопрос: можно или нельзя брать хоть что‑то у тех, кто не в своем уме? Однако ответа я до сих пор так и не нашла. По правде говоря, мир тогда был настолько безумным – это и страшные находки в концлагере, и рыдающие как дети взрослые мужчины, и девчонка, отвечающая за чужие вещи ценой в миллиард долларов, – что на таком фоне старая Лизл, трущая разодранными в кровь костяшками пальцев чистый оборот холста, казалась очень даже нормальной.

– Ваша честь, мы хотели бы предположить, что данное обстоятельство – а также то, что Лизл не назвала своей фамилии, – неопровержимо свидетельствует о попытке скрыть или даже уничтожить все следы происхождения картины. Ну и ей это удалось. – Дженкс делает паузу, и кто‑то из его адвокатов вручает ему листок бумаги. Он читает, переводит дыхание и буравит глазами публику в зале. – Согласно немецким регистрационным записям, которые мы только что получили, Софи Лефевр заболела испанкой сразу после прибытия в лагерь под Штрехеном. И вскоре умерла.

Лив с трудом слышит его слова сквозь звон в ушах. Ее будто с размаху ударили, и теперь она в шоковом состоянии.

– Ваша честь, как мы уже слышали в ходе судебного заседания, по отношению к Софи была допущена ужасная несправедливость. И столь же ужасная несправедливость допущена по отношению к ее потомкам. Софи лишили всего: мужа, человеческого достоинства, свободы и даже жизни. Ее обокрали. Единственное, что осталось у семьи Софи, – ее портрет – забрал тот самый человек, который и допустил по отношению к ней ужасную несправедливость. И единственная возможность все исправить – пусть даже с большим опозданием, – отдать картину семье Лефевр.

Лив уже почти не слышит конца его речи. Пол сидит, обхватив голову руками. Она смотрит на Джейн Дикинсон и, встретившись с ней глазами, неожиданно понимает, что для некоторых участников процесса тяжба ведется уже не только за картину.

Когда они покидают зал заседаний, даже Генри выглядит подавленным. У Лив такое чувство, будто их всех переехал огромный грузовик.

Софи умерла в лагере. Больная и всеми покинутая. Так и не сумевшая снова увидеть мужа.

Лив смотрит на улыбающихся Лефевров, и ей хочется быть великодушной по отношению к ним. Хочется до конца осознать, что ужасная несправедливость скоро будет исправлена. Но она, Лив, вспоминает слова Филиппа Бессетта, а также то, что в доме Бессеттов было запрещено даже произносить имя Софи. И Лив начинает казаться, что Софи уже во второй раз может попасть в руки врага. А еще ей начинает казаться, что она, Лив, снова потеряла близкого человека.

– Послушайте, еще неизвестно, что решит судья, – говорит Генри, проходя вместе с ней через пост охраны в задней части здания суда. – Постарайтесь не зацикливаться на этом во время уик‑энда. Мы сделали все, что могли.

– Спасибо, Генри, – вяло улыбается Лив. – Я вам позвоню.

Когда Лив выходит на улицу под лучи холодного зимнего солнца, у нее возникает ощущение, что она провела в заточении целую вечность. Как будто она попала сюда прямо из 1945 года. Генри вызывает ей такси и торопливо прощается. И в этот момент она видит у поста охраны его. Похоже, он ее там поджидал, а теперь направляется прямо к ней.

– Мне очень жаль, – говорит он, выражение лица у него мрачное.

– Пол, не надо…

– Я действительно думал… Прости за все.

Их глаза еще раз встречаются, и он идет прочь, не обращая внимания на выходящих из паба посетителей и на волочащих ручные тележки с делами помощников адвокатов. Лив видит его сгорбленную спину, понуро опущенную голову, и именно это – после всего того, что случилось в суде, – становится для нее решающим моментом.

– Пол! – На улице так шумно, что ей приходится кричать еще раз: – Пол!

Он оборачивается. Даже на таком расстоянии она видит точки его зрачков. Пол стоит неподвижно, высокий мужчина в хорошем костюме, слегка подавленный.

– Я знаю, – говорит Лив. – Я знаю. Спасибо… что попытался. – (Иногда жизнь – это цепь препятствий, когда надо просто осторожно идти вперед, а иногда – просто слепая вера.) – Послушай, может, сходим как‑нибудь выпить? – судорожно сглатывает она. – Хоть сейчас.

Он смотрит на носки ботинок, о чем‑то думает и осторожно спрашивает:

– Дашь мне одну минуту?

Он снова поднимается по ступеням суда. Лив видит Джейн Дикинсон, которая увлеченно беседует с юристом их фирмы. Пол трогает ее за локоть, и они перебрасываются парой слов. Лив начинает беспокоиться – интересно, что он сейчас ей говорит? – резко поворачивается и садится в такси, стараясь заглушить сомнения. А когда снова смотрит в окно, то видит, что он сбегает со ступенек, на ходу заматывая шею шарфом. Джейн Дикинсон ошалело смотрит на такси, руки, сжимающие папки с делами, ходят ходуном.

Пол открывает дверь, залезает в салон.

– Я уволился, – облегченно вздыхает он и берет ее за руку. – Так куда едем?

Грег с невозмутимым видом открывает дверь.

– Привет, мисс Лив, – говорит он, словно только того и ждал, что она появится на пороге его дома. Пол помогает ей снять пальто, а Грег проходит в коридор, шикает на прибежавших поздороваться собак. – Я испортил ризотто, но Джейк говорит, что это не страшно, так как он все равно не любит грибы. Поэтому мы подумываем, не съесть ли нам пиццу.

– Пицца – это хорошо. Я угощаю, – отвечает Пол. – А то я тысячу лет никуда не выбирался.

Когда они шли, держась за руки, по Флит‑стрит, то оба ошеломленно молчали.

«Из‑за меня ты потерял работу, – наконец произнесла она. – И свой крупный бонус. И возможность купить квартиру побольше».

«Ты тут ни при чем. Я сам ушел», – ответил Пол.

– В кухне уже с половины пятого стоит открытая бутылочка красного, – поднимает бровь Грег. – Но это никак не связано с тем обстоятельством, что мне целый день приходится присматривать за племянником. Не правда ли, Джейк?

– Грег говорит, что в его доме около пяти всегда пьют вино, – доносится из соседней комнаты мальчишеский голос.

– Ябеда‑корябеда, – отвечает Грег и поворачивается к Лив: – Ой нет. Пить я тебе не позволю. Только посмотри, что случилось, когда ты в прошлый раз надралась в нашей компании. Превратила моего чувствительного старшего брата в мрачного подростка‑эксгибициониста с голой задницей.

– Должен тебе заметить, что ты не вполне понимаешь значение слова «эксгибиционист», – парирует Пол, провожая Лив на кухню. – Лив, тебе потребуется небольшая акклиматизация. Грег декорирует помещение по принципу «слишком много не бывает». Он не приемлет минимализма.

– На доме лежит отпечаток моей личности, и это не tabula rasa.[38]

– Здесь очень красиво, – говорит Лив, рассматривая яркие стены, увешанные красочными эстампами и маленькими фотографиями.

Лив чувствует себя удивительно легко и свободно в этом уютном коттедже с оглушительной музыкой, бесчисленным количеством сувениров на полках, с ребенком, что лежит на ковре перед телевизором.

– Привет, – говорит Пол, входя в гостиную, и мальчуган тут же, словно щенок, переворачивается на спину.

– Папа. – Джейк смотрит на Лив, и она, заметив, что мальчик явно обратил внимание на то, что они держатся за руки, с трудом преодолевает желание отодвинуться от Пола. – Вы что, та самая девушка, которая была утром?

– Надеюсь. Если, конечно, за это время не появилось другой.

– Не думаю, – ухмыляется Джейк. – Я уж было решил, они сделают из вас котлету.

– Да. Мне тоже так показалось.

– Когда папа с вами встречался, то он даже побрызгался одеколоном.

– Жидкостью после бритья, – наклоняется поцеловать сына Пол. – Ябеда‑корябеда.

Значит, вот он какой, Пол в миниатюре, думает Лив, и то, что она видит, ей нравится.

– Это Лив. Лив, это Джейк.

– У меня не так много знакомых твоего возраста, – протягивает руку Лив. – Поэтому прошу заранее извинить, если буду говорить не слишком клево. Но мне очень приятно с тобой познакомиться.

– Все нормально. Я уже привык.

Грег вручает ей бокал красного вина и переводит взгляд с нее на брата.

– И как прикажете это понимать? Неужели воюющие стороны заключили entente cordiale, так сказать, полюбовное соглашение? Вы двое что, теперь… тайные коллаборационисты?

Лив, пораженная несколько странной манерой Грега изъясняться, недоуменно смотрит на Пола.

– Мне плевать на потерю работы, – еще крепче сжимая руку Лив, спокойно произносит Пол. – И вообще, когда я не с тобой, то становлюсь противным и сварливым.

– Нет, – ухмыляется Лив. – Просто он только сейчас понял, что все время был не на той стороне.

Когда на Элвин‑стрит появляется еще и Энди, бойфренд Грега, в крошечном домике их уже становится пятеро, но ощущения тесноты почему‑то не возникает. Лив, которая сидит за круглым столом с башней из кусков пиццы, внезапно вспоминает о холодном Стеклянном доме на крыше старого склада и внезапно понимает, насколько он связан с судебным процессом, с ее в целом безрадостной жизнью, и ей не хочется возвращаться домой.

Ей не хочется смотреть в лицо Софи, так как она прекрасно знает, что должно произойти в самое ближайшее время. Она сидит в компании практически незнакомых людей, играет в разные игры, смеется их семейным шуткам и наконец понимает: возникшее в душе чувство постоянного удивления объясняется тем, что она вопреки всему впервые за долгие годы по‑настоящему счастлива.

А еще рядом с ней Пол. Пол, который сейчас выглядит немного сломленным событиями нынешнего дня, будто это не она, Лив, а именно он все потерял. И каждый раз, как он к ней поворачивается, в ней что‑то неуловимо меняется, словно ее душа потихоньку настраивается на возможность нового счастья.