Часть вторая 15 страница

– Да уж. Похоже, вся взрывоопасная хрень, которую мы сливали через средства массовой информации, именно сейчас и сработала. – Потирая подбородок, Пол смотрит в упор на Джейн.

– Что ты этим хочешь сказать?

– А я хочу сказать, что тому, кто делает заявления для прессы или накручивает группы заинтересованных лиц, абсолютно до фонаря, как далеко все может зайти.

– И с каких это пор ты у нас такой трепетный? – пристально вглядываясь в лицо Пола, спрашивает Джейн.

– Джейн, протесты у здания суда – твоя работа?

– Не говори глупостей, – замешкавшись на долю секунды, отвечает она.

– Боже мой!

Взгляд Шона мечется между ними, словно Шон только сейчас начинает понимать, что между партнерами явные нелады. Он тут же просит его извинить, бормочет что‑то насчет барристера, которого нужно срочно проинструктировать, и оставляет Пола наедине с Джейн в пустом коридоре.

– Не нравится мне все это. Совсем не нравится, – оглянувшись на зал заседаний, произносит Пол.

– Бизнес, и ничего больше. Раньше тебя все устраивало. – Она смотрит на часы и выглядывает в окно. Стрэнд отсюда не видно, но, как кричат манифестанты, слышно прекрасно. Угрожающе сложив руки на груди, Джейн переходит в наступление: – В любом случае нечего изображать из себя невинность.

– Ты о чем?

– А ты не хочешь просветить меня, что происходит? Между тобой и миссис Халстон.

– Ничего не происходит.

– Ты явно недооцениваешь мои умственные способности.

– Ладно. В любом случае это тебя не касается.

– Если у тебя с ответчиком неофициальные отношения, то очень даже касается.

– У меня нет с ней никаких отношений.

– Пол, не вешай мне лапшу на уши, – продолжает наступать Джейн. – Ты за моей спиной пытался устроить ей соглашение с Лефеврами.

– Ну да, я как раз собирался тебе рассказать…

– Мне все и так ясно. Ты хотел провернуть для нее сделку до вынесения судебного решения!

– Хорошо. – Пол снимает пиджак и тяжело опускается на скамью. – Хорошо, – кивает он и, поймав выжидательный взгляд Джейн, продолжает: – Да, у меня были с ней непродолжительные отношения еще до того, как я узнал, кто она такая. И все закончилось, когда мы оказались по разную сторону баррикад. Вот такие дела.

Джейн стоит, задумчиво глядя в сводчатый потолок.

– А ты планируешь продолжать с ней встречаться, – нарочито небрежно спрашивает она, – когда все закончится?

– Это мое личное дело.

– Черта с два! Я должна знать, что, работая на меня, ты выкладываешься на все сто. И не провалишь дело.

Голос Пола взрывает тишину коридора.

– Мы ведь уже выигрываем! Так ведь? Чего еще тебе от меня надо?!

В зал уже прошли последние юристы. Из‑за тяжелой дубовой двери появляется лицо Шона, который, выразительно жестикулируя, призывает их поторопиться.

Сделав глубокий вдох, Пол переходит на примирительный тон:

– Послушай, давай оставим личные дела в стороне. Но я действительно считаю, что будет справедливо как‑то урегулировать данный вопрос. Мы все‑таки…

– Об этом не может быть и речи, – сунув под мышку папку с документами, произносит Джейн.

– Но…

– Да и с какой стати? Мы вот‑вот выиграем самое крупное дело из всех, что нам доводилось вести.

– Мы разрушаем чью‑то жизнь.

– Она сама разрушила собственную жизнь в тот самый день, когда решила с нами судиться.

– Но ведь мы хотим забрать то, что она по праву считает своим. И она, естественно, решила бороться. Брось, Джейн, мы говорим о восстановлении справедливости.

– Какая там справедливость! Ее нет и быть не может. Не смеши людей! – Она громко сморкается, затем смотрит на Пола горящими от ярости глазами: – Слушания должны продлиться еще два дня. И если ничего непредвиденного не произойдет, Софи Лефевр вернется туда, где ей и надлежит быть.

– А ты уверена, что точно знаешь, где именно?

– Абсолютно. Так же как, надеюсь, и ты. А теперь нам лучше пройти в зал, пока Лефевры не начали удивляться, куда это мы подевались.

Пол входит в зал заседаний, не обращая внимания на недовольные взгляды судебного пристава. Садится и, чувствуя, что голова прямо раскалывается, делает несколько глубоких вдохов, чтобы привести мысли в порядок. Джейн демонстративно не обращает на него внимания. Она поглощена разговором с Шоном. Уняв сердцебиение, Пол вспоминает умудренного жизнью отставного детектива, с которым любил беседовать, когда еще только‑только переехал в Лондон. «Единственное, что имеет значение, Маккаферти, – это правда, – говаривал детектив за кружкой пива, пока был еще достаточно трезв, чтобы речь его оставалась членораздельной. – А без этого ты просто жонглируешь чужими фантазиями».

Пол достает блокнот, пишет несколько слов, отрывает листок и аккуратно складывает пополам. Оглядывается по сторонам, осторожно хлопает по плечу сидящего впереди мужчину.

– Будьте добры, передайте вон тому адвокату, – говорит он и смотрит, как листок передают из рук в руки в передний ряд младшему адвокату, затем – Генри, который, бросив на листок беглый взгляд, вручает его Лив.

Она устало разворачивает его и внезапно замирает, когда до нее доходит смысл написанного:

Я ВСЕ ИСПРАВЛЮ.

Лив поворачивается и ищет его глазами, а обнаружив, упрямо выставляет вперед подбородок: «Почему я должна тебе верить?»

Время останавливает свой ход. Она отворачивается.

– Передай Джейн, что мне надо идти. Срочная встреча, – говорит Пол Шону, встает и начинает протискиваться к выходу.

Впоследствии Пол так и не смог понять, что привело его именно сюда. Квартира в доме на Мэрилбоун‑роуд оклеена оранжево‑розовыми обоями, кажущимися персиковыми благодаря серебристым завитушкам. Розовые занавески. Темно‑розовые диваны. Стены сплошь заставлены полками, на которых крохотные фарфоровые животные соседствуют с елочной мишурой и рождественскими открытками, добрая половина которых тоже розовые. А перед ним стоит Марианна Эндрюс, в слаксах и длинном кардигане. Ядовитого лимонно‑желтого цвета.

– Вы из команды мистера Флаерти. – Она слегка горбится, будто дверной проем слишком мал для нее. Про таких женщин мать Пола говорила, что они «ширококостные», и у нее действительно отовсюду, совсем как у верблюда, выпирают кости.

– Прошу простить меня за вторжение. Но мне надо с вами поговорить. О судебном деле.

У нее такой вид, будто она готова дать ему от ворот поворот, но затем она снисходительно машет рукой:

– Ну ладно, так и быть, входите. Но хочу вас предупредить, я на вас жутко зла за то, что вы все так плохо отзывались о моей маме, будто она преступница какая. И газетчики ничуть не лучше. Последние дни мне постоянно звонят друзья из дома. Они все читали об этой истории и теперь намекают, будто мама сделала что‑то ужасное. Я только что разговаривала со своей школьной подругой Мирой, так мне пришлось ей сказать, что за шесть месяцев мама принесла больше пользы, чем ее проклятый муж, уже тридцать лет просиживающий свою толстую задницу в «Бэнк оф Америка».

– Не сомневаюсь.

– Еще бы ты сомневался, дружок! – Она кивает ему, чтобы шел следом, и, шаркая ногами, проходит в комнату. – Мама была очень социально активной. Писала о правах рабочих, о тяжелом положении беспризорных детей. Об ужасах войны. Она скорее пригласила бы Геринга на свидание, чем взяла бы что‑то чужое. Что ж, думаю, вы не откажетесь чего‑нибудь выпить?

Пол согласился на диетическую колу и опустился на один из низких диванов. С улицы доносился, растворяясь в духоте комнаты, характерный для часа пик шум транспорта. Огромный кот, которого Пол по ошибке принял за подушку, выгнул спину, прыгнул ему на колени и стал сладострастно чесать спину о его бедро.

Марианна Эндрюс садится на место, закуривает сигарету. Театрально вздыхает.

– Это бруклинский акцент?

– Я из Нью‑Джерси.

– Хмм… – Она спрашивает его старый адрес и удовлетворенно кивает, мол, знаю‑знаю. – И давно вы здесь?

– Семь лет.

– А я шесть. Переехала сюда с лучшим из моих мужей. Дональдом. Он умер в июле, – сообщает она, а затем уже более приветливо спрашивает: – Но не будем о грустном. Так чем могу быть вам полезна? Вряд ли мне есть что добавить к сказанному в суде.

– Да я и сам не знаю. Похоже, просто пытаюсь понять, нет ли чего‑то такого, что мы могли упустить.

– Нет. Я уже говорила мистеру Флаерти, что без понятия, откуда взялась картина. Честно говоря, самым любимым воспоминанием мамы из ее лихого репортерского прошлого было то, как однажды в самолете ее заперли в туалете с Джоном Фицджеральдом Кеннеди. Да мы с папой особенно и не спрашивали. Уж можете мне поверить, если ты слышал хоть одну репортерскую байку, считай, что слышал их все.

Пол с интересом изучает квартиру, а когда поворачивается к Марианне Эндрюс, обнаруживает, что та смотрит на него немигающим взглядом. Выпустив в затхлый воздух очередное кольцо сигаретного дыма, она неожиданно спрашивает:

– Мистер Маккаферти, а ваши клиенты не потребуют у меня компенсации, если суд докажет, что картина краденая?

– Нет. Им нужна только картина.

– Еще бы не нужна! – качает головой Марианна Эндрюс, с трудом закидывая ногу на ногу. – Мне кажется, что от этого дела воняет. Мне не нравится, что имя мамы втаптывают в грязь. Или имя мистера Халстона. Ему очень нравилась мамина картина.

– Быть может, мистер Халстон просто хорошо знал ее реальную стоимость? – не сводя глаз с кота, спрашивает Пол.

– При всем моем уважении, мистер Маккаферти, вас там не было. И если вы намекаете, что я должна чувствовать, будто меня обвели вокруг пальца, не на ту напали.

– Вас что, действительно не волнует ее цена?

– Подозреваю, что мы с вами по‑разному понимаем слово «цена», – качает головой Марианна Эндрюс, а ее кот неприязненно смотрит на Пола жадными и немного злыми глазами. Марианна Эндрюс тем временем гасит сигарету и продолжает: – И мне просто больно смотреть на бедную Оливию Халстон.

– Да уж. Мне тоже, – после секундной паузы неожиданно тихо говорит Пол и, заметив удивленно поднятые брови хозяйки, вздыхает: – Дело такое… сложное.

– Сложное‑то оно сложное. Что, однако, не помешало вам разорить бедную девочку.

– Я просто выполняю свою работу, мисс Эндрюс.

– Угу. Полагаю, маме тоже пару раз приходилось слышать эту фразу, – добродушно говорит она, и Пол чувствует, что краснеет.

Она внимательно смотрит на него, затем, напугав кота, издает громкое «ба!» и говорит:

– Бог ты мой, а не выпить ли нам чего‑нибудь покрепче? Мне сейчас точно не помешает, да и время уже подходящее. – Она встает с дивана и подходит к буфету. – Бурбон?

– Не откажусь.

И вот, со стаканом бурбона в руке, наслаждаясь родным акцентом, спотыкаясь и запинаясь, будто его слова могут нарушить тишину этого дома, он выкладывает ей все. Начинает с истории об украденной сумочке и заканчивает слишком резким «прощай» перед залом заседаний. Неожиданно для себя Пол вспоминает даже мельчайшие детали. Свою нечаянную радость от их знакомства, чувство вины, постоянное недовольство, которое уже стало его второй натурой. Пол и сам не знает, с чего вдруг открывает душу этой женщине. Не знает, с чего вдруг именно от нее ждет понимания.

Но Марианна Эндрюс внимательно слушает, и ее лицо с крупными чертами время от времени страдальчески морщится.

– Ну и кашу же вы заварили, мистер Маккаферти!

– Да, что есть, то есть.

Она прикуривает очередную сигарету, шугает кота, который жалобно воет, выпрашивая еду на кухне.

– Голубчик, даже и не знаю, что сказать. Или ты разобьешь ей сердце, отняв у нее картину, или она разобьет сердце тебе, лишив тебя работы.

– Или мы обо всем забудем.

– И тогда оба останетесь с разбитым сердцем.

Ее слова попадают в самую точку. В комнате становится тихо. Слышен только рев машин за окном.

Пол потягивает бурбон и напряженно думает.

– Мисс Эндрюс, а ваша мать сохранила свои блокноты? Репортерские блокноты?

– Я действительно привезла их из Барселоны, – поднимает глаза Марианна Эндрюс. – Но боюсь, что большую часть уже выкинула. Их подчистую съели термиты. Одну из высушенных голов тоже. Издержки моего непродолжительного замужества во Флориде. Хотя… – Она встает, помогая себе сохранить равновесие руками. – Ты навел меня на мысль. В чулане в коридоре до сих пор хранятся ее личные журналы.

– Личные журналы?

– Дневники. Что‑то в этом роде. Мне ужасно хотелось, чтобы кто‑нибудь написал ее биографию. У нее ведь была такая яркая жизнь! Может, кто‑то из моих внуков. Я почти уверена, что там еще есть коробка с вырезками и дневники. Сейчас найду ключ и пойдем посмотрим.

Пол идет за Марианной Эндрюс в общий коридор. Тяжело дыша, она спускается вниз на два пролета, где лестница уже не покрыта ковром, а на стенах сплошняком висят велосипеды.

– Квартирки здесь маленькие, – пока Пол открывает пожарный выход, объясняет Марианна Эндрюс. – Поэтому некоторые жильцы арендуют свободные чуланы смотрителя здания. Они у нас на вес золота. В прошлом году мистер Чуа из соседней квартиры предлагал мне четыреста фунтов за то, чтобы я уступила ему чулан. Четыреста фунтов! Я обещала подумать, если он утроит сумму.

Они подходят к высокой синей двери. Марианна Эндрюс, что‑то бормоча себе под нос, перебирает ключи на связке, пока не находит нужный.

– Здесь, – говорит она, нажимая на выключатель.

В тусклом свете единственной лампочки возникает большой темный чулан. Вдоль стены тянутся металлические стеллажи, пол заставлен картонными коробками, стопками книг, среди которых торчит старомодная лампа. Пахнет старыми газетами и пчелиным воском.

– Давно пора навести здесь порядок, – морща нос, вздыхает Марианна Эндрюс, – но как‑то все руки не доходят.

– Помочь вам достать что‑нибудь сверху?

– Знаешь что, дружок? – зябко ежится Марианна. – Не возражаешь, если я тебя оставлю? Копайся себе на здоровье. У меня от этой пыли астма разыгралась. Здесь нет ничего ценного. Потом запрешь дверь и кликнешь меня, если найдешь что интересное. Ой, и если увидишь такую зеленовато‑голубую сумочку с золотой застежкой, прихвати ее наверх. А то я ее уже обыскалась.

Пол целый час сидит в захламленном чулане, складывая заинтересовавшие его коробки вдоль стены плохо освещенного коридора. Попадаются пожелтевшие газеты за 1941 год с оборванными углами. Крошечная комнатка без окон будто Тардис – машина времени. По мере того как чулан пустеет, все его богатства – чемоданы, набитые старыми картами, глобус, шляпные картонки, траченные молью шубы, высушенная голова, скалящаяся на Пола четырьмя огромными зубами, – все больше загромождают коридор. Пол все складывает вдоль стены, прикрывая от пыли голову гобеленовой наволочкой от диванной подушки. Лицо и руки все в пыли. Журналы с моделями юбок «Новый взгляд» от Кристиана Диора, фотографии с коронации, катушки магнитофонных пленок. Пол все вытаскивает наружу и кладет на пол. Он уже насквозь пропылился, а глаза как песком засыпаны. Находит кипу блокнотов, на обложке, слава те господи, стоят даты: 1968, ноябрь 1969, 1971. Он читает о бедственном положении бастующих пожарных в Нью‑Джерси, о судебных процессах, связанных с именем президента. На полях кое‑где имеются небрежно накорябанные пометки: «Дин! Танцы в пятницу в 19:00» или «Сказать Майку, что звонил Фрэнки». Но ничего относящегося к военному времени или картине.

Пол методично перебирает содержимое каждой коробки, перелистывает каждую книгу, просматривает каждую папку с бумагами. Он перетряхивает каждую картонку, а потом аккуратно кладет все на место. Древний стереофонический проигрыватель, две коробки старых книг, шляпная картонка с сувенирами. Вот уже одиннадцать часов дня, двенадцать, половина первого. Пол смотрит на часы, понимая, что дело абсолютно безнадежное. Ловить здесь нечего.

Он тяжело вздыхает, вытирает пыльные руки о штаны, горя желанием поскорее покинуть душное замкнутое пространство. И неожиданно для себя понимает, что тоскует по безупречной белизне дома Лив с его воздушностью и строгостью линий.

Ну вот и все. Он опустошил весь чулан. Но где бы ни таилась правда, она явно лежала не здесь, в захламленном чулане, к северу от шоссе А‑40. И неожиданно в самом низу Пол замечает рассохшийся, раздвоившийся, как тонкий кусок вяленого мяса, ремень от старого кожаного ранца.

Тогда он шарит рукой под стеллажом и вытаскивает ранец на свет божий.

Он дважды чихает, трет глаза и наконец поднимает клапан. Внутри четыре тетради формата А‑4 в твердом переплете. Пол открывает первую и сразу же видит надпись, сделанную каллиграфическим почерком. И сразу обращает внимание на дату: 1944 год. Пол судорожно роется в тетрадях, в ажиотаже бросая их одна за другой на пол, – и вот пожалуйста, предпоследняя тетрадь датирована 1945 годом.

Пол на заплетающихся ногах выходит в коридор и дрожащими руками перелистывает тетрадь в свете неоновой лампы.

30 апреля 1945 г.

Сегодня все сложилось для меня совершенно неожиданно. Четыре дня назад подполковник Дейнс сказал, что я могу поехать с ними в концлагерь Дахау…

Потом Пол читает еще несколько строчек и громко, от души матерится. Он стоит неподвижно, с каждой секундой все лучше понимая значение своей находки. Перелистывает страницы и снова матерится.

Его мозг лихорадочно работает. Конечно, можно засунуть все обратно в дальний угол чулана, вернуться прямо сейчас к Марианне Эндрюс и сказать, что поиски не увенчались успехом. А затем можно легко выиграть дело, получив приличный бонус. Можно отдать Софи Лефевр законным владельцам.

Или…

Перед его глазами возникает Лив – страдающая от несправедливости общественного мнения, терпящая поношения от совершенно незнакомых ей людей, стоящая на краю финансовой пропасти. Он видит, как она идет, понурившись, в зал заседаний, ее конский хвост выбился из‑под резинки.

Он видит ее счастливую улыбку после их первого поцелуя.

«Если ты это сделаешь, обратной дороги не будет».

Пол Маккаферти бросает тетрадь и ранец рядом со своим пиджаком и начинает затаскивать коробки обратно в чулан.

Она появляется на пороге, когда он, весь потный и грязный, заканчивает с последними коробками. В руках у нее, точь‑в‑точь как у продвинутых девиц 20‑х годов прошлого века, длинный мундштук с сигаретой.

– Боже мой, а я уж начала беспокоиться, куда это ты подевался.

– Смотрите‑ка, что я нашел, – распрямляет спину Пол, протягивая ей зеленовато‑голубую сумочку с золотой застежкой.

– Надо же! Ой, вот молодец! – Она хлопает в ладоши, берет сумочку и любовно разглаживает ее. – А я уж, грешным делом, решила, что где‑то потеряла ее. Я такая растеряха. Спасибо. Спасибо большое. Бог знает, как ты сумел отыскать ее в таком бардаке.

– Я еще кое‑что нашел, – говорит Пол и, поймав ее рассеянный взгляд, спрашивает: – Не возражаете, если я на время это у вас одолжу? – И он показывает ей ранец с тетрадями.

– Неужели все‑таки нашел? И что там сказано?

– Там сказано… – собирается с духом Пол, – что ваша мать действительно получила картину в подарок.

– А что я вам всем говорила! Я же говорила, что моя мать не была воровкой! Всю дорогу твердила! – восклицает Марианна Эндрюс и, не дождавшись ответа от Пола, медленно произносит: – Значит, вы отдадите их миссис Халстон.

– Не уверен, что это самое правильное решение. При наличии дневников мы с треском проиграем дело.

– Как прикажешь тебя понимать?! – хмурится Марианна Эндрюс. – Ты что, не отдашь ей дневники?

– Да, вы все правильно поняли, – говорит Пол и лезет в карман за авторучкой. – Но если я оставлю их здесь, не вижу препятствий, чтобы вы сами отдали ей дневники. – Он что‑то пишет на бумажке и протягивает ее мисс Эндрюс: – Вот номер ее сотового.

Они с минуту молча смотрят друг на друга. Марианна Эндрюс вся сияет, словно только что произвела переоценку ценностей.

– Я сделаю это, мистер Маккаферти.

– Мисс Эндрюс?

– Я тебя умоляю, зови меня просто Марианна!

– Марианна, думаю, лучше держать язык за зубами. Не уверен, что в некоторых кругах нас правильно поймут.

– Вас здесь не было, молодой человек, – энергично кивает она и на секунду задумывается. – А вы уверены, что не хотите, чтобы я рассказала миссис Халстон? Что именно вы…

Пол мотает головой и засовывает ручку обратно в карман:

– Пусть все идет, как идет. Мне достаточно того, что она выиграет. – Он наклоняется и целует ее в щеку: – Самая важная тетрадь за апрель сорок пятого. Дневник с загнутым уголком.

– Апрель сорок пятого.

От понимания чудовищности того, что он сделал, Полу становится нехорошо. КРВ, Лефевры теперь проиграют дело. Должны проиграть, судя по тому, что он прочел. «Интересно, предательство ради благой цели считается таковым или нет?» Ему срочно нужно выпить. Ему срочно нужно глотнуть свежего воздуха. Словом, что‑то срочно нужно сделать. «А не сошел ли я с ума?» Но пред глазами вновь стоит лицо Лив, на котором написано облегчение. Ему хочется снова увидеть ее слегка растерянную, широкую, застенчивую улыбку.

Пол надевает пиджак, протягивает Марианне связку ключей. Но та неожиданно трогает его за плечо.

– Знаешь, я скажу тебе, каково это – пять раз побывать замужем. Вернее, пять раз побывать замужем и остаться друзьями с ныне здравствующими бывшими мужьями, – говорит она и, загибая узловатые пальцы, уточняет: – Выходит, с тремя. Такое не проходит зря. Ты узнаешь все про любовь, – важно кивает она, и Пол расплывется в ухмылке. Но, похоже, она еще не закончила. Ее рука, лежащая у него на плече, оказывается на удивление сильной. – Но самое главное, мистер Маккаферти, чему я научилась, так это пониманию того, что жизнь состоит не из одних только побед.

Генри встречает ее у заднего входа в здание суда. Он говорит с набитым ртом сквозь облако крошек от шоколадного круассана. Лицо его, как всегда, румяно, а речь нечленораздельна.

– Она не хочет это отдавать никому другому.

– Что? Кто не хочет?

– Она. Она у главного входа. Пошли! Пошли!

И, не дав ей опомниться, Генри тащит ее за руку через лабиринт коридоров, заставляет преодолеть несколько пролетов каменной лестницы и приводит в центральный вестибюль за постом охраны. Марианна Эндрюс, в фиолетовом пальто, с широкой клетчатой повязкой на голове, уже ждет у ограждения. При виде Лив она издает громкий вздох облегчения.

– Господи, с вами просто невозможно связаться! – выговаривает она Лив, протягивая ей пахнущий плесенью старый ранец. – Я вам звоню, звоню, и все без толку.

– Простите, – удивленно моргает Лив. – Я больше не подхожу к телефону.

– Все тут, – показывает Марианна на дневник. – Все, что вам нужно. Апрель сорок пятого.

Лив изумленно смотрит на потрепанную тетрадь у нее в руках. И не может поверить своим глазам.

– Все, что мне нужно?

– Картина, – сердито отвечает Марианна. – Я тебя умоляю, девочка! Ну не рецепт же гумбо с креветками!

И завертелось. Генри бежит к судье с просьбой сделать перерыв в заседании. С дневников снимаются копии, нужные места подчеркиваются, их содержание предоставляется адвокатам Лефевра для ознакомления, согласно норме о предоставлении информации. Лив с Генри сидят в уголке кабинета, изучая отмеченные закладками места в тетрадях, а Марианна трещит без остановки, она, дескать, всегда знала, что ее мама не воровка, и этот чертов мистер Дженкс может теперь сварить свою голову и съесть ее на завтрак.

Помощник адвоката приносит кофе с сэндвичами. Но у Лив от волнения кусок не лезет в горло. Сэндвичи так и остаются лежать нетронутыми в картонной упаковке. Лив смотрит на дневник, до сих пор не в силах поверить, что в этой тетради с обтрепанными страницами, возможно, таится ответ на все ее вопросы.

– Ну, что скажете? – спрашивает она, когда Генри и Анжела Сильвер заканчивают разговор.

– Скажу, что это, возможно, хорошая новость, – отвечает Генри, но его широкая улыбка говорит о том, что он явно преуменьшает значение произошедшего.

– Ну, похоже, все совершенно ясно, – вступает в разговор Анжела Сильвер. – Если мы сможем доказать, что в последних двух эпизодах передачи картины из рук в руки не было ничего противоправного, а также с учетом того, что доказательства по первому эпизоду крайне неубедительны, тогда мы, если можно так выразиться, снова в игре.

– Спасибо вам большое, – улыбается Лив, не в силах поверить своему счастью. – Спасибо, мисс Эндрюс.

– Ой, а уж я‑то как рада! – машет Марианна рукой с сигаретой. Никто не решился ей сказать, что здесь не курят. Женщина наклоняется вперед и кладет костлявую руку Лив на колено: – А еще он нашел мою любимую сумочку.

– Простите?

Марианна сразу перестает улыбаться и делает вид, что поправляет браслет.

– Ай, да ничего особенного. Не обращай на меня внимания, – слегка краснеет она под пристальным взглядом девушки и быстро меняет тему: – Ты будешь есть сэндвичи?

Раздается телефонный звонок.

– Ну ладно, – положив трубку, говорит Генри. – Все нормально? Мисс Эндрюс, вы готовы зачитать суду отрывки из дневников?

– У меня как раз с собой мои лучшие очки для чтения.

– Прекрасно, – делает глубокий вдох Генри. – Все, нам пора.

30 апреля 1945 г.

Сегодня все сложилось для меня совершенно неожиданно. Четыре дня назад подполковник Дейнс сказал, что я могу поехать с ними в концлагерь Дахау. Дейнс неплохой парень. Сперва он показался мне слегка заносчивым, но после того, как я высадилась в «Омаха‑бич» с «Кричащими орлами» и стало понятно, что я не какая‑то там скучающая домохозяйка, которая будет приставать к нему с кулинарными рецептами, он немножко оттаял. Сто первая воздушно‑десантная дивизия сделала меня почетным товарищем, и теперь, когда у меня есть такая же нарукавная повязка, я стала одной из них. Итак, решено, я поеду с ними в лагерь, напишу материал о тех, кто там сидит, может, возьму парочку интервью у узников об условиях заключения и подошью к делу. На радио тоже ждут короткого обозрения, так что надо запастись магнитофонной пленкой.

Итак, в 6:00 я уже была в полной боевой готовности, даже с нарукавной повязкой, и чертыхнулась, когда он вошел без стука.

– Что так, подполковник? – игриво спросила я, продолжив причесываться. – А я и не знала, что вы на меня запали.

Это стало между нами расхожей шуткой. Он, в свою очередь, любил говорить, что у него есть пара походных ботинок, которые, пожалуй, постарше меня будут.

– Планы изменились, дорогуша, – сказал он, закуривая, чего обычно не делал. – Не могу тебя взять.

Я так и застыла с расческой в волосах.

– Ты что, меня разыгрываешь? – В «Нью‑Йорк реджистер» уже освободили для меня две полосы, и никакой рекламы.

– Луанна… мы даже не предполагали, что обнаружим такое. И у меня приказ до завтрашнего дня никого туда не пускать.

– Ой, да брось!

– Я не шучу, – сказал он и, понизив голос, добавил: – Ты прекрасно знаешь, что я собирался взять тебя с собой. Но ты даже представить себе не можешь, что мы вчера увидели… Мы с парнями всю ночь заснуть не могли. Там повсюду были старые женщины и дети, и они бродили, как… Я хочу сказать, совсем малыши… – Он покачал головой и отвернулся. Дейнс – парень не из слабонервных, но, клянусь, он готов был расплакаться точно ребенок. – А еще снаружи там стоял поезд, а в нем трупы… тысячи трупов… Человек такого сделать не может. Точно не может.

Если он хотел меня отговорить, то добился совершенно обратного.

– Подполковник, ты просто обязан меня туда отвезти.

– Сожалею. Но приказ есть приказ. Послушай, Луанна. Подожди один день. А там чем смогу, помогу. Ты будешь единственным репортером, которого туда пустили. Обещаю.

– Ну конечно. И ты будешь по‑прежнему меня любить. Да ладно тебе…

– Луанна, сегодня на территорию лагеря пускают только военных и представителей Красного Креста. Мне понадобится помощь всех моих парней.

– Помощь в чем?

– В том, чтобы взять под стражу тамошних нацистов. А еще надо помочь узникам. Помешать нашим парням прикончить эсэсовских сволочей. Когда Маслович увидел, что они сотворили с поляками, он будто сума сошел, кричал, плакал, совсем с катушек слетел. Пришлось приставить к нему сержанта. Так что мне понадобятся железные парни. И… – судорожно сглотнул он, – надо еще решить, что делать с трупами.

– С трупами?

– Да, с трупами, – покачал он головой. – Там их тысячи. Они сложены, как дрова для костра. Костра! Ты не поверишь… – Он перевел дух. – Так или иначе, дорогуша, я все равно собирался попросить тебя об одном одолжении.

– Ты собирался попросить меня об одолжении?

– Хочу сделать тебя ответственной за склад, – сказал он, а когда я удивленно вытаращилась на него, продолжил: – На окраине Берхтесгадена есть склад. Мы его открыли прошлой ночью, он под завязку набит произведениями искусства. Один из их главных нацистов, Геринг, собрал столько трофейных ценностей, что будьте любезны. По мнению высокого начальства, добра там на несколько сотен миллионов долларов, и все краденое.

– А я‑то здесь при чем?

– Мне надо, чтобы кто‑то, кому я могу доверять, присмотрел бы за складом. Всего на один день. В твоем распоряжении будет пожарный расчет и двое морпехов. В городе черт знает что творится, полный хаос, а я должен быть уверен, что туда никто не войдет и оттуда никто не выйдет. Уж больно там много ценного, дорогуша. Я не слишком хорошо разбираюсь в искусстве, но там что‑то вроде – ну, не знаю – «Моны Лизы» или типа того.