Глава двадцать вторая

Когда мы туда приехали, я села в конце зала для прощания, маленькой комнаты с голыми каменными стенами в стороне от алтаря церкви Буквального сердца Иисуса. Здесь стояло около восьмидесяти стульев, которые были заполнены на две трети, но комната ощущалась на одну треть пустой.

Какое-то время я просто смотрела, как люди подходят к гробу, установленному на чем-то вроде тележки, покрытой фиолетовой скатертью. Все эти люди, которых я никогда раньше не видела, вставали перед ним на колени или просто склонялись и смотрели на него, может, плакали, может, что-то говорили, а потом все прикасались к гробу вместо того, чтобы прикасаться к нему, потому что никто не хочет трогать труп.

Родители Гаса стояли возле гроба и обнимали всех, кто подходил к нему, но когда они заметили меня, то улыбнулись и сделали пару шагов в мою сторону. Я встала со стула и сначала обняла его отца, а потом мать, которая слишком крепко в меня вцепилась, сжимая лопатки, как раньше делал Гас. Они оба выглядели такими старыми — глаза ввалились, кожа обвисла на утомленных лицах. Они тоже пришли к финишу бега с препятствиями.

— Он так тебя любил, — сказала мама Гаса. — По-настоящему. Это не была… это не была щенячья любовь, — добавила она, будто я этого не знала.

— Он вас тоже очень любил, — тихо сказала я. Это трудно объяснить, но, говоря с ними, я чувствовала, будто режу ножом, а меня режут в ответ. — Мне очень жаль, — сказала я. А потом его родители говорили с моими — с кивками головы и сжатыми губами. Я взглянула на деревянный ящик и обнаружила, что рядом с ним никого нет, так что решила подойти туда. Я вытащила кислородную трубку из ноздрей и подняла ее над головой, протягивая папе. Я хотела, чтобы там были только я и он. Я схватила свой клатч и пошла по импровизированному проходу между рядами кресел.

Казалось, что идти было далеко, но я повторяла своим легким, чтобы они заткнулись, что они сильные и могут с этим справиться. Когда я приблизилась, я смогла на него посмотреть: лицо словно пластмассовое, а волосы… он пришел бы в ужас, если бы увидел, как их разделили на пробор. Но он все еще был Гасом. Моим тощим, но прекрасным Гасом.

Я хотела надеть маленькое черное платье, которое я купила для вечеринки по случаю моего пятнадцатилетия, мое смертное платье, но оно на меня больше не налезало, поэтому сейчас на мне было простое черное платье до колена. На Августе был надет тот костюм с узкими лацканами, который был на нем в Оранжи.

Когда я присела рядом с гробом на колени, я поняла, что его глаза были закрыты — конечно же — и что я никогда больше не увижу его голубых глаз.

— Я люблю тебя в настоящем времени, — прошептала я, а потом положила руку ему на грудь и сказала: — Все хорошо, Гас. Все хорошо. Правда. Все хорошо, слышишь меня? — У меня не было — и сейчас нет — абсолютно никакой уверенности в том, что он меня слышит. Я нагнулась и поцеловала его в щеку. — Хорошо, — сказала я. — Хорошо.

Я вдруг осознала, что на нас смотрят все эти люди, и что в последний раз так много людей видели, как мы целуемся, в Доме Анны Франк. Но, строго говоря, нас уже не было. Была только я.

Я открыла клатч, засунула туда руку и достала плотную пачку Кэмэла. Быстрым движением, которое, как я надеялась, никто не заметит, я заткнула их между его телом и плисовой серебряной обивкой гроба.

— Можешь их зажечь, — прошептала я ему. — Я не буду против.

Пока я с ним говорила, мои родители подошли ко второму ряду кресел с моей тележкой, чтобы мне не пришлось далеко идти. Папа протянул мне салфетку, когда я села. Я продула нос, протянула трубки за ушами и вставила их обратно.

Я думала, что мы пойдем к нормальному алтарю для настоящих похорон, но все прошло в этой маленькой комнате — Буквальной руке Иисуса, как мне кажется, в той части креста, где его прибили. Священник встал за гробом, будто за кафедрой или вроде того, и немного рассказал нам о храброй битве, которую вел Август, и о том, что его героизм был воодушевлением для всех нас, и меня уже потихоньку начало тошнить, когда он сказал: «В раю Август будет, наконец, здоровым и полноценным», намекая на то, что он был менее полноценным, чем другие, из-за недостатка ног, и я как-то не смогла сдержать вздох отвращения. Папа схватил меня над коленом и выдал мне осуждающий взгляд, но за спиной кто-то пробормотал прямо у меня над ухом:

— Несет какую-то хрень, согласна?

Я обернулась.

На Питере Ван Хаутене был белый льняной костюм, скроенный с учетом его полноты, зеленовато-голубая сорочка и зеленый галстук. Он был одет будто для колонизации Панамы, а не похорон. Священник сказал: «Давайте помолимся», но когда все склонили головы, я все еще, разинув рот, пялилась на Питера Ван Хаутена. Через пару секунд он прошептал: «Нужно притвориться, что мы молимся», и склонил голову.

Я попыталась забыть о нем и просто помолиться за Августа. Мне пришлось приложить усилия к тому, чтобы слушать священника и не оглядываться.

Священник вызвал Айзека, который был более серьезен, чем на пре-похоронах.

— Август Уотерс был губернатором тайного штата Онкохомы, и он незаменим, — начал Айзек. — Другие люди могут рассказать вам всякие веселые случаи, потому что Гас был веселым парнем, но позвольте мне поведать вам серьезную историю: на следующий день после того, как мне вырезали глаз, Гас пришел в больницу. Я был слеп, и сломлен, и ничего не хотел делать, а Гас ворвался ко мне в палату и прокричал: «У меня отличные новости!», а я такой: «Не очень-то я хочу сейчас слышать отличные новости», а Гас сказал: «Это такие новости, которые тебе захочется услышать», и я спросил его: «Ну ладно, что там?», а он сказал: «Ты проживешь хорошую и долгую жизнь, полную прекрасных и ужасных событий, которые ты даже представить себе не можешь!».

Айзек не мог продолжать, или, может, это было все, что он написал.

После того, как школьный друг рассказал пару историй о баскетбольном таланте Гаса и его качествах прекрасного товарища по команде, священник сказал:

— А теперь мы услышим несколько слов от Хейзел, особого друга Августа.

Особого друга? В зале кто-то хихикнул, поэтому я подумала, что будет безопасно начать с того, чтобы произнести: «Я была его девушкой». В зале рассмеялись. Затем я начала зачитывать прощальную речь, которую я написала.

— В доме Гаса есть замечательная цитата, которую мы оба считали особенно утешающей: Без боли, как бы мы узнали радость?

Я продолжала разглагольствовать о чертовых Ободрениях, а родители Гаса, обнявшись и держа друг друга за руки, кивали каждому слову. Я решила, что похороны устраивают ради живых.

После речи его сестры Джулии служба закончилась молитвой о единении Гаса с Богом, и я снова подумала о том, что он сказал мне в Оранжи, что он не верит в облачные дворцы и арфы, но верит во Что-то с большой буквы, и поэтому я постаралась представить его Где-то с большой буквы, пока мы молились, но даже тогда я не смогла полностью убедить себя, что мы рано или поздно будем вместе. Я уже знала слишком много мертвых. Я знала, что теперь время для меня пойдет иначе, нежели для него, что я, как и все в этой комнате, продолжу собирать любовь и потери на своем пути, а он нет. И для меня это была окончательная и непереносимая трагедия: как все бесчисленные мертвые, он раз и навсегда превратился в одного из призраков, которые раньше его пугали.

А потом один из зятьев Гаса принес бумбокс, и они включили песню, которую выбрал Гас: тихую и печальную композицию The Hectic Glow под названием The New Partner. Честно говоря, я просто хотела пойти домой. Я едва знала всех этих людей и чувствовала, как маленькие глазки Питера Ван Хаутена впиваются в мои обнаженные лопатки, но после того, как песня закончилась, все посчитали нужным подойти ко мне и сказать, что я произнесла прекрасную речь, и что служба была отличная, но это была ложь: мы были на похоронах. Они прошли, как любые другие похороны.

Те, кто нес гроб — его двоюродные братья, отец, дядя, друзья, которых я никогда не видела, — подошли и подняли его, чтобы отнести к катафалку.

Когда мама, папа и я забрались в машину, я сказала:

— Я не хочу идти. Я устала.

— Хейзел, — сказала мама.

— Мам, там будет негде сесть, и все это продлится уйму времени, а я смертельно устала.

— Хейзел, нам нужно пойти ради мистера и миссис Уотерс, — сказала мама.

— Просто… — сказала я. Я почему-то чувствовала себя такой маленькой на заднем сиденье. Я, в принципе, хотела быть маленькой. Я хотела, чтобы мне было лет шесть. — Ладно, — сказала я.

Я просто смотрела в окно. Я и вправду очень не хотела идти. Я не хотела видеть, как его опустят в землю на том месте, которое он выбрал со своим отцом, и как его родители упадут на колени в мокрую от росы траву и застонут от боли, и я не хотела видеть, как пузо алкоголика Питера Ван Хаутена растягивает его льняной пиджак, и я не хотела плакать перед кучей народа, и не хотела бросать пригоршню земли на его могилу, и не хотела, чтобы моим родителям пришлось стоять там под чистым голубым небом, очевидно клонящимся к вечеру, и думать об их дне и их ребенке, и моем месте на кладбище, и моем гробе, и моей земле.

Но я все это сделала. Я сделала все это и еще хуже, потому что папа с мамой думали, что так нужно.

★★★

После того, как все закончилось, Ван Хаутен подошел ко мне, положил толстую руку на мое плечо и спросил:

— Можете подвезти? Я оставил машину внизу холма.

Я пожала плечами, и он открыл дверь на заднее сиденье, как только папа снял машину с сигнализации.

Когда мы были внутри, он наклонился между передними сиденьями и сказал:

— Питер Ван Хаутен, писатель в отставке и полупрофессиональный разочарователь.

Мои родители представились. Он пожал им руки. Я была удивлена, что Питер Ван Хаутен пролетел через полмира, чтобы попасть на похороны.

— Как вы вообще… — начала я, но он меня прервал.

— Я воспользовался вашим дьявольским Интернетом, чтобы следить за некрологами в Индианаполисе. — Он залез рукой в льняной костюм и достал почти двухлитровую бутылку виски.

— И вы просто купили билет и…

Он снова перебил меня, пока откручивал крышку.

— Он стоил мне пятнадцать тысяч за первый класс, но я достаточно обеспечен, чтобы потакать подобным прихотям. И потом, напитки бесплатно. Если ты амбициозен, можно даже окупить расходы.

Ван Хаутен сделал большой глоток виски и протянул его папе, который сказал: «Ммм, нет, спасибо». Затем Ван Хаутен качнул бутылкой в мою сторону. Я взяла ее.

— Хейзел, — сказала мама, но я отвернула крышку и глотнула. Мой желудок почувствовал себя примерно как легкие. Я вернула бутылку Ван Хаутену, который щедро отхлебнул из нее и сказал:

— Ну что ж, omnis cellula e cellula.

— Что-что?

— Мы с твоим парнем Уотерсом немного переписывались, и в его последнем…

— Погодите, вы теперь что, письма поклонников читаете?

— Нет, он отправил его ко мне домой, а не через издателя. И едва ли я могу назвать его поклонником. Он меня презирал. Но, в любом случае, он настаивал, что мое поведение будет прощено, если я посещу его похороны и скажу тебе, что становится с матерью Анны. Ну вот он я, и вот твой ответ: omnis cellula e cellula.

— Что? — снова спросила я.

— Omnis cellula e cellula, — снова сказал он. — Всякая клетка из клетки. Каждая клетка происходит от другой клетки, которая родилась из предыдущей. Жизнь происходит от жизни. Жизнь порождает жизнь порождает жизнь порождает жизнь порождает жизнь.

Мы доехали до подножия холма.

— Ладно, хорошо, — сказала я. Я была не в настроении. Питер Ван Хаутен не сможет испортить похороны Гаса. Я ему не позволю. — Спасибо, — сказала я. — Ну, я думаю, что мы приехали.

— Ты не хочешь услышать объяснение? — спросил он.

— Нет, — сказала я. — Обойдусь. Я думаю, что вы — жалкий алкоголик, который произносит цветистые фразочки, чтобы привлечь внимание, как не по годам развитый одиннадцатилетка, и мне вас очень жаль. Но… да, вы уже не тот, кто написал Высшее страдание, так что вы не сможете написать к нему продолжение, даже если захотите. Но все равно спасибо. Живите счастливо.

— Но…

— Спасибо за бухло, — сказала я. — А теперь выметайтесь. — Он выглядел обиженным. Папа остановил машину, и мы стояли там, с могилой Гаса позади нас, пока наконец замолчавший Ван Хаутен не открыл дверь и не вышел.

Пока мы отъезжали, я смотрела через заднее стекло, как он сделал глоток и поднял бутылку в мою сторону, словно пил за мое здоровье. Его глаза были такими печальными. Честно говоря, мне стало его вроде как жаль.

Мы наконец оказались дома около шести, и я была жутко уставшая. Я хотела просто лечь спать, но мама заставила меня поесть немного макарон с сыром. Зато мне хотя бы было позволено съесть их в постели. Я поспала пару часов с включенным БИПАПом. Пробуждение было ужасным, потому что на какое-то запутанное мгновение я подумала, что все было в порядке, а потом меня ударило по новой. Мама отключила меня от БИПАПа, я прицепила себя к переносному баллону и, спотыкаясь, прошла в ванную, чтобы почистить зубы.

Рассматривая себя в зеркало, я думала о том, что существует два вида взрослых: есть Питеры Ван Хаутены — жалкие создания, рыскающие во земле в поисках, кому бы причинить вред. И еще были такие, как мои родители — бродящие зомби, делающие все, что нужно, чтобы продолжать бродить.

Ни одна из этих перспектив не показалась мне особенно привлекательной. Мне вздумалось, что я уже видела все доброе и светлое в мире, и я начала подозревать, что даже если бы не вмешалась смерть, такая любовь, как у нас с Августом, не продлилась бы долго. Один поэт написал: Лишь день прольет свой цвет – / Вот золота и нет ^[56] .

Кто-то постучал в дверь ванной.

— Оккупада^[57], — сказала я.

— Хейзел, — сказал папа. — Я войду?

Я не ответила, но через пару секунд открыла дверь. Я села на опущенное сиденье унитаза. Почему дышать — это так сложно? Папа присел на колени рядом со мной. Он схватил мою голову и прижал ее к своим ключицам, а потом сказал:

— Мне жаль, что Гас умер.

Дышать, прижавшись к его футболке, было трудно, но чувствовать, как крепко он меня обхватил, и погрузиться в его умиротворяющий запах было приятно. Он словно сердился или вроде того, и мне это нравилось, потому что я тоже сердилась.

— Это все полная хрень, — сказал он. — Все это. Восьмидесятипроцентная вероятность выздоровления, а он попадает в двадцать процентов? Херня. Он был таким ярким парнем. Херня. Ненавижу. Но любить его было чем-то особенным, правда же?

Я кивнула в его футболку.

— Помогает понять, как я тебя люблю, — сказал он.

Мой старик. Всегда знал, что именно сказать.