Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Полная тьма, ни одной звезды 2 страница



Я положил ее на кровать, снял обувь, и оставил ее там храпеть с распростертыми ногами и рукой, свисающей с матраца. Я вернулся в гостиную и обнаружил Генри, стоящего возле радио, которое Арлетт вынудила меня купить год назад.

– Она не может говорить подобные вещи о Шеннон, – прошептал он.

– Но она будет, – сказал я. – Такой ее создал Бог.

– И она не может увезти меня от Шеннон.

– Она сделает и это, – сказал я. – Если мы позволим ей.

– Неужели ты… пап, неужели ты не можешь нанять собственного адвоката?

– Ты считаешь какой‑нибудь адвокат, услуги которого я мог бы себе позволить на те небольшие деньги, которые у меня есть в банке, сможет противостоять адвокатам «Фаррингтон», которых они натравят на нас? Они заправляет всем округом Хемингфорд; я же управляю только серпом, когда хочу скосить сено. Они хотят эти сто акров, а она хочет им отдать их. Это единственный выход, но ты должен помочь мне. Поможешь?

Долгое время он молчал. Он опустил свою голову, и я видел, как слезы капают из его глаз на вязанный коврик. Затем он прошептал:

– Да. Но если я должен буду смотреть на это… я не уверен, что смогу…

– Есть способ, как ты можешь мне помочь и при этом не смотреть. Сходи в сарай и принеси мешок из мешковины.

Он сделал, как я просил. Я пошел на кухню и взял ее самый острый нож для разделки мяса. Когда он вернулся с мешком и увидел его, лицо его побледнело.

– Обязательно должен быть он? Ты не можешь… подушкой…

– Это было бы слишком медленно и слишком болезненно, – сказал я. – Она бы боролась.

Он согласился, будто я убил десяток женщин перед своей женой и потому знал это. Но я не убивал. Я знал только то, что во всех моих полупланах – другими словами в моих мечтах об избавление от нее – я всегда видел нож, который теперь держал в руке. В общем, это будет нож. Нож или ничего.

Мы стояли там в свет керосиновой лампы – до 1928 года там не было электричества за исключением генераторов в Хемингфорд Хоум – глядя друг на друга, в абсолютной ночной тишине, которую нарушал только неприятный звук ее храпа. Однако был и третий присутствующий в той комнате: ее неутолимое желание, которое существовало отдельно от нее самой (я думал, что ощущал его тогда; спустя эти 8 лет я уверен в этом). Это нелепо, но призрак был там даже прежде, чем женщина, частью которой он был, умерла.

– Хорошо, пап. Мы сделаем это… мы отправим ее на Небеса. – Лицо Генри просияло от этой мысли. Каким отвратительным мне кажется это сейчас, особенно когда я думаю о том, как он кончил.

– Это будет быстро, – сказал я. Мужчина и мальчик, мигом перережут горло свинье, и я думал, что так оно и будет. Но был неправ.

Позвольте рассказать это быстро. Ночами, когда я не могу уснуть – а так часто бывает – я прокручиваю это в памяти раз за разом, каждый удар, кашель и каплю крови в изящной медлительности, так что позвольте рассказать это быстро.

Мы вошли в спальню, я впереди с ножом в руке, мой сын с мешком из мешковины. Мы вошли на цыпочках, но могли войти ударяя в музыкальные тарелки, не разбудив ее. Я жестом показал Генри, встать с правой стороны от меня, у ее головы. Теперь мы могли услышать будильник Биг‑Бен, тикающий на ее тумбочке, так же как ее храп, и любопытная мысль пришла ко мне: мы походили на врачей, посещающих смертное ложе важного пациента. Но мне кажется, что врачи возле смертных лож, как правило, не дрожат от вины и страха.

Пожалуйста, пусть крови будет не слишком много, думал я. Пусть мешок спрячет ее. Еще лучше, позволь ему отказаться теперь, в последнюю минуту.

Но он не отказался. Может он думал, что я возненавижу его, сделай он это; может хотел отправить ее на Небеса; а может помнил этот непристойный средний палец, рисующий круг вокруг ее промежности. Не знаю. Одно я знаю точно, он прошептал, «Прощай, Мама «, и опустил мешок на ее голову.

Она фыркнула и попыталась вырваться. Я хотел протянуть руку под мешок, чтобы сделать свое дело, но он вынужден был сильнее надавить на него, чтобы удержать ее, и у меня не получилось. Я видел, что ее нос приобрел форму плавника акулы в мешковине. А также видел растущую панику на его лице, и знал, что долго он не продержится.

Я поставил колено на кровать, а руку положил ей на плечо. Затем я полоснул по горлу через мешковину. Она закричала, и начала всерьез брыкаться. Кровь хлынула через разрез в мешковине. Ее руки взметнулись и били воздух. Генри с визгом отскочил от кровати. Я попытался удержать ее. Она дергала мешок руками, и я полоснул по ним, порезав три пальца до кости. Она снова вскрикнула – звук был столь же тонкий и острый как, осколок льда – и рука откинулась, чтобы дергаться на покрывале. Я сделал еще один кровоточащий порез в мешковине, и еще один, и еще. Я сделал пять порезов, прежде, чем она оттолкнула меня не пораненной рукой, а затем разорвала мешок на лице. Она не смогла скинуть его целиком со своей головы – он застрял в волосах – поэтому он висел на ней как сетка для волос.

Я перерезал ее горло первыми двумя порезами достаточно глубоко, чтобы показался хрящ ее трахеи. Последними двумя я разрезал ее щеку и рот настолько глубоко, что у нее появилась усмешка клоуна. Она простиралась вплоть до ушей и обнажила зубы. Она издала гортанный, глухой рев, звук, который лев мог бы издать во время кормежки. Кровь из горла разлеталась по всему покрывалу вплоть до ее ног. Помню, я подумал, что она была похожа на вино, когда она держала свой бокал в последних лучах дневного света.

Она попыталась подняться с кровати. Вначале я был ошеломлен, затем пришел в бешенство. Она была проблемой для меня на протяжении всего нашего брака и даже сейчас в нашем кровавом разводе была проблемой. Но что еще я должен был ожидать?

– Папа, заставь ее остановится! – Пронзительно вопил Генри. – Заставь ее остановится, папа, Бога ради, заставь ее остановится!

Я вскочил на нее как страстный любовник и толкнул ее вниз на пропитанную кровью подушку. Снова гневное рычание донеслось из глубин ее изрезанного горла. Ее глаза выкатились из орбит, извергая поток слез. Я намотал на руку ее волосы, дернул голову назад, и резал горло снова и снова. Потом я сорвал покрывало, с моей стороны кровати, и обернул его вокруг ее головы, закрыв все кроме пульсирующей яремной вены. Мое лицо ловило эти брызги, и горячая кровь теперь капала с моего подбородка, носа, и бровей.

Позади меня вопли Генри прекратились. Я обернулся и увидел, что Бог сжалился над ним (если он не отвернулся, когда увидел, что мы сделали): он упал в обморок. Ее сопротивление начало слабеть. Наконец она неподвижно застыла… но я оставался верхом на ней, придавливая ее покрывалом, теперь пропитанным кровью. Я напомнил себе, что она никогда не сдавалась легко. И я оказался прав. Через тридцать секунд (металлические часы, заказанные по почте, отсчитали их), она предприняла еще одну попытку, на этот раз, изогнув спину настолько напряженно, что почти сбросила меня. Оседлай ее, Ковбой, подумал я. Или может сказал это вслух. Слава Богу, я не помню этого. Все остальное, но не это.

Она утихла. Я отсчитал еще тридцать секунд, затем еще тридцать, для гарантии. На полу зашевелился и застонал Генри. Он начал садится, затем передумал. Он отполз в самый дальний угол комнаты и свернулся клубком.

– Генри? – Сказал я.

Никакой реакции от очертания клубка в углу.

– Генри, она мертва. Она мертва, и мне нужна помощь.

По‑прежнему ничего.

– Генри, уже слишком поздно отступать. Дело сделано. Если ты не хочешь отправиться в тюрьму, а своего отца отправить на электрический стул, тогда поднимайся на ноги и помоги мне.

Пошатываясь, он направился к кровати. Его волосы упали на глаза; они блестели через собранные в пучок потные локоны как глаза животного, скрывающегося в кустах. Он постоянно облизывал губы.

– Не наступай в кровь. Нам и так здесь убирать больше беспорядка, чем я хотел, но мы позаботимся об этом. Если не наследим по всему дому.

– Мне стоит посмотреть на нее? Пап, я должен посмотреть?

– Нет. Никто из нас не должен.

Мы завернули ее, сделав покрывало ее саваном. Как только это было сделано, я понял, что мы не могли так нести ее через дом; в моих полупланах и мечтах, я видел не более чем неброскую нить крови, портящую покрывало, в том месте, где перерезано горло (ее аккуратно перерезанное горло). Я не предвидел и даже не рассматривал действительность: белое покрывало было черновато‑фиолетовым в тусклой комнате, источая кровь, словно пропитанная водой губка.

В шкафу было стеганое одеяло. Я не мог подавить краткую мысль, что подумала бы моя мать, увидь она, как я использую, этот сшитый с любовью свадебный подарок. Я положил его на пол. Мы опустили Арлетт на него и завернули.

– Быстрей, – сказал я. – Прежде, чем с него также начнет капать. Нет… постой… сходи за лампой.

Он ходил так долго, что я начал опасаться, не убежал ли он. Затем я увидел, что свет слегка подпрыгивая направлялся по короткому коридору мимо его спальни, к той что мы делили с Арлетт. Делили. Я видел, что слезы стекали с его бледного воскового лица.

– Поставь ее на тумбочку.

Он поставил лампу на книгу, которую я читал: «Мэйн‑Стрит» Синклера Льюиса. Я никогда не дочитывал ее; ни разу не хватило терпения дочитать. При свете лампы я указал на брызги крови на полу, и лужу прямо возле кровати.

– Еще больше вытечет из одеяла, – сказал он. – Если бы я знал, сколько крови в ее…

Я стянул наволочку с моей подушки и нацепил ее на конец одеяла как носок на кровоточащую голень.

– Возьми ее за ноги, – сказал я. – Мы должны покончить с этой частью прямо сейчас. И не упади опять в обморок, Генри, поскольку я не могу сделать это в одиночку.

– Я хочу, чтобы это был сон, – сказал он, но все же нагнулся и обхватил руками одеяло снизу. – Пап, как думаешь, это может быть сон?

– Через год, когда все это будет позади, мы так и будем думать. – Часть меня, действительно верила в это. – Теперь, быстро. Прежде, чем наволочка начнет протекать. Или остальная часть одеяла.

Мы понесли ее по коридору, через гостиную, и через парадную дверь как мужчины, несущие мебель, обернутую тканью. Как только мы оказались на ступеньках веранды, я с облегчением вздохнул; кровь в палисаднике можно легко скрыть.

Генри был в порядке, пока мы не обошли угол коровника, и старый колодец не показался в поле зрения. Он был окружен деревянными колышками, чтобы никто случайно не наступил на деревянный люк, который накрывал его. Эти колышки выглядели мрачными и ужасными в звездном свете, и при виде их, Генри издал сдавленный крик.

– Это не могила для мамы…

Он успел сказать только это, а затем упал в обморок в куст сорняков, который вырос позади коровника. Внезапно я в одиночку держал весь вес моей убитой жены. Опустив гротескный сверток – упаковка теперь вся перекосилась и порезанная рука вывалилась, – я достаточно долго размышлял над тем, чтобы привести его в чувство. Я решил, что будет более милосердно, позволить ему лежать. Я отволок ее в сторону колодца, положил ее, и поднял деревянную крышку люка. Когда я прислонил его к двум колышкам, колодец выдохнул в мое лицо: зловоние застойной воды и гниющих сорняков. Я боролся со своим желудком и проиграл. Держась за два колышка, чтобы сохранить равновесие, я согнулся пополам, чтобы выблевать свой ужин и немного вина, которое выпил. Донеслось эхо всплеска, когда это ударилось об темную воду внизу. Этот всплеск, как и мысль «Оседлай ее, Ковбой», был постоянно в моей памяти на протяжении прошлых восьми лет. Я просыпаюсь среди ночи с эхом в своей голове и ощущением заноз от колышков впивающихся в ладони, когда я сжимаю их, цепляясь за свою дорогую жизнь.

Я отступил от колодца и споткнулся о сверток, в котором завернута Арлетт. Я упал. Порезанная рука была в дюймах от моих глаз. Я засунул ее обратно в одеяло, а затем похлопал по нему, словно успокаивая ее. Генри все еще лежал в сорняках, положив голову на руку. Он был похож на ребенка, отсыпавшегося после напряженного дня во время сбора урожая. Над головой, сияли тысячи и десятки тысяч звезд. Я видел созвездия – Орион, Кассиопею, Большую Медведицу – которые мой отец показывал мне. Вдалеке, залаял Рекс, пес Коттери, вначале один раз, затем еще. Помню, я подумал, что эта ночь никогда не закончится. Так оно и было. По сути, она никогда не заканчивалась.

Я поднял сверток на руки, и он дернулся.

Я замер, мое дыхание остановилось, несмотря на мое громоподобное сердце. Конечно, я не чувствовал этого, я сконцентрировался. Я ждал, что это повторится. Или может ее рука выползет из одеяла и попытается схватить мое запястье порезанными пальцами.

Не было ничего. Я вообразил себе это. Конечно, вообразил. И, я скинул ее в колодец. Я видел, что одеяло распуталось с конца, не обмотанного наволочкой, а затем раздался всплеск. Намного сильнее, чем вызвала моя рвота, но также донесся глухой хлюпающий удар. Я знал, что там было не глубоко, но надеялся, что этого хватит скрыть ее. Тот глухой удар дал мне понять, что это было не так.

Пронзительная сирена смеха раздалась позади меня, звук настолько близкий к безумию, что вызвал мурашки по всей коже от копчика до затылка. Генри очнулся и встал на ноги. Нет, намного хуже этого. Он скакал позади коровника, махая руками звездному небу, и смеясь.

– Мама на дне колодца и мне все равно! – пел он. – Мама на дне колодца и мне все равно, что мой хозяин уш‑ееел!

Я достиг его в три шага и ударил настолько сильно, насколько только мог, оставляя кровавые отпечатки пальцев на пушистой щеке, которая еще не чувствовала лезвия бритвы.

– Заткнись! Твой голос разносится! Твой… вон, глупый мальчишка, ты снова разбудил эту чертову собаку.

Рекс гавкнул три раза. Потом все стихло. Мы стояли, я схватил Генри за плечи, задрал голову и прислушался. Пот стекал по затылку. Рекс гавкнул еще раз, затем замолк. Если кто‑ нибудь из Коттери проснулся, они решат, что он лаял на енота. По крайней мере, я надеялся на это.

– Ступай в дом, – сказал я. – Худшее закончено.

– Это так, пап? – Он торжественно смотрел на меня. – Это так?

– Да. Ты в порядке? Ты опять собираешься упасть в обморок?

– Я?

– Да.

– Я в порядке. Я просто… не знаю, почему я так смеялся. Я был растерян. Наверное, от того что я свободен. Все закончилось! – Смешок вырвался из него, и он хлопнул ладонью по своему рту как маленький мальчик, который неосторожно сказал ругательство перед своей бабушкой.

– Да, – сказал я. – Все закончено. Мы остаемся здесь. Твоя мать сбежала в Сент‑Луис… или может в Чикаго… но мы остаемся здесь.

– Она…? – Его глаза рассеяно посмотрели на колодец и крышку, прислоненную к трем из колышков, которые были так мрачны в звездном свете.

– Да, Хэнк, она сбежала. – Его мать ненавидела слышать, как я называю его Хэнком, она говорила, что это было так заурядно, но теперь она ничего не могла с этим поделать. – Свалила и оставила нас горевать. И конечно мы сожалеем, но, тем не менее, работа по дому не будет ждать. Как и школа.

– И я по‑прежнему могу… дружить с Шеннон.

– Конечно, – сказал я, и мысленно увидел, как средний палец Арлетт чертит свой похотливый круг вокруг промежности. – Конечно, можешь. Но если когда‑нибудь ты почувствуешь желание признаться Шеннон…

Выражение ужаса появилось на его лице.

– Никогда!

– Так ты сейчас думаешь, и я этому рад. Но если однажды желание появится, помни: она сбежала от тебя.

– Конечно, она сбежала, – пробормотал он.

– Теперь иди в дом и достань оба ведра из кладовой. Лучше захвати еще несколько ведер для молока из амбара. Наполни их из кухонного насоса и разведи мыльную пену тем средством, которое она держит под сливом.

– Мне нагреть воду?

Я услышал, как моя мать сказала: Холодная вода для крови, Уилф. Помни это.

– Не нужно, – сказал я. – Я прийду, как только положу крышку на колодец.

Он начал отворачиваться, затем схватил мою руку. Его руки были ужасно холодными.

– Никто никогда не узнает! – Он прошептал это охрипшим голосом в мое лицо. – Никто никогда не узнает, что мы сделали!

– Никто и никогда, – сказал я, звуча гораздо смелее, чем чувствовал себя. Дела уже пошли не так, как надо, и я начал понимать, что действительность никогда не похожа на мечту.

– Она ведь не вернется?

– Что?

– Она не будет преследовать нас, так ведь? – Только он сказал изводить, сельское словечко, которое всегда заставляло Арлетт покачать головой и закатить глаза. Только теперь, восемь лет спустя, я осознал, насколько изводить походит на ненависть.

– Нет, – сказал я.

Но, я ошибался.

Я посмотрел в колодец, и хотя он был всего шесть метров в глубину, луна не отражалась в нем и все, что я увидел, было бледное пятно стеганого одеяла. Или может это была наволочка. Я опустил крышку на место, поправил ее немного, потом пошел обратно к дому. Я пытался следовать тем путем, по которому мы тащили нашу ужасную ношу, специально шаркая ногами, пытаясь затереть любые следы крови. Я сделаю это тщательней утром.

Я обнаружил нечто той ночью, что большинству людей никогда не доведется узнать: убийство это грех, убийство это проклятие (естественно, собственного разума и духа, даже если атеисты правы и нет никакой загробной жизни), но убийство это также работа. Мы вычищали спальню, пока не заныли наши спины, затем двинулись дальше по коридору, гостиной, и наконец, веранде. Каждый раз, когда мы думали, что все сделали, один из нас находил очередное пятно. Когда рассвет начал освещать небо на востоке, Генри на коленях вычищал трещины между досками в полу спальни, а я был внизу в гостиной, исследуя вязаный коврик Арлетт дюйм за дюймом, выискивая ту единственную каплю крови, которая могла выдать нас. На нем ни одной не оказалось – нам повезло в этом отношении – но капля размером с десятицентовик была рядом с ним. Она выглядела, как кровь из пореза от бритья. Я вытер ее, затем вернулся в нашу спальню, чтобы посмотреть, как держится Генри. Теперь он выглядел лучше, и я почувствовал облегчение. Думаю, что это было из‑за появления дневного света, который кажется всегда, рассеивает худшие из наших кошмаров. Но когда Джордж, наш петух, издал свой первый крик за день, Генри подскочил. Затем он засмеялся. Это был маленький смешок, и с ним было все еще что‑то не так, но это не так напугало меня, как его смех, когда он пришел в сознание между коровником и старым колодцем.

– Пап, я не смогу сегодня пойти в школу. Я так устал. И… мне кажется люди, заметят это по моему лицу. Особенно Шеннон.

Я даже не подумал о школе, что было еще одним признаком полупланирования. Полу‑ дерьмового‑планирования. Я должен был отложить это, пока школа не уйдет на летние каникулы. Это означало бы просто подождать неделю.

– Ты можешь остаться дома до понедельника, потом скажешь учителю, что был грипп и ты не хотел заразить им остальную часть класса.

– Это не грипп, но я устал.

Я тоже.

Мы развернули чистую простыню из ее бельевого шкафа (очень многие вещи в этом доме были ее… но теперь уже нет), и сложили кровавое постельное белье на нее. Матрац, разумеется, был также кровавым, и нуждался в замене. Был другой, не столь хороший, в коровнике. Я связал постельное белье вместе, а Генри взял матрац. Мы вернулись к колодцу прямо перед тем, как солнце осветило горизонт. Небо было абсолютно ясным. Это будет хороший день для кукурузы.

– Пап, я не могу смотреть туда.

– Ты и не должен, – сказал я, и снова снял деревянную крышку. Я подумал, что стоило оставить его открытым с самого начала – думай наперед, сэкономишь силы, любил поговаривать мой собственный отец – и понял, что никогда не сделал бы этого. Не после того как почувствовал (или подумал что почувствовал), то последнее слепое подергивание.

Теперь я мог увидеть дно, и то, что я увидел, было ужасно. Приземлившись, она восседала на своих переломанных ногах. Наволочка порвалась, и лежала на ее коленях.

Стеганое одеяло и покрывало развязались и были раскинуты вокруг ее плеч как замысловатая дамская накидка. Мешок, покрывающий голову и сдерживающий ее волосы как сетка для волос, завершал картину: она выглядела так, словно была одета для ночного города.

Да! Ночь в городе! Именно поэтому я настолько счастлива! Именно поэтому я усмехаюсь от уха до уха! И ты заметил, насколько красна моя помада, Уилф? Я никогда не нанесла бы этот оттенок в церковь, не так ли? Нет, такую помаду, женщина наносит, когда хочет сделать ту противную вещь своему мужчине. Спускайся вниз, Уилф, почему нет? Не беспокойся о лестнице, просто прыгай! Покажи мне, как сильно ты хочешь меня! Ты сделал противную вещь со мной, теперь позволь мне отплатить тебе!

– Пап? – Генри стоял лицом к коровнику, сгорбив плечи, как мальчик, ожидающий избиения. – Все в порядке?

– Да. – Я бросил вниз связку белья, надеясь, что она приземлится на нее сверху и скроет эту ужасную вздернутую к верху усмешку, но по прихоти сквозняка вместо этого она упала на ее колени. Теперь казалось, что она сидела в неком причудливом и окровавленном облаке.

– Она прикрыта? Пап, она прикрыта?

Я схватил матрац и сбросил его. Он приземлился на краю грязной воды, а затем упал напротив круглой мощеной камнем стены, образовав небольшой навес над ней, наконец, скрывая ее запрокинутую вверх голову и кровавую усмешку.

– Теперь да. – Я опустил старую деревянную крышку обратно на место, понимая, что впереди было еще много работы: колодец необходимо будет засыпать. В любом случае это было давно пора сделать. Он был опасен, вот, почему я вбил круг колышков вокруг него. – Идем в дом и позавтракаем.

– Я не смогу съесть ни одного куска!

Но он смог. Мы оба смогли. Я приготовил яичницу, бекон, и картофель, и мы съели каждый кусочек. Тяжелая работа делает человека голодным. Все это знают.

Генри спал до вечера. Я бодрствовал. Некоторые из тех часов я провел за кухонным столом, выпивая чашку за чашкой черный кофе. Некоторые из них я потратил на прогулку по полю, доходя до конца одного ряда и возвращаясь по другому, слушая подобный звону мечей скрежет листьев в легком бризе. Когда наступает июнь и всходит кукуруза, это звучит, почти как разговор. Это беспокоит некоторых людей (и есть глупцы, которые говорят, что это звук растущей кукурузы), но я всегда находил этот тихий шелест успокаивающим. Он очищал мой разум. Теперь, сидя в этом городском гостиничном номере, я скучаю по нему. Городская жизнь не жизнь для фермера; для такого человека, подобная жизнь своего рода проклятие само по себе.

Исповедь, я считаю также тяжелой работой.

Я гулял, слушал кукурузу, пытаясь составить план, и наконец, у меня появился план. Я должен был его придумать и не только ради себя.

Было время не далее как 20 лет назад, когда мужчине в моем положении не стоило волноваться; в те дни, дела мужчины касались только его, особенно если он был уважаемым фермером: парнем, который платил свои налоги, ходил в церковь по воскресеньям, болел за бейсбольную команду «Звезды Хемингфорд», и голосовал за кандидатов от республиканской партии. Помню в те дни, все, что происходило на ферме, мы назвали «междусобойчиком». Те вещи, оставались незамеченными, не говоря уже о доносах. В те дни, жена считалась собственностью мужчины, и если она исчезала, то с концами.

Но те дни прошли, и даже если бы они не прошли… оставалась еще земля. Сто акров. Компания «Фаррингтон» хотела эти акры для своей проклятой свинобойни, и Арлетт заставила их поверить, что они получат их. Это означало опасность, а опасность означала, что больше недостаточно мечты и полуплана.

Вернувшись в полдень домой, я устал, но ясно мыслил и наконец, успокоился. Наши несколько коров ревели, их не подоили с утра. Я сделал эту ежедневную работу, затем отвел их на пастбище, где я позволю им остаться до заката, вместо того, чтобы отогнать их обратно для второго доения сразу после ужина. Им без разницы; коровы принимают, все как есть. Если бы Арлетт больше походила на одну из наших коров, размышлял я, она была бы еще живой и пилила бы меня из‑за новой стиральной машины из почтового каталога. Вероятно, я также купил бы ее для нее. Она всегда могла уговорить меня. Кроме тех случаев, когда это касалось земли. Об этом ей стоило знать лучше. Земля это мужское дело.

Генри все еще спал. В последующие недели, он много спал, и я разрешал ему, хотя обычным летом я загрузил бы его дни работой, пока он свободен от школы. А он заполнял бы свои вечера либо посещая Коттери либо гуляя взад вперед по нашей грунтовой дороге с Шеннон, они держались бы за руки и наблюдали за восходом луны. Когда они не целовались, так и было. Я надеялся, что после того что мы сделали, не испортил такое сладкое времяпрепровождения для него, но полагал, что это не так. Что, я все испортил. И конечно я был прав.

Я выкинул эти мысли из головы, убеждая себя, что пока было достаточно того, что он спал. Я должен был еще раз сходить к колодцу, и будет лучше сделать это одному. Наша раздетая кровать, казалось, кричала об убийстве. Я подошел к шкафу и изучил ее одежду. У женщин ее так много, верно? Юбки и платья, блузки, свитеры и нижнее белье, некоторое из последнего, настолько замысловато и необычно, что мужчина порой даже не может сказать с какой стороны изнанка. Взять их все было бы ошибкой, поскольку грузовик все еще был припаркован у коровника, а «Форд Модэл Ти», стоял под вязом. Она ушла пешком и взяла только то, что могла унести. Почему она не взяла «Ти»? Потому что я услышал бы, как он заводится, и остановил бы ее. Это было достаточно правдоподобно. Итак… единственный чемодан.

Я упаковал его тем что, по моему мнению, будет необходимо женщине и без чего она не могла уехать. Я положил немного ее лучших драгоценностей и фотографию ее родителей в золотой рамке. Я подумал насчет туалетных принадлежностей в ванной, и решил оставить все за исключением флакона духов и расчески. На ее ночном столике лежала библия, данная ей пастором Хокинсом, но я никогда не видел, чтобы она читала ее, и потому оставил ее на месте. Но я взял бутылку с ее железосодержащими таблетками, которые она хранила для своих месячных.

Генри еще спал, но теперь ворочался из стороны в сторону, словно во власти дурных снов. Я поспешил покончить со своими делами так быстро, как только мог, желая оказаться в доме, когда он проснется. Я пошел вокруг коровника к колодцу, поставил чемодан, и снял занозистую старую крышку в третий раз. Слава богу, Генри не было со мной. Слава богу, он не видел то, что увидел я. Думаю, это свело бы его с ума. Это меня почти свело с ума.

Матрац сдвинулся в сторону. Моей первой мыслью было то, что она оттолкнула его прежде, чем попыталась подняться. Поскольку она была все еще жива. Она дышала. Или так мне показалось на первый взгляд. Затем, когда логическое мышление начало пробиваться через мой первоначальный шок – я начал спрашивать себя, какое дыхание могло заставить платье женщины вздыматься и опадать не только на груди, но и на всем протяжении от шеи до подола – ее челюсть начала двигаться, как будто она изо всех сил пыталась заговорить. Однако не слова появились из ее очень увеличенного рта, а крыса, которая пережевывала деликатес из ее языка. Вначале показался ее хвост. Затем нижняя челюсть широко зевнула, когда она попятилась, когти на ее задних лапах, впивались в подбородок для опоры.

Крыса шлепнулась на колени, и когда это произошло, огромный поток ее братьев и сестер хлынул из‑под платья. У каждой было зажато в челюстях что‑то белое – кусок ее юбки, или возможно ее трусики. Я бросил на них чемодан. Я не думал об этом – мой мозг кипел от отвращения и ужаса – просто сделал это. Он приземлился на ее ноги. Большинство грызунов – может и все – весьма ловко увернулись от него. Потом они устремились в круглую черную дыру, которую матрац (который они, должно быть, отодвинули своей общей массой) прикрывал, и мигом исчезли. Я достаточно хорошо знал, что это была за дыра; отверстие трубы, которая снабжала водой желоба в коровнике, пока уровень воды не опустился слишком низко и не сделал ее бесполезной.

Ее платье осело вокруг нее. Фальшивое дыхание остановилось. Но она уставилась на меня, и то, что казалось, усмешкой клоуна теперь было похоже на свирепый взгляд медузы Горгоны. Я видел, крысиные укусы на ее щеках, и одна из ее мочек исчезла.

– Боже милостивый, – прошептал я. – Арлетт, мне так жаль.

Твое извинение не принято, казалось, говорил ее свирепый взгляд. И когда они найдут меня вот так, с крысиными укусами на моем мертвом лице и обгрызанном нижнем белье под моим платьем, ты наверняка окажешься на электрическом стуле в Линкольне. И мое лицо будет последним, что ты увидишь. Ты будешь видеть меня, когда электричество поджарит твою печень и сожжет твое сердце, а я буду усмехаться.

Я опустил крышку и, пошатываясь, отошел к коровнику. Там мои ноги предали меня, и будь я на солнце, то наверняка, упал бы в обморок, как Генри прошлой ночью. Но я был в тени, и после того, как я просидел в течение пяти минут, свесив голову почти до колен, я начал снова приходить в себя. Крысы добрались до нее и что? Разве они не добираются до всех нас, в конце концов? Крысы и жуки? Рано или поздно даже самый крепкий гроб должен разрушиться и впустить живых питаться мертвыми. Это принцип мира, и не все ли равно? При остановке сердца и асфиксии мозга, наша душа или оказывается где‑то в другом месте, или просто угасает. В любом случае, мы не должны там испытывать беспокойство, когда нашу плоть едят с наших костей.

Я двинулся к дому и достиг ступеней веранды прежде, чем мысль остановила меня: а что насчет подергивания? Что, если она была жива, когда я сбросил ее в колодец? Что, если она все еще была жива, парализованная, неспособная двигаться, как один из ее порезанных пальцев, когда крысы появились из трубы и начали свой набег? Что, если она чувствовала ту, что извивалась в ее удобно расширенном рту и начала…!





Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 213 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.017 с)...