![]() |
Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | |
|
Пару дней спустя я проснулась около полудня и поехала домой к Айзеку. Он сам открыл дверь.
— Мама пошла с Грэхэмом в кино, — сказал он.
— Надо чем-нибудь заняться, — сказала я.
— Этим чем-нибудь может стать сидение на диване и слепая видео-игра?
— Ага, как раз о чем-то таком я и думала.
Пару часов мы сидели и говорили с экраном, продвигаясь через невидимый пещерный лабиринт без единого пятнышка света. Самым захватывающим было пытаться вступить в юмористическую беседу с компьютером:
Я: «Дотронься до стены».
Компьютер: «Вы дотрагиваетесь до стены. Она влажная».
Айзек: «Облизни стену».
Компьютер: «Я не понимаю. Повторите».
Я: «Трахни влажную стену».
Компьютер: «Вы пытаетесь стряхнуть воду. Вы ударяетесь о стену пещеры».
Айзек: «Не отряхнуться. ТРАХНУТЬ».
Компьютер: «Я не понимаю».
Айзек: «Чувак, я целыми неделями брожу по этой пещере в полной темноте, и мне необходимо расслабиться. Трахни стену».
Компьютер: «Вы пытаетесь отрях…»
Я: «Прижмись тазом к стене».
Компьютер: «Я не…»
Айзек: «Займись любовью со стеной».
Компьютер: «Я не…»
Я: «ЛАДНО. Иди налево».
Компьютер: «Вы идете налево. Проход сужается».
Я: «Пригнись».
Компьютер: «Сто метров вы идете согнувшись. Проход сужается».
Я: «Ползи».
Компьютер: «Вы ползете тридцать метров. Тонкая струйка воды течет под вами. Вы достигаете насыпи маленьких камней, блокирующих проход».
Я: «Могу я теперь трахнуть пещеру?»
Компьютер: «Вы не можете отряхнуться не вставая».
Айзек: «Мне отвратителен мир без Августа Уотерса».
Компьютер: «Я не понимаю…»
Айзек: «Я тоже. Пауза».
Он бросил пульт на диван между нами и спросил:
— Не знаешь, это было больно?
— Я думаю, ему было трудно вздохнуть, — сказала я. — Рано или поздно он потерял сознание, но скорее всего, это не было так уж круто. Умирать отстойно.
— Ага, — сказал Айзек. И после долгой паузы: — Это просто кажется таким нереальным.
— А случается постоянно, — сказала я.
— Ты будто сердишься, — сказал он.
— Да, — сказала я. Мы просто сидели долго-долго, и это было нормально, и я думала, как давным-давно, в самом начале, в Буквальном сердце Иисуса Гас сказал нам, что он боится забвения, и как я сказала ему, что он боится чего-то глобального и неизбежного, и что на самом деле проблема не в страдании или забвении как таковом, но в развращенной бессмысленности этих понятий, в абсолютно бесчеловечном отрицании страдания. Я подумала о папе, который сказал мне, что вселенная хочет, чтобы ее заметили. Но чего мы хотим, так это быть замеченными вселенной, чтобы вселенная, черт возьми, обратила на нас внимание – не на собирательную идею разумной жизни, а на нас как личности.
— Знаешь, Гас очень любил тебя, — сказал он.
— Я знаю.
— Он все заткнуться не мог.
— Я знаю, — сказала я.
— Прямо надоел мне.
— А мне не особенно, — сказала я.
— Он тебе передал ту штуку, которую он писал?
— Какую штуку?
— Ну продолжение или типа того к той книге, которая тебе нравилась.
Я повернулась к Айзеку.
— Чего?
— Он сказал, что работает над чем-то для тебя, но у него не слишком хорошо выходит.
— Когда он это сказал?
— Не знаю. Вроде в какой-то момент после возвращения из Амстердама.
— В какой момент? — нажала я. Неужели он не успел закончить? Или закончил и оставил у себя на компьютере?
— Ммм, — вздохнул Айзек. — Ммм, я не знаю. Мы об этом говорили один раз. Он сидел здесь… мы игрались с моей программой для чтения е-мейлов, и мне как раз пришло письмо от бабушки. Я могу проверить дату, если ты…
— Да, да, где оно?
Это было месяц назад. Месяц. Надо сказать, что это был не самый лучший месяц, но все равно… Достаточно времени, чтобы написать хотя бы что-нибудь. Что-то от него, или, по крайней мере, что-то сделанное им до сих пор парило где-то рядом. Я нуждалась в этом.
— Я поеду к нему домой, — сказала я Айзеку.
Я помчалась обратно к минивэну и затянула кислородный баллон внутрь, на пассажирское сиденье. Я завела мотор. Хип-хоп ритм грянул из стерео-системы, и, когда я потянулась к кнопкам, чтобы сменить радио-станцию, кто-то начал читать рэп. По-шведски.
Я обернулась и закричала, когда увидела сидящего на заднем сиденье Питера Ван Хаутена.
— Прошу прощения, что напугал тебя, — сказал Питер Ван Хаутен, перекрикивая рэп. На нем все еще был костюм с похорон — а прошла почти неделя. От него пахло так, будто он потел алкоголем. — Можешь оставить себе диск, — сказал он. — Это Snook, один из основных шведских…
— Ааа ааа УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕЙ МАШИНЫ! — Я выключила звук.
— Насколько я понимаю, это машина твоей мамы, — сказал он. — А еще, она не была закрыта.
— О, Господи! Выметайся из моей машины, или я позвоню 911. Старик, что с тобой не так?
— Если бы дело ограничивалось только одной проблемой, — задумчиво произнес он. — Я здесь, просто чтобы извиниться. Ты была права, когда ранее заметила, что я жалкий маленький человечишка, зависимый от алкоголя. У меня была единстенная знакомая, которая проводила со мной время только потому, что я платил ей за это, — и что еще хуже, она ушла, оставив меня одинокой душой, не способной завоевать дружеские отношения даже с помощью взятки. Все это так, Хейзел. И много чего еще.
— Ладно, — сказала я. Эта речь была бы более трогательной, если бы он говорил разборчивее.
— Ты напоминаешь мне Анну.
— Я многим кого-то напоминаю, — ответила я. — Мне правда нужно ехать.
— Так стартуй, — сказал он.
— Вылезай из машины.
— Нет. Ты напоминаешь мне Анну, — снова сказал он. Через секунду я включила заднюю передачу и выехала с парковки. Я не могла заставить его уйти, и мне не нужно было этого делать. Я поеду домой к Гасу, и его родители заставят Ван Хаутена убраться.
— Ты, конечно, знакома, — начал Ван Хаутен, — с историей Антониетты Мео.
— Конечно, нет, — сказала я. Я включила стерео-систему, и она взорвалась шведским хип-хопом, но Ван Хаутен начал ее перекрикивать.
— Она может стать самой юной святой, канонизированной Католической церковью. У нее был тот же рак, что и у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей ампутировали правую ногу. Боль терзала ее. Когда Антониетта Мео умирала от мучительного рака в зрелом возрасте шести лет, она сказала своему отцу: «Боль — словно ткань. Чем она крепче, тем больше стоит». Это так, Хейзел?
Я не смотрела прямо на него, а только на отражение в зеркале.
— Нет, — прокричала я через музыку. — Это хрень собачья.
— А тебе никогда не хотелось, чтобы это было правдой? — крикнул он в ответ. Я выключила музыку. — Прости, что испортил вашу поездку. Вы были слишком молоды. Вы… — его голос сорвался. Будто у него было право оплакивать Гаса. Ван Хаутен был просто еще одним плакальщиком, который не знал его, еще одним запоздалым соболезнованием на его странице.
— Ты не испортил нашу поездку, ты, самовлюбленный болван. У нас было обалденное путешествие.
— Я пытаюсь, — сказал он. — Честное слово, я пытаюсь.
В этот момент я поняла, что Питер Ван Хаутен потерял кого-то из своей семьи. Я поразмыслила над правдивостью, с которой он описал больных раком; над тем, что в Амстердаме он не смог задать мне ни одного вопроса, кроме как не специально ли я оделась как Анна; над его грубостью по отношению к нам с Августом; над животрепещущим вопросом, влияет ли степень боли на ее значимость. Он выпивал на заднем сиденье, вечно пьяный старик. Я вспомнила статистику, которую мне не хотелось бы знать: половина всех браков заканчивается через год после смерти ребенка. Я обернулась и посмотрела на Ван Хаутена. Подъехав к колледжу, я остановилась возле ряда припаркованных машин и спросила:
— У вас умер ребенок?
— Моя дочь, — сказал он. — Ей было восемь. Страдала, как мученица. А канонизирована никогда не будет.
— У нее была лейкемия? — спросила я. Он кивнул. — Как у Анны, — сказала я.
— Почти как у нее, да.
— Вы были женаты?
— Нет. То есть, не в момент ее смерти. Я был непереносим задолго до того, как мы ее потеряли. Скорбь не меняет человека, Хейзел. Она его раскрывает.
— Вы жили с ней?
— Поначалу нет, хотя в самом конце мы перевезли ее ко мне в Нью-Йорк для серии экспериментальных пыток, которые прибавили страданий ее последним дням, не увеличив их количество.
Через секунду я сказала:
— Так вы вроде как подарили ей вторую жизнь, в которой ей удалось стать подростком.
— Мне кажется, что это справедливое суждение, — сказал он, а затем быстро добавил: — Полагаю, тебе известен мысленный эксперимент Филиппы Фут[58] с вагонеткой[59]?
— А тут в вашем доме появляюсь я, одетая как девушка, которой, как вы надеялись, она могла бы стать, и вы, типа, захвачены врасплох.
— Неуправляемая вагонетка несется по рельсам, — сказал он.
— Мне пофиг на ваш тупой мысленный эксперимент, — сказала я.
— Он не мой, он Филиппы Фут.
— На ее эксперимент мне тоже пофиг, — сказала я.
— Она не понимала, что происходит, — сказал он. — Мне пришлось сказать ей, что она умрет. Ее соцработник сказал, что мне нужно это сделать. Мне пришлось сообщить ей, что она умрет, и я сказал ей, что она направляется в рай. Она спросила, буду ли я там, и я сказал, что нет, пока что нет. Но когда-нибудь, сказала она, и я пообещал, что да, конечно же, очень скоро. И я сказал ей, что там, наверху, у нас есть замечательная семья, которая о ней позаботится. И она спросила, когда я приду туда, и я сказал, что скоро. Двадцать два года назад.
— Мне очень жаль.
— Мне тоже.
Через какое-то время я спросила:
— А что с ее мамой?
Он улыбнулся.
— Ты все еще пытаешься узнать продолжение, хитрюга.
Я улыбнулась в ответ.
— Вам нужно домой, — сказала я. — Протрезвейте. Напишите еще один роман. Займитесь тем, что у вас получается. Не многим везет быть такими талантливыми.
Он долго-долго пялился на меня в зеркало.
— Хорошо, — сказал он. — Да. Ты права. Ты права. — Но сразу после того, как сказать это, он достал свои практически пустые два литра виски. Выпил, закрыл бутылку и открыл дверцу. — Пока, Хейзел.
— Береги себя, Ван Хаутен.
Он сел на бордюр за машиной. Я смотрела, как он уменьшался в зеркале заднего вида, и тут он вытащил бутылку. На секунду мне показалось, что он оставит ее на бордюре. А потом он сделал большой глоток.
В Индианаполисе был жаркий вечер, воздух был плотным и неподвижным, будто мы находились внутри облака. Для меня такой воздух был хуже некуда, и я говорила себе, что это просто воздух, в то время как путь от парковки у его дома до входной двери казался бесконечным. Я позвонила в дверь, ответила мама Гаса.
— Ох, Хейзел, — сказала она и, плача, вроде как обхватила меня.
Она заставила меня съесть немного лазаньи с баклажаном — думаю, им приносили еду, — с ней и с папой Гаса.
— Как вы?
— Я скучаю по нему.
— Ага.
Я не знала, что сказать. Я просто хотела пойти вниз и найти то, что он для меня написал. К тому же, тишина в комнате мне была совсем не по душе. Я хотела, чтобы они говорили с друг другом, утешали или держались за руки, или еще чего. Но они просто сидели и ели очень маленькие порции лазаньи, даже не смотря друг на друга.
— В раю был нужен еще один ангел, — сказал его папа через какое-то время.
— Я знаю, — сказала я. Затем его сестры и куча из их детей ввалились на кухню. Я встала и обняла обеих сестер, а потом смотрела, как дети бегали по кухне с отчаянно необходимым всем шумом и движением, словно возбужденные молекулы, сталкивающиеся друг с другом и кричащие: «Теперь ты нет ты нет я был до этого а потом я тебя поймал да не поймал ты меня ты промахнулся ну тогда я ловлю тебя сейчас да нет же тупая задница сейчас тайм-аут ДЭНИЭЛ НЕ СМЕЙ НАЗЫВАТЬ СВОЕГО БРАТА ТУПОЙ ЗАДНИЦЕЙ мам если мне нельзя говорить это слово то почему ты его только что сказала тупая задница тупая задница», а потом хором тупая задница тупая задница тупая задница тупая задница, а за столом родители Гаса теперь держались за руки, и мне сразу стало лучше.
— Айзек сказал мне, что Гас что-то писал, что-то для меня, — сказала я. Дети все еще пели их песню про тупую задницу.
— Мы можем поискать у него на компьютере, — сказала его мама.
— Последние пару недель он не особенно им пользовался, — сказала я.
— Правда. Я даже не уверена, поднимали ли мы его наверх. Он все еще внизу, Марк?
— Без понятия.
— Ну, — сказала я, — можно мне… — Я кивнула в сторону лестницы.
— Мы не готовы, — сказал его папа. — Но, конечно, да, Хейзел. Конечно, можно.
Я спустилась, прошла мимо незаправленной кровати, мимо кресел перед телевизором. Его компьютер все еще был включен. Я дернула мышкой, чтобы он проснулся, и поискала последние изменения в файлах. Ничего за последний месяц. Самым последним документом был его комментарий на Самые голубые глаза Тони Моррисон[60].
Может, он написал что-то вручную. Я подошла к книжным полкам в поисках записной книжки или тетради. Ничего. Я пролистнула его копию Вечного страдания. Ни одной пометки.
Потом я пошла к его прикроватному столику. Вечный Хаос, девятое продолжение Цены рассвета, лежал на столике рядом с ночником, уголок страницы 138 был загнут. Он даже не смог дочитать.
— Внимание, спойлер: Хаос выживет, — сказала я ему вслух, просто на всякий случай.
А затем я забралась в его кровать, обернула вокруг себя ватное одеяло как кокон, окружила себя его запахом. Я вытащила канюлю, чтобы лучше чувствовать аромат, вдыхая и выдыхая Августа, но его след испарялся, пока я там лежала, а грудь горела так, что скоро я перестала различать две разные боли.
Я пару минут посидела в кровати, вернув на место канюлю и подышав немного, прежде чем подниматься по лестнице. Я просто отрицательно покачала головой в ответ на ожидающие взгляды его родителей. Дети пронеслись мимо меня. Одна из его сестер – я не умела их различать – сказала:
— Мам, хочешь, я отведу их в парк или куда-нибудь еще?
— Нет, нет, все нормально.
— А есть какое-то место, куда он мог положить тетрадь? У больничной кровати или еще где?
Кровать уже забрали обратно в больницу.
— Хейзел, — сказал его папа, — ты была с нами каждый день. Ты… он долго один не оставался, милая. У него не было времени ничего написать. Я знаю, чего тебе хочется… Я тоже этого хочу. Но послания, которые он нам оставляет, теперь идут с небес, Хейзел. — Он показал на потолок, будто он парил прямо над домом. Может, так и было. Не знаю. Его присутствия я не ощущала.
— Ага, — сказала я. Я пообещала снова навестить их через пару дней.
Больше я ни разу не смогла ощутить его запах.
Дата публикования: 2015-02-18; Прочитано: 197 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!