Полная тьма, ни одной звезды 9 страница

Хотя у меня был жар и сильная слабость, когда шериф Джонс вошел в дверь в тот последний день ноября, я не находился в бреду. Я ясно помню нашу беседу, как мужчина или женщина могут помнить образы из особо яркого кошмара.

– Вы должны быть благодарны Арлетт, потому что я никогда не приехал бы сюда, если бы не она, – сказал он.

– Мертва, – ответил я.

– Все верно, она мертва.

– Я убил ее, разве нет? – сказал я затем, как научился говорить на коленях моей матери.

Шериф Джонс воспринял риторический прием моей матери (и его собственный, не забывайте) как реальный вопрос. Несколько лет спустя – это было на фабрике, где я нашел работу после того, как потерял ферму – я услышал бригадира, ругающего клерка за то, что он послал заказ в Де‑Мойн вместо Давенпорта прежде, чем клерк получил бланк доставки из главного офиса. Но мы всегда посылаем заказы в среду в Де‑Мойн, вскоре уволенный клерк возразил. Я просто предположил…

Предположение делает дурака из тебя и из меня, ответил бригадир. Старая поговорка, полагаю, но это был первый раз, когда я услышал ее. И стоит ли удивляться, что я подумал о шерифе Фрэнке Джонсе, когда сделал это? Привычка моей матери с превращением обращения в вопрос спасла меня от электрического стула. Меня никогда не судило жюри присяжных за убийство моей жены.

До сих пор, то есть.

Они здесь со мной, намного больше двенадцати, выстроившись в линию вдоль плинтуса по всему периметру комнаты, наблюдая за мной масляными глазами. Если бы горничная вошла с новыми простынями и увидела этих пушистых присяжных заседателей, то она выбежала бы с воплями, но ни одна девица не зайдет; я повесил, табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» на дверь два дня назад, и она была там с тех пор. Я не выходил. Полагаю, я мог бы заказать доставку еды из ресторана на улице, но подозреваю, что еда спровоцирует их. В любом случае, я не голоден, так что, это не большая жертва. Пока они были терпеливы, мои присяжные заседатели, но вероятно, это ненадолго. Как и любое жюри, они жаждут, когда показания свидетеля закончатся, чтобы они могли огласить приговор и получить свою символическую плату (в данном случае, заплаченную плотью), и вернуться домой к своим семьям. Поэтому, я должен закончить. Это не займет много времени. Тяжелая часть окончена.

Вот, что сказал шериф Джонс, когда сел возле моей больничной койки:

– Вы поняли это по моим глазам, полагаю. Верно?

Я был все еще очень больным, но достаточно поправился, чтобы быть осторожным.

– Понял что, шериф?

– То, что я приехал сказать вам. Вы не помните, так ведь? Ну, я не удивлен. Вы были просто больным американцем, Уилф. Я был уверен, что вы собирались умереть, и думал, что вы могли сделать это прежде, чем я отвезу вас в город. Кажется Бог, еще не закончил с вами, а?

Что‑то не закончило со мной, но я сомневался, что это Бог.

– Это насчет Генри? Вы приехали, чтобы сказать мне что‑то о Генри?

– Нет, – сказал он, – я приехал из‑за Арлетт. Это дурные вести, наихудшее, но вы не можете винить себя. Не похоже, что вы выгнали ее из дома палкой. – Он склонился вперед. – Вам могло показаться, что вы мне не нравитесь, Уилф, но это не так. Есть некоторые в этих краях, кто недолюбливает вас – и мы знаем, кто они, верно? – но не причисляйте меня к ним только, поскольку я должен принимать их интересы во внимание. Вы раздражали меня раз или два, и я полагаю, что вы все еще дружили бы с Харлом Коттери, если бы держали своего парня на коротком поводке, но я всегда уважал вас.

Я сомневался насчет этого, но держал рот на замке.

– Что касается того, что произошло с Арлетт, я скажу это снова, поскольку это стоит повторить: Вы не можете винить себя.

Не мог? Я подумал, что это было диким умозаключением даже для блюстителя порядка, который отнюдь не Шерлок Холмс.

– У Генри проблемы, если некоторые из отчетов которые я получил, верны, – медленно сказал он, – и он втянул Шен Коттери в горячую воду за собой. Они, скорее всего, сварятся в ней. Этого достаточно для вас, чтобы не взваливать на себя ответственность за смерть вашей жены. Вы не должны…

– Просто скажите мне, – сказал я.

За два дня до его визита – может в день, когда крыса укусила меня, может и нет, но примерно в то время – фермер, направляющийся в Лайм Биска с последней своей продукцией, заметил три кайота, дерущихся за что‑то примерно в двадцати метрах к северу от дороги. Он, возможно, продолжил бы путь, если также не заметил женскую потертую лакированную обувь и розовые трусики лежащие в канаве. Он остановился, выстрелил из своей винтовки, чтобы отпугнуть кайотов, и пошел в поле, чтобы осмотреть их приз. То, что он нашел, было скелетом женщины с лохмотьями одежды и несколькими кусками плоти, все еще свисающими с него. Оставшиеся волосы на ней, были блекло коричневого цвета, в который ярко темно‑рыжий цвет Арлетт, мог превратиться за месяцы воздействия природных условий.

– Два задних зуба отсутствовали, – сказал Джонс. – У Арлетт не хватало нескольких задних зубов?

– Да, – солгал я. – Потеряла их из‑за инфекции десен.

– Когда я приехал на следующий день после того, как она сбежала, ваш парень сказал, что она взяла свои лучшие украшения.

– Да. – Украшения, которые были теперь в колодце.

– Когда я спросил, могла ли она забрать какие‑нибудь деньги, вы упомянули двести долларов. Верно?

Ах, да. Вымышленные деньги Арлетт, которые она якобы взяла из моего комода.

– Верно.

Он кивнул.

– Ну, вот видите. Немного украшений и немного денег. Это объясняет все, разве нет?

– Я не понимаю…

– Поскольку вы не смотрите на это с точки зрения шерифа. Она была ограблена на дороге, вот и все. Какой‑то мерзавец заметил женщину, путешествующую автостопом между Хемингфорд и Лайм Биска, подобрал ее, убил ее, забрал деньги и драгоценности, а затем отнес тело достаточно далеко в ближайшее поле, чтобы оно не было заметно с дороги.

По его вытянутому лицу я видел, он считал, что она, вероятно, была не только ограблена но и изнасилована, и мне повезло, что от нее мало чего осталось, чтобы сказать наверняка.

– Тогда, это вероятно она, – сказал я, и как‑то смог сохранить серьезный вид, пока он не ушел. Потом я перевернулся, и хотя я ударился своей культей при этом, я начал смеяться. Я уткнул лицо в свою подушку, но даже это не заглушило звук. Когда медсестра – старая уродливая баба – вошла и увидела, что слезы струятся по моему лицу, она предположила (делая дураками и вас и меня), что я плакал. Она смягчилась, что я считал почти невозможным, и дала мне дополнительную таблетку морфия. Я был, в конце концов, скорбящем мужем и лишенным ребенка отцом. Я заслужил покой.

И знаете, почему я смеялся? Из‑за того, что это была сказанная из лучших побуждений глупость Джонса? Случайное появление мертвой женщины бродяги, которая, скорее всего, была убита ее попутчиком, пока они были пьяны? И это тоже, но в основном это была обувь. Фермер остановился, чтобы посмотреть из‑за чего дрались койоты, только потому, что увидел женскую лакированную обувь в канаве. Но когда шериф Джонс спросил об обуви в тот день прошлым летом, я сказал ему, что Арлетт ушла в парусиновых туфлях. Идиот забыл.

И он так и не вспомнил.

Когда я вернулся на ферму, почти весь мой домашний скот был мертв. Единственной выжившей, была Ахелоя, которая смотрела на меня укоризненными, голодными глазами и печально мычала. Я накормил ее с такой любовью, как только можно накормить домашнее животное, и действительно, это все, чем она была. Чем еще вы назвали бы животное, которое больше не может вносить свой вклад в пропитание семьи?

Было время, когда Харлан, со своей женой, мог бы позаботиться о моем хозяйстве, в то время как я был в больнице; поскольку наши владения были по соседству. Но даже после того, как жалобное мычание моих умирающих коров, начало доноситься через поля до него, пока он сидел за своим ужином, он не пришел. Будь я на его месте, вероятно, поступил также. В глазах Харла Коттери (и всего мира), мой сын не только погубил его дочь; он последовал за ней к тому, что должно было быть местом убежища, увез ее, и вынудил ее стать преступником. Как это дело о Влюбленных Бандитах должно быть, разъедало ее отца! Как кислота! Ха!

На следующей неделе – когда рождественские украшения появились в сельских домах, и вдоль Мэйн‑Стрит в Хемингфорд Хоум – шериф Джонс снова приехал на ферму. Один взгляд на его лицо сказал мне, какие были его новости, и я начал качать головой.

– Нет. Достаточно. Я не допущу этого. С меня хватит. Уходите.

Я возвратился в дом и попытался закрыть дверь, но я был слабым и одноруким, и он достаточно легко попал внутрь.

– Крепись, Уилф, – сказал он. – Ты справишься с этим.

Как будто он знал, о чем говорил.

Он заглянул в шкаф с декоративной керамической глиняной кружкой пива на нем, нашел мою, к сожалению, почти пустую бутылку виски, вылил последний глоток в глиняную кружку, и вручил ее мне.

– Доктор не одобрил бы, – сказал он, – но его здесь нет, а тебе потребуется это.

Влюбленные Бандиты были обнаружены в их последнем убежище, Шеннон, умерла от пули продавца, Генри от пули, которую он пустил в свой мозг. Тела были доставлены в морг Элко, до получений инструкций. Харлан Коттери позаботился о своей дочери, но пальцем не пошевельнул ради моего сына. Конечно, нет. Я сделал это сам. Генри прибыл в Хемингфорд поездом восемнадцатого декабря, и я был на вокзале, наряду с темнокожим работником из похоронного бюро Братьев Кэстингс. Меня многократно фотографировали. Мне задавали вопросы, на которые я даже не пытался отвечать. Заголовки и в «Уорлд‑Геральд» и в намного более скромной «Хемингфорд Уикли» пестрили фразой «СКОРБЯЩИЙ ОТЕЦ».

Если бы репортеры увидели меня в похоронном бюро, например, когда дешевая сосновая коробка была открыта, то они увидели бы настоящее горе; они, могли бы использовать фразу, «РЫДАЮЩИЙ ОТЕЦ». Пуля, которую мой сын пустил в висок, пока сидел с головой Шеннона на коленях, расплющилась, когда пересекала его мозг и вырвала большой кусок его черепа с левой стороны. Но это было не худшим. У него не было глаз. Его нижняя губа сгрызана настолько, что зубы выступали в мрачной усмешке. Все, что осталось от его носа, было красным огрызком. Прежде, чем полицейский или заместитель шерифа обнаружили тела, крысы устроили веселый пир из моего сына и его возлюбленной.

– Приведите его в порядок, – сказал я Герберту Кэстингсу, когда снова смог внятно говорить.

– Мистер Джеймс… сэр… повреждения…

– Я вижу, каковы повреждения. Приведите его в порядок. И вытащите его из этой мерзкой коробки. Положите его в самый лучший гроб, который у вас есть. Мне все равно, сколько это стоит. У меня есть деньги. – Я нагнулся и поцеловал его растерзанную щеку. Ни один отец не должен целовать сына в последний раз, но если какой‑либо отец и заслуживал такой судьбы, это был я.

Шеннон и Генри похоронили в Методистской церкви Славы Божьей в Хемингфорд, Шеннон двадцать второго числа, а Генри в рождественский сочельник. Церковь была полна для Шеннон, и плач был настолько громкий, что почти сносил крышу. Я знаю, потому что я был там, по крайней мере, некоторое время. Я незаметно стоял у стены, затем тайком ушел на половине хвалебной речи преподобного Тереби. Преподобный Тереби также председательствовал на похоронах Генри, но вряд ли стоит говорить вам, что публики было намного меньше. Видно было только Тереби, но он был не один. Арлетт также присутствовала там, сидела рядом со мной, невидимая и улыбающаяся. Нашептывая в мое ухо.

Ты доволен тем, как все обернулось, Уилф? Это стоило того?

Прибавив к стоимости похорон, расходы на погребение, затраты на морг, и стоимость доставки тела домой, избавление от мощей моего сына обошлось более чем в три сотни баксов. Я заплатил из ипотечных денег. Что еще мне оставалось? Когда похороны окончились, я вернулся в пустой дом. Но сначала я купил новую бутылку виски.

1922 год приберег еще один фокус в своей суме. На следующий день после Рождества, огромная снежная буря с ревом появилась со Скалистых гор, сбивая нас с ног ураганным ветром и снегом. Когда тьма опустилась, снег превратился вначале в мокрый снег, а затем в проливной дождь. Около полуночи, когда я сидел в затемненной комнате, глуша резкую боль в моей культе небольшими глотками виски, скрежущий, раскалывающийся звук донесся из дальнего конца дома. Это была крыша, обвалившаяся в той части дома, на починку которой я потратил ипотечные деньги, по крайней мере, частично. Я поднял тост стаканом, затем сделал очередной глоток. Когда холодный ветер начал задувать вокруг моих плеч, я взял пальто с вешалки в прихожей, надел его, затем снова сел и выпил еще немного виски. В какой‑то момент я задремал. Около трех часов еще один скрежущий звук разбудил меня. На этот раз это была передняя половина коровника, которая рухнула. Ахелоя вновь выжила, и следующей ночью я взял ее к себе в дом. Почему? Спросите вы меня, и мой ответ будет, почему нет? Просто, какого черта нет? Мы были оставшимися в живых. Мы были выжившими.

Рождественским утром (который я провел потягивая виски в холодной гостиной, с моей выжившей коровой за компанию), я посчитал то, что осталось от ипотечных денег, и понял, что этого не достаточно для покрытия ущерба, нанесенного бурей. Я не очень заботился, потому что потерял вкус к сельской жизни, но мысль о компании «Фаррингтон», строящей свинобойню и загрязняющую реку по‑прежнему заставляла меня скрипеть зубами от злости. Особенно после высокой цены, которую я заплатил, чтобы не допустить попадание тех трижды проклятых ста акров в руки компании.

Внезапно меня осенило, что с официально мертвой Арлетт вместо без вести пропавшей, те акры были моими. Таким образом, два дня спустя я проглотил свою гордость и пошел к Харлану Коттери.

Мужчина, который ответил на мой стук, жил лучше, чем я, но потрясения того года все равно сказались. Он похудел, потерял волосы, и его рубашка сморщилась – хотя не столь сильно, как его лицо, и рубашку можно все же погладить. Он выглядел лет на шестьдесят пять вместо сорока пяти.

– Не бей меня, – сказал я, когда увидел, что он сжал кулаки. – Выслушай меня.

– Я не бью калек с одной рукой, – сказал он, – но лучше тебе оставить ее короткой. И мы будем говорить здесь на веранде, потому что ты больше никогда не переступишь порог моего дома.

– Хорошо, – сказал я. Я похудел – сильно – и дрожал, но холодный воздух хорошо влиял на мою культю, и на невидимую руку, которая казалось, все еще существовала под ней. – Я хочу продать тебе сто акров хорошей земли, Харл. Сотню, которую Арлетт была столь настроена продать компании «Фаррингтон».

Он улыбнулся на это, и его глаза заискрились в своих новых глубоких впадинах.

– Переживаешь сложные времена, не так ли? Половина твоего дома и половина коровника обрушились. Херми Гордон говорит, что ты там живешь с коровой. – Херми Гордон был сельским почтальоном, и известным сплетником.

Я назвал цену настолько низкую, что рот Харла открылся, а брови взлетели. Именно тогда, я заметил запах, доносящийся из опрятного и хорошо обставленного сельского дома Коттери, который казался абсолютно чуждым этому месту: подгоревшая еда. Готовила, очевидно, не Салли Коттери. Когда‑то меня должно быть интересовали подобные вещи, но то время прошло. Все, о чем я заботился тогда, это избавление от ста акров. Казалось правильным, продать им дешево, так как они уже заплатили мне слишком дорого.

– Это цент за доллар, – сказал он. Потом добавил, с очевидным удовлетворением, – Арлетт перевернулась бы в могиле.

Она сделала больше, чем просто перевернулась в ней, подумал я.

– Чему ты улыбаешься, Уилф?

– Ничему. За исключением одной вещи, я не забочусь больше о той земле. Единственное, о чем я действительно забочусь, это держать проклятую свинобойню «Фаррингтон» подальше от нее.

– Даже если ты потеряешь свое собственное хозяйство? – Он кивнул, словно я задал вопрос. – Я знаю об ипотеке, которую ты получил. В небольшом городке нет тайн.

– Даже если так, – согласился я. – Прими предложение, Харл. Ты будешь сумасшедшим, если откажешься. Тот ручей они заполнят кровью, волосами и кишками свиней – это также и твой ручей.

– Нет, – сказал он.

Я уставился на него, слишком удивленный, чтобы сказать что‑либо. Но он вновь кивнул, словно я задал вопрос.

– Думаешь, ты знаешь, что сделал мне, но ты не знаешь всего. Салли ушла от меня. Она переехала к родственникам в Мак‑Кук. Сказала, что может вернуться, сказала, что все обдумает, но я не думаю, что она сделает это. Так, что теперь, мы в одинаковом положении, не так ли? Мы двое мужчин, которые начали год с женами, а заканчивают его без них. Мы двое мужчин, которые начали год с живыми детьми, а заканчиваем с мертвыми. Единственное различие я вижу в том, что я не потерял половину своего дома и большую часть коровника в бурю. – Он задумался. – И у меня все еще две руки. Это еще что‑то значит, полагаю. Когда дело доходит до вытаскивание моего члена – я же должен порой чувствовать потребность – у меня будет выбор какую использовать.

– Что… почему она…

– Ох, напряги мозги. Она винит меня так же как тебя в смерти Шеннон. Она сказала, что, если бы я не гнал лошадей впереди паровоза и не отослал Шен, она все еще была бы жива и жила с Генри на твоей ферме по соседству вместо того, чтобы лежать остывшей в ящике под землей. Она говорит, что у нее был бы внук. Она назвала меня самоуверенным дураком, и она права.

Я потянулся к нему моей оставшейся рукой. Он резко оттолкнул ее.

– Не трогай меня, Уилф. Один раз предупреждаю.

Я убрал руку.

– Одно, я знаю точно, – сказал он. – Если я соглашусь на предложенную тобой цену, соблазнительную, как эта, то пожалею об этом. Поскольку та земля проклята. Возможно, мы не во всем сходимся во мнении, но держу пари, что в этом мы согласны. Если хочешь продать ее, продай ее банку. Ты вернешь свой ипотечный вексель, и заодно немного наличных.

– Они сразу же продадут ее «Фаррингтон»!

– Дело дрянь, – были его последние слова, когда он захлопнул дверь перед моим лицом.

В последний день года, я поехал в Хеминфорд Хоум и встретился с мистером Штоппенхаузером в банке. Я сказал ему, что решил, что больше не могу жить на ферме. Я сказал ему, что хотел бы продать участок земли Арлетт банку и использовать средства от продажи, чтобы покрыть ипотеку. Как Харлан Коттери, он ответил отказом. Минуту или две я просто сидел в кресле перед письменным столом, не в состоянии поверить в то, что услышал.

– Почему нет? Это хорошая земля!

Он сказал мне, что работал на банк, а банк не агентство по недвижимости. Он обращался ко мне как к мистеру Джеймсу. Мои дни как, Уилфа в этом офисе прошли.

– Это просто… – Смешно, было слово, которое пришло на ум, но я не хотел рисковать, оскорбляя его, если был хоть шанс что, он мог передумать. Как только я принял решение продать землю (и корову, я также должен буду найти покупателя для Ахелои, возможно незнакомцу с сумкой волшебных бобов, для торговли), идея завладела мной с силой навязчивой одержимости. Так что, я сохранял свой голос тихими и говорил спокойно.

– Это не совсем верно, мистер Штоппенхаузер. Банк прошлым летом купил участок в Райдаут, когда он выставлялся на аукцион. Третьесортный, кстати.

– Это разные ситуации. Мы держим ипотеку на ваши исходные восемьдесят акров, и мы довольны этим. Что вы сделаете с той сотней акров пастбища, не представляет никакого интереса для нас.

– С кем вы встречались? – Спросил я, затем понял, что не имело смысла спрашивать. – Это был Лестер, так ведь? Мальчик на побегушках из финансово‑юридического отдела «Фаррингтон».

– Понятия не имею, о чем вы говорите, – сказал Штоппенхаузер, но я видел вспышку в его глазах. – Я думаю ваше горе и ваша… травма… временно повредила вашу способность ясно мыслить.

– Да нет, – сказал я, и начал смеяться. Это был опасно неуравновешенный звук, даже для моих собственных ушей. – Я никогда не думал более ясно в жизни, сэр. Он пришел к вам – он или другой, я уверен, что финансово‑юридический отдел «Фаррингтон» может позволить себе нанять всех мошенников, которых захочет – и вы заключили сделку. Вы с‑с‑сговорились!

– Я смеялся сильнее, чем когда‑либо.

– Мистер Джеймс, боюсь, что я должен попросить, вас уйти.

– Может вы спланировали все это заранее, – сказал я. – Возможно именно поэтому вы так стремились уговорить меня сначала на проклятую ипотеку. Или может когда Лестер услышал о моем сыне, он увидел прекрасную возможность использовать в своих интересах мою неудачу и побежал к вам. Возможно, он сидел прямо на этом стуле и сказал, «Это будет выгодно для нас обоих, Штоппи – вы получите ферму, мой клиент получит землю у ручья, а Уилф Джеймс может катиться к черту». Разве, не так все было?

Он нажал кнопку на своем столе, и дверь открылась. Это был небольшой банк, слишком маленький, чтобы нанять охранника, но появившийся в дверном проеме кассир, был крепким парнем. Один из семьи Рорбахер, судя по его виду; я ходил в школу с его отцом, а Генри ходил бы с его младшей сестрой, Мэнди.

– Какие‑то проблемы, мистер Штоппенхаузер? – спросил он.

– Нет, если мистер Джеймс уйдет сейчас, – сказал он. – Не проводишь его к выходу, Кевин?

Кевин вошел, и когда я медленно начал подниматься, он сжал руку чуть выше моего левого локтя. Он был одет как банкир, вплоть до подтяжек и галстука‑бабочки, но это была рука фермера, жесткая и мозолистая. Моя все еще заживающая культя тревожно запульсировала.

– Пойдемте, сэр, – сказал он.

– Не дергай меня, – сказал я. – Это причиняет боль, в том месте, где раньше была моя рука.

– Тогда пойдемте.

– Я ходил в школу с твоим отцом. Он сидел рядом со мной и постоянно списывал у меня в течение недели весеннего тестирования.

Он вытащил меня из кресла, где некогда ко мне обращались как Уилф. Старый добрый Уилф, который был бы дураком, чтобы не взять ипотеку. Кресло почти упало.

– С Новым годом, мистер Джеймс, – сказал Штоппенхаузер.

– И тебя, лживый мудак, – ответил я. Вид шокированного выражение на его лице, возможно, было последней хорошей вещью произошедшей со мной в моей жизни. Я сидел здесь в течение пяти минут, пережевывая кончик моей ручки и пытаясь вспомнить о чем‑то еще с тех пор – хорошую книгу, хорошую еду, приятный день в парке – и не смог.

Кевин Рорбахер сопровождал меня через вестибюль. Я полагаю, что это правильный глагол; он не совсем тащил. Пол был мраморным, и наша поступь отдавалась эхом. Стены были обиты темным дубом. У высоких окошек кассиров две женщины обслуживали небольшую группу последних клиентов этого года. Одна из кассирш была молода, а другая стара, но их удивленное выражение глаз было идентичным. Все же это был не страх, а почти жгучее любопытство, которое охватило и мои собственные глаза; они были прикованы к нечто совершенно иному. Рейка из витиеватого дуба в три дюйма шириной проходила над окошками кассиров, и вдоль нее деловито неслась…

– Осторожно, крыса! – Закричал я, и указал пальцем.

Молодая кассирша вскрикнула, посмотрела вверх, затем обменялась взглядом со старшей коллегой. Не было никакой крысы, только мимолетная тень потолочного вентилятора. И теперь все смотрели на меня.

– Смотрите сколько влезет! – Сказал я им. – Смотрите пока не наглядитесь! Смотрите, пока ваши чертовы глаза не выпадут!

Потом я оказался на улице, и выдыхал клубы морозного зимнего воздуха, который был похож на сигаретный дым.

– Не возвращайтесь, пока у вас не появится деловое предложение, – сказал Кевин. – И пока не научитесь вежливо общаться.

– Твой отец был самым мерзким жуликом, с которым я когда‑либо ходил в школу, – сказал я ему. Я хотел, чтобы он ударил меня, но он просто вернулся внутрь и оставил меня в одного на тротуаре, стоящем перед моим покосившимся старым грузовиком. И именно так Уилфред Леланд Джеймс провел свое посещение города в последний день 1922 года.

Когда я вернулся домой, Ахелои уже не было в доме. Она была во дворе, лежа на боку и выдыхая свои собственные облака белого пара. Я видел небольшие следы на снегу, где она прыгнула с веранды, и большой след, где она неудачно приземлилась и сломала обе передних ноги. Кажется, даже невинная корова не могла выжить рядом со мной.

Я вошел в прихожую, чтобы взять ружье, затем в дом, желая увидеть – если смогу – что напугало ее настолько сильно, что она покинула свое новое жилье на полном скаку. Конечно же, это были крысы. Три из них сидели на драгоценном буфете Арлетт, глядя на меня своими черными и торжественными глазами.

– Возвращайтесь и скажите ей оставить меня в покое, – сказал я им. – Скажите ей, что она достаточно нанесла вреда. Бога ради скажите ей отстать от меня.

Они просто сидели, глядя на меня с хвостами, обвитыми вокруг их пухлых черно‑ серых тел. Поэтому, я поднял ружье и выстрелил в ту, что посередине. Пуля разорвала ее на части и забрызгала ее остатками обои, которые Арлетт выбирала с такой заботой за девять или десять лет до этого. Когда Генри был еще только маленьким озорником, и между нами троими все было прекрасно.

Две другие убежали. Без сомнений вернулись к их секретному пути под землю. Назад к их гниющей королеве. После себя они оставили на буфете моей мертвой жены, небольшие кучки крысиного дерьма, и три или четыре кусочка мешковины, которую Генри принес из коровника той ранней летней ночью в 1922 году. Крысы пришли, чтобы убить мою последнюю корову и принести мне маленькие кусочки сетки для волос Арлетт.

Я вышел наружу и похлопал Ахелою по голове. Она вытянула вверх шею и печально замычала. Останови это. Ты – владелец, Ты – бог моего мира, так что останови это.

Я сделал это.

С Новым годом.

Это было концом 1922 года, и это конец моей истории; все остальное – эпилог. Эмиссары столпились вокруг этой комнаты – как менеджер этого прекрасного старого отеля закричал бы, увидь он их! – не желая больше ждать, чтобы вынести их приговор. Она – судья, они – присяжные, но я буду своим собственным палачом.

Конечно, я потерял ферму. Никто, включая компанию «Фаррингтон», не купил бы те сто акров, пока домашнее хозяйство не пропало, и когда мясники наконец напали, я был вынужден продать их по безумно низкой цене. План Лестера отлично сработал. Уверен, что он был его, и уверен, что он получил премию.

Ну, что ж; я потерял бы свою небольшую точку опоры в округе Хемингфорд, даже если бы у меня были финансовые ресурсы, чтобы возвратиться, и в этом есть извращенное утешение. Говорят этот кризис, в котором мы находимся, начался в Черную пятницу прошлого года, но жители таких штатов как Канзас, Айова, и Небраска знают, что он начался в 1923 году, когда зерновые культуры, которые пережили ужасные штормы той весной, были убиты засухой, которая последовала, засуха, которая длилась в течение двух лет. Скромный урожай, который нашел свой путь к большим городским рынкам и маленьким городским сельскохозяйственными магазинам, продавался по грошовой цене. Харлан Коттери продержался приблизительно до 1925 года, а затем банк забрал его ферму. Я случайно наткнулся на эту новость, просматривая банковские объекты для продаж в «Уорлд‑Геральд». К 1925 году, такие объекты иногда занимали целые страницы в газете. Небольшие фермы начали исчезать, и полагаю через сто лет, а может и через семьдесят пять, они все исчезнут. К 2030 году (если будет такой год), вся Небраска западнее Омахи будет одной большой фермой. Вероятно, она будет принадлежать компании «Фаррингтон» и те, кому не повезет проживать на этой земле, будут влачить свое существование под грязными желтыми небесами и носить противогазы, чтобы не задохнуться от вони мертвых свиней. И каждый ручей будет бежать красный от крови после резни.

К 2030 году, только крысы будут счастливы.

Это цент за доллар, сказал Харлан в день, что я предложил продать ему землю Арлетт, и, в конечном счете, я был вынужден продать финансово‑юридическому отделу кампании «Фаррингтон» даже меньше чем за доллар. Поверенный Эндрю Лестер, принес документы в гостиницу Хемингфорд‑Сити, где я тогда жил, и улыбнулся, когда я подписал их. Конечно, он улыбнулся. Большие мальчики всегда побеждают. Я был дураком, считая, что могло быть как‑то иначе. Я был дураком, и все кого я когда‑либо любил, поплатились за это. Я иногда задаюсь вопросом, вернулась ли Салли Коттери к Харлану, или он переехал к ней в Мак‑Кук после того, как потерял ферму. Я не знаю, но думаю, что смерть Шеннон, скорее всего, разрушила тот ранее счастливый брак. Яд распространяется как чернила по воде.

Тем временем, крысы начали приближаться от плинтусов комнаты. То, что было квадратом, стало замкнутым кругом. Они знают, только что это вскоре произойдет, и ничего, что последует после того, как завершится последний самый важный акт. И все же я закончу. И они не получат меня живым; заключительная маленькая победа будет за мной. Мой старый коричневый пиджак висит на спинке стула, на котором я сижу. Пистолет находится в кармане. Когда я закончу последние несколько страниц этого признания, я воспользуюсь им. Говорят, что самоубийцы и убийцы отправляются в ад. Если так, я знаю свой путь, потому что я был там, в течение последних восьми лет.

Я отправился в Омаху, и если это действительно город дураков, как я привык считать, то я был образцовым гражданином. Я принялся пропивать сто акров Арлетт, и даже при центе за доллар, на это потребовалось два года. Когда я не пил, я посещал места, в которых Генри был в последние месяцы его жизни: бакалея и бензозаправка в Лайм Биске с девочкой в синем чепчике на крыше (к тому времени закрытая и с табличкой на заколоченной двери «НА ПРОДАЖУ БАНКОМ»), ломбард на Доддж‑Стрит (где подражая сыну я купил пистолет, лежащий сейчас в кармане моего пиджака), отделение Первого Сельскохозяйственного банка Омахи. Симпатичная молодая кассирша все еще работала там, хотя ее фамилия уже не Пенмарк.