Моя мама носит шляпу

Первого ребенка приняла у мамы тетя Шура. Вера родилась в Луганске (Ворошиловграде) в сентябре 1937‑го. Она была плаксой, и ее пронзительный, судорожный плач (казалось, будто она в любую минуту готова задохнуться) доводил Николая до безумия. Тетя Шура души не чаяла в Людмиле, однако недолюбливала Николая. Ее муж – «член Коммунистической партии и друг маршала Ворошилова» – тоже его невзлюбил. Обстановка у тети Шуры стала напряженной. Родственники все чаще выходили из себя, хлопали дверьми и повышали голос – деревянный дом гремел, как раструб граммофона. Несколько недель спустя Людмила и Николай вместе с крошкой Верой съехали к Людмилиной матери (теперь, когда она стала бабушкой, ее называли бабой Соней) в ее трехкомнатную квартиру в бетонном доме на другом конце города.

В этой квартире было очень тесно. Николай и Людмила с ребенком занимали одну комнату, в другой жила баба Соня, а третью сдавали двум студентам. Младшие брат и сестра учились в техникуме, но когда вернулись, стали жить в одной комнате с матерью. Горячей воды не было (холодной иногда – тоже), и хотя голод пошел на спад, все равно еды не хватало. Младенец капризничал и постоянно хныкал. Вера жадно присасывалась к груди, но у больной, анемичной Людмилы было мало молока.

Баба Соня брала хнычущего младенца на колени, баюкала и пела:

За Кавказом мы боролись за свои права, Гей, боролись за Кавказом за свои права! А мадьяры наступали – наступали, гей!

Тетя Шура говорила:

– Возьми яблоко, вставь в него гвозди и оставь на ночь. Потом вынь гвозди и съешь яблоко – получишь одновременно витамин С и железо.

Николай не мог найти себе в Луганске подходящей работы. Слонялся по квартире, писал стихи и путался у всех под ногами. Постоянный плач ребенка действовал ему на нервы, а сам он действовал на нервы Людмиле. Весной 1938 года отец вернулся в Киев.

В том же году Людмиле наконец‑то предложили место в киевском ветеринарном техникуме. Возможно, работа крановщицей все же сыграла свою роль, и мама стала пролетаркой. Но теперь это казалось жестокой шуткой. С ребенком на руках и работающим мужем учиться было невозможно.

– Поезжай! – сказала тетя Шура. – Я за Верочкой присмотрю.

Людмиле пришлось выбирать: или муж и ветеринарный техникум – или крошка дочь. Тетя Шура купила ей новое пальто и билет на поезд и подарила экстравагантную шляпку с шелковыми цветами и вуалькой. На вокзале Людмила поцеловала маму и тетю на прощание. Малютка Верочка с рыданиями за нее цеплялась.

Им пришлось удерживать ее, пока Людмила садилась в поезд.

– И когда вы с ней снова увиделись?

– Почти через два года, – сказала Вера. – Она жила в Киеве до самого начала войны. А потом приехала меня забрать. В Харькове было слишком опасно. Мы уехали в Дашев – к бабе Наде. В деревне было безопаснее.

– Наверное, ты обрадовалась.

– Я ее даже не узнала.

Однажды на пороге дома появилась худая, неопрятная женщина, которая сгребла Веру в охапку. Ребенок закричал и стал брыкаться.

– Ты что, не узнала маму, Верочка? – спросила тетя Шура.

– Это не моя мама! – заплакала Вера. – Моя мама носит шляпку.

У нас до сих пор сохранилась фотография мамы в шляпке с откинутой вуалькой и девической улыбкой на лице. Наверное, отец сделал этот снимок вскоре после ее приезда в Киев. Я нашла его в пачке старых фотографий и писем в том самом ящике, где когда‑то обнаружила письмо от психиатра. Письмо давным‑давно потерялось, но фотографии лежали в старой коробке из‑под обуви в гостиной вместе с ароматными гниющими яблоками, забитой полуфабрикатами морозильной камерой, маленьким портативным ксероксом и пылесосом для цивилизованных людей. Поскольку он оказался иностранной марки, у нас не продавали под него пылевых мешков, и теперь пылесос стоял в углу со снятой крышкой и высыпающимся из цивилизованного корпуса мусором.

Эта комната до сих пор оставалась спорной территорией. Когда Валентина была дома, она сидела здесь, врубив телевизор на полную громкость и включив электрообогреватель (чтобы сохранить яблоки, отец подкрутил батарею, и она не нагревалась). Папа не понимал телевидения; большинство передач казались ему совершенно бессмысленными. Он сидел в своей спальне и слушал по радио классическую музыку или читал. Но когда Валентина уходила на работу, ему нравилось сидеть в этой комнате с яблоками, фотографиями и видом на вспаханные поля.

Мы сидели здесь вдвоем сырым майским вечером и пили чай, наблюдая, как струи дождя стекают по окнам и хлещут сирени в саду. Я пыталась плавно перевести разговор от изобретения реактивного двигателя в Украине в 1930‑е годы к теме развода.

– Я знаю, тебе не нравится эта идея, папа, но по‑моему, только так ты сможешь снова обрести свободу.

Он замер и недовольно посмотрел на меня:

– Почому ты сичас говоришь про розвод, Надя? Ето Вера – больша любительница розводов. Сигарет та розводов. Тьпху!

Он стиснул зубы и соединил свои скрюченные артритом пальцы на коленях.

– Мы с Верой одного мнения, папа. Считаем, что Валентина и дальше будет над тобой издеваться, а мы за тебя волнуемся.

– Знаешь, як токо Вера узнала, шо есть така штука – розвод, она сразу же попробувала уговорить Людмилу зи мной розвестись.

– Правда? – Я впервые об этом слышала. – Уверена, она это просто сгоряча. Дети говорят много странных вещей.

– Ничого не сгоряча! Точно не сгоряча. Усю жизнь она пыталася розвести меня з Милочкой. А сичас – меня з Валентиной. Ось и ты тоже, Надя.

Он упрямо уставился на меня.

Я поняла, что этот разговор ни к чему не приведет.

– Но папа, ты ведь прожил с мамой шестьдесят лет. И должен понимать, что Валентина – это тебе не Людмила.

– Конешно, Валентина принадлежить до совершенно другого поколения. Она ничого не знае про историю и даже недавне прошле. Она – продукт брежневськой эпохи. У времена Брежнева уси мечтали забуть о прошлом и жить, як живуть на Западе. Шоб построить экономику, людям треба постоянно покупать шось нове. Надо похоронить стари идеалы и внушить нови желания. Поетому ей всегда хочеться покупать шось совремьонне. Она в етом не винувата – просто така послевоенна ментальность.

– Но, папа, это не может служить оправданием для ее дурного обращения с тобой. Она не имеет права так над тобой издеваться.

– Красивой женшине багато чого можно простить.

– Папа, перестань ради бога!

Его очки сползли на кончик носа и висели под опасным углом. Ворот рубашки расстегнут, и из‑под него выглядывали седые волоски, росшие вокруг шрама. От папы неприятно пахло давно немытым телом. Дон Жуан из него был неважнецкий, но он не имел об этом ни малейшего понятия.

– Валентина – така ж красива, як Мила, и така ж сильна натура. Но в ее характере есть элемент жорстокости, которого не було в Людмилы. Ето, кстати, отличительна черта всех руських.

– Папа, как ты можешь сравнивать ее с мамой? Как ты вообще можешь произносить их имена вместе?

Я не могла простить ему неверности:

– Ты превратил мамину жизнь в ад, а теперь надругался над ее памятью. Вера права – маме следовало давным‑давно с тобой развестись.

– Ад? Памьять? Надя, почому ты из усього делаешь трагедию? Милочка померла. Ето, конешно, погано, но ето вже у прошлом. Наступила нова жизнь, прийшла нова любов.

– Папа, это не я делаю трагедию, а ты. Нам с мамой всю жизнь приходилось мириться с твоими безумными идеями – с тобою же устроенными трагедиями. Помнишь, как огорчилась мама, когда ты пригласил к нам всех украинцев? Как купил новый «Нортон», когда маме нужна была стиральная машина? Как ушел из дома и пытался сесть на поезд и вернуться в Россию?

– Так ето ж було не з‑за Милочки. Ето було из‑за тебя. Тогда ты була самосшедшой троцкисткой.

– Не была я никакой троцкисткой. А если бы даже и так – мне ведь было всего пятнадцать. А ты был взрослым человеком – якобы взрослым.

Впрочем, он действительно из‑за меня пытался уйти из дома, сесть на поезд и вернуться в Россию. Упаковал свой коричневый картонный чемодан – тот самый, с которым уезжал из Украины, – и вышел на перрон вокзала Уитни. Я могу лишь догадываться, как он ходил взад и вперед, что‑то бормоча себе под нос и нетерпеливо поглядывая на часы.

Маме пришлось бежать за ним и умолять:

– Николай! Коля! Коленька! Пишли додому! Колька, куда ты идешь?

– Я жду поизда на Россию! – Представьте себе его мелодраматический кивок и горящий взгляд. – А чом бы й не? Один хрин! Коммунизм уже й тут вводять – я не знаю, нашо я вобще уизжав з России. Не знаю, нашо я усим рискував. Тепер даже моя дочка помогае вводить отут коммунизм.

Да, это я была во всем виновата. В 1962 году мы с подругой Кэти отправились к Гринэм‑Коммон, чтобы выразить свой протест против планов размещения на ядерной базе водородных бомб, и нас там арестовали. Мы были в банданах, штанах‑дудочках и улетных темных очках – сидели на недавно проложенной подъездной дороге. Я читала «De Bello Gallico» [10] Юлия Цезаря (из сборника для контрольных экзаменов), когда подъехала полиция и стала уводить нас одного за другим. Возможно, я и бросала вызов государству своим ненасильственным гражданским неповиновением, но все же оставалась папиной дочкой и выполняла домашнее задание по латыни.

Кое‑кто забренчал на испанских гитарах, и все хором запели:

Слышишь, как бомбы взрываются, Будто настал Судный день? И на планету спускается Радиоактивная тень.

Да, я уже слышала, как взрывались водородные бомбы. Видела, как в воздухе тускло светились радиоактивные осадки, и чувствовала, как шел ядовитый дождь. Я считала, что никогда не доживу до зрелости, если мы не избавимся от этих водородных бомб. Но при всем при том перестраховывалась, готовясь к контрольным экзаменам.

Там все были старше нас с Кэти. У некоторых – длинные густые волосы, они ходили босиком, носили выцветшие джинсы и темные очки. Другие были похожи на элегантных квакеров и одеты в благопристойные туфли и кардиганы. Они продолжали петь, когда полиция поднимала их за руки и за ноги и грузила в мебельные фургоны (поразительно похожие на «воронки»). Мы с Кэти не пели – не хотелось выглядеть идиотками.

Импровизированный зал суда размещался в местной начальной школе. Мы сидели на детских стульчиках, и нас вызывали на скамью подсудимых по одному. Каждый произносил небольшую речь о безнравственности войны, и его штрафовали на 3 фунта плюс 2 фунта на судебные издержки. Когда подошла моя очередь, я так и не придумала, о чем бы мне сказать, и поэтому оштрафовали меня всего на 3 фунта (выгодная сделка!). Я солгала о своем возрасте – не хотела, чтобы узнали родители, но они все равно узнали.

– Коля, – умоляла мама, – она не коммунистка – просто дурепа. Пишлидодому.

Отец молча смотрел в одну точку на железнодорожных путях. Следующий поезд отправлялся через сорок минут, но не в Россию, а в Айншем и Оксфорд.

– Коленька, до России далеко. Сходи додому и поиж чогось на дорожку. Я зварила вкуснящий борщик. И котлетки – твои любими, из шпинатом и квасолькою з огорода, и з картошечкой. Сходи наижся од пуза, а потом можешь ихать у Россию.

По‑прежнему злобно ворча, он позволил ей отвести себя по грязной тропинке между зарослями куманики и крапивы обратно к домику с посыпанным гравием двором, где мы тогда жили. Отец нехотя склонился над дымящейся тарелкой с борщом. Позднее она уговорила его лечь в кровать. Так он и не ушел из дома.

Зато ушла я. Сбежала к Кэти. Они жили на Уайт‑Оук‑Грин в длинном и низком загородном доме, построенном из котсуолдского известняка. Там была куча книг, кошек и паутины. Родители Кэти – левые интеллектуалы. Они не запрещали ей ходить на марши протеста и даже, наоборот, поощряли ее. Говорили о взрослых вещах, например должна ли Британия вступать в ЕЭС или кто сотворил Бога. Но в доме было зябко, еда была странной на вкус, а кошки прыгали на меня по ночам. Через несколько дней пришла мама и тоже уговорила меня вернуться домой.

Хоть и прошло столько лет, я все еще помню запах свежего асфальта под лучами палящего солнца в Гринэм‑Коммон и затхлый дух в спальне Кэти. Лишь образ отца стал неясным, будто из него изгладилось что‑то непонятное, но жизненно важное, а осталась лишь злобная внешняя сторона. Кто же он – этот человек, которого я знала и в то же время не знала всю свою жизнь?

– Но ето ж усё у прошлом, Надя. Почому тебя так волнуе история нашой жизни? Ето ж мищанськи предрассудки.

– Потому что это важно… это определяет… помогает понять… потому что мы можем узнать… Ой, не знаю.

ЛЕДИ ДИ И «РОЛЛС‑РОЙС»

Валентине со Станиславом подарили кошку. Они назвали ее Леди Ди – в честь принцессы Уэльской Дианы, которою восторгались. Кошка досталась им от соседки миссис Задчук, только была скорее еще котенком и вовсе не такой милашкой, как ее тезка: вся черная с большими грязно‑белыми пятнами, глаза с бледно‑розовым ободком и мокрый бледно‑розовый нос.

Леди Ди (они произносили «Льедьи Дьи») сразу же принялась рвать всю мягкую мебель в доме. Через пару недель оказалось, что это не кошка, а кот (мама никогда не допустила бы такой ошибки), и он начал повсюду гадать. Теперь к аромату гниющих яблок, разлагающихся недоеденных обедов из полуфабрикатов и дешевых духов, а также смраду непроветриваемой стариковской комнаты добавился запах кошачьей мочи. Да и не только мочи. Никто не научил Леда Ди пользоваться подносом с бумагой, и никто не убирал за ним, когда в дождливые дни его высочество не соизволяли выйти в сад.

Отец, Валентина и Станислав обожали Леди Ди, который ловко взбирался вверх по шторам и подпрыгивал в воздух на четыре фута, хватая висящий на веревке клочок бумажки. И лишь нам с Верой кот не нравился, но мы ведь там не жили, а кому какое дело до нашего мнения?

Леди Ди заменил им ребенка. Они сидели, взявшись за руки, и восхищались его красотой и сообразительностью. Доказать теорему Пифагора было для него наверняка лишь вопросом времени.

– Он и слышать не желает ни о каком разводе, Вера. Сидят, взявшись за ручки, и воркуют над этим мерзким котярой.

– Ну это уж слишком! Я же говорила тебе, что его нужно сдать в сумасшедший дом, – сказала Старшая Сеструха.

– Точно так же считает и Валентина.

– В этом злодейка абсолютно права. Очевидно, она снова будет кормить его с рук до тех пор, пока не получит паспорт. Мужики – такие кретины!

– Вера, ты просила маму развестись с ним?

– Что ты имеешь в виду?

– Он сказал, что ты уговаривала маму с ним развестись.

– Правда? Не помню. Жаль, что не получилось.

– В любом случае, он теперь не допускает и мысли о разводе.

– Кажется, мне нужно приехать самой и поговорить с ним.

Однако вскоре произошло событие, заставившее отца изменить свои намерения. Он позвонил рано утром и начал нести какую‑то чушь о большом «ролике». Я спешила на работу и попросила его перезвонить позже. Но он наконец произнес решающие слова:

– «Ролик» стоить у дворе – на газоне.

– Папа, что ты мелешь? Какой еще «ролик»?

– «Ролик»! «Роллс‑ройс»!

Сбылась Валентинина голубая мечта о западной жизни – она стала владелицей «роллс‑ройса». Это был четырехлитровый седан, проданный Эриком Пайком по сногсшибательной цене – за 500 фунтов стерлингов (заплаченных отцом). Теперь у Валентины в гараже стояла «лада», на подъездной дорожке – «ровер», а на газоне – «ролик». Ни на одну из машин не было разрешения, и все они были не застрахованы. А сама она еще даже не сдала на права.

– Кто такой этот Эрик Пайк, папа? – Я вспомнила записку, найденную в комоде рядом с недоеденным бутербродом с ветчиной.

– На самом деле дуже интересный чоловек. Раньше служив пилотом у военно‑воздушных силах. Летав на реактивном истребителе. А сичас торгуе подержанными машинами. У него мирови усы.

– И он большой друг Валентины?

– Не‑не‑не. Не думаю. В них нема ничого общего. Ее совсим не интересують автомобили – ну хиба шоб самой покрасуваться. На самом деле дуже гарна машина. Она принадлежала леди Гласуайн. Наверно, ее довго использовали заместо сельскохозяйственной техники: перевозили на ней сино, овець, мишки з удобрениями – усё, шо завгодно. Пошти як на тракторе. Так шо сичас там треба кой‑шо отремонтирувать.

Увидев «ролик», Майк прыснул со смеху. Машина стояла скособочившись в траве перед окном гостиной, напоминая лебедя со сломанным крылом. Наверное, у нее полетела подвеска. Снизу на траву капала едкая коричневая жидкость. Некогда белое покрытие превратилось в лоскутный узор из новой краски, шпатлевки и ржавчины. Майк с отцом обошли машину несколько раз, поглаживая и щупая ее то здесь, то там, а потом пожали друг другу руки.

– Она хоче, шоб я ее одремонтирував, – сказал отец, беспомощно пожав плечами, словно он был сказочным принцем, перед которым прекрасная принцесса поставила невыполнимую задачу, желая испытать его любовь.

– Мне кажется, ремонту она не подлежит, – сказал Майк. – Да и где вы найдете к ней запчасти?

– Ето да, нужни кой‑яки запчасти, и даже тогда нема ниякой уверенности, шо она буде издить, – сказал отец. – Од бида! Таки машины должны издить и издить, но ее, конешно, эксплуатирували з нарушением правил. Но яка усё ж таки красота!..

В этот самый момент из дома вышла Валентина. Хотя на дворе стоял июнь и было тепло, она закуталась в большую шубу с узкой талией и широкими плечами, сунула руки в карманы – изображала из себя кинозвезду. Она так растолстела, что шуба еле на ней сходилась. На шее сверкали какие‑то блестящие бусы, которые в темноте можно было принять за бриллианты. За ней шел Станислав в рубашке с короткими рукавами, неся в руках ее сумочку.

Увидев, как мы втроем стоим в саду и смотрим на «ролик», Валентина остановилась.

– Гарна машина? – обратилась она ко всем, но взглянула в ожидании ответа на Майка.

– Да, очень славная машина, – ответил Майк, – но это скорее музейный экспонат или коллекционный экземпляр, нежели автомобиль, на котором можно ездить.

– Привет, Валентина, – обворожительно улыбнулась я. – Ты так элегантно выглядишь. Собралась в свет?

– На роботу, – отрезала она, даже не повернув ко мне головы.

– А ты что думаешь, Станислав? Тебе нравится машина?

– Конешно, нравится! Лучче, чем «ЗИЛ». – Блеснули его щербатые зубы. – У конце концов Валентина всегда получае то, чого хоче.

– Машине капут, – сказал отец.

– Ты ее одремонтируешь, – рявкнула она. Но затем, вспомнив, что ей полагалось быть с ним ласковой, наклонилась и погладила по щеке. – Мистер Инженер.

Сгорбленный мистер Инженер вытянулся во весь свой незавидный рост:

– «Роллс‑ройсу» капут. «Ладе» капут. Скоро й «роверу» капут. Токо пешочком не капут. Ха‑ха‑ха!

– Самому тебе скоро капут, – сказала Валентина. Она поймала мой взгляд и негромко рассмеялась, делая вид, что это шутка.

Валентина со Станиславом уехали на «ровере», оставив за собой облако дыма и запах горелого. Пока Майк с отцом продолжали сосредоточенно изучать «ролик», я вошла в дом и отыскала «Желтые страницы».

– Алло, это Эрик Пайк?

– Чем могу служить? – Голос был елейный и в то же время прогорклый, как перегоревшее машинное масло.

– Я дочь мистера Маевского. Вы продали ему машину.

– Ах, да. – Прогорклый сдавленный смешок. – Валентинин «ролик». Вы знаете, он принадлежал Гласуай‑нам…

– Мистер Пайк, как вы могли так поступить? Вы же знаете, что машина не на ходу.

– Ну видите ли, мисс а‑а… миссис а‑а… Понимаете, Валентина сказала, что ее муж – первоклассный инженер. Занимался аэронавтикой. Знаете, я немного разбираюсь в самолетах. – Елейно‑прогорклый голосок зазвучал более самоуверенно. – Понимаете, мировыми лидерами по аэронавтике в 1930‑х были украинцы. Сикорский изобрел вертолет. Лозинский работал над «МиГом». Я сам видел эти аппараты в действии, в Корее, понимаете. Прекрасные маленькие истребители. Поэтому, когда Валентина рассказала мне о своем муже – что он пообещал ей завести машину в два счета… Уверяю вас, я сомневался, но она говорила очень убедительно. Ну вы же ее знаете.

– Мой отец осмотрел машину и сказал, что починить ее не удастся. Можете забрать ее и вернуть обратно деньги.

– Пятьсот фунтов – очень хорошая цена за «ролле» старой марки.

– Но ведь машина не заводится.

На другом конце провода воцарилась тишина.

– Мистер Пайк, я знаю, что здесь происходит. Мне все известно о вас с Валентиной.

Вновь тишина, потом послышался негромкий щелчок. Наконец, короткие гудки.

Леди Ди «ролик» понравился. Окно задней дверцы для пассажиров не закрывалось до конца, и коту удавалось протиснуться в щель. Он приглашал туда своих дружков со всей округи, и они развлекались ночи напролет на роскошных кожаных сиденьях, а потом метили мочой территорию. Подружкой Леди Ди стала боязливая и тощая полосатая кошечка, которая, как вскоре стало очевидно, тут же забеременела. Ей нравилось сворачиваться клубком на сиденье водителя, запустив когти в мягкую кожаную обивку.

В июне было не по сезону сыро. Дождь лил как из ведра, пока газон не превратился в болото. «Ролик» все глубже в нем увязал, а вокруг росли высокая трава и бурьян. Подружка Леди Ди родила на переднем сиденье «ролика» четверых котят – слепые, мяконькие, мяукающие комочки сосали свою тощую мамашу, ритмично хлопая лапками по ее животу. Папа, Валентина и Станислав были без ума от них и попробовали перенести их в дом, но подружка Леди Ди перетащила их обратно, хватая по одному за шкирку.

Вера навестила отца вскоре после рождения котят. Она примчалась из Путни в своем побитом «гольфе‑джити» с открытым верхом, подаренном Большим Диком еще в те времена, когда он ее любил (машина тогда, разумеется, еще не была побитой). Вера приехала в полдень: Станислава и Валентины не было дома, а папа прикорнул в кресле под включенное на полную громкость радио. Проснувшись, он увидел ее перед собой и непроизвольно завопил:

– Не! Не!

– Папа, замолчи ради бога! На этой неделе нам хватало мелодрам, благодарю покорно, – рявкнула Вера голосом Старшей Сеструхи. – Так! – Она огляделась вокруг, словно бы Валентина могла прятаться в углу. – Где она?

Отец молча сидел в кресле, вцепившись в подлокотники.

– Где она, папа?

Он демонстративно закусил губу и уставился прямо перед собой.

– Папа, я приехала аж из самого Путни, чтобы вытащить тебя из беды и расхлебать кашу, которую ты сам же и заварил, а ты даже не соблаговолишь со мной поговорить.

– Ты ж сказала, шоб я мовчав, от я й мовчу. – И он снова сжал губы.

Старшая Сеструха обошла все комнаты, громко хлопая дверями. Заглянула даже во флигель и теплицу. Потом вернулась в ту комнату, где сидел отец. Он так и не сдвинулся с места. И губы его были по‑прежнему плотно сжаты.

– Право же, Надя, – сказала она мне, – я готова понять, почему Валентина вылила на него чашку воды. Мне хотелось сделать то же самое. Наверное, он пытался доказать, какой он умный. – Я промолчала. И плотно сжала губы, чтобы не рассмеяться. – Но разговорить его оказалось проще простого. Я спросила его о Королёве и космической программе.

– И чем же все это кончилось? Ты познакомилась с Валентиной?

– Она показалась мне замечательной женщиной. Такой… энергичной.

Видимо, Старшая Сеструха и Валентина чудесно поладили. Валентину привели в восторг Верина стильность и рисовка. А Веру – Валентинина откровенная сексуальность и безжалостность. Они обе сошлись во мнении, что отец – жалкий, безумный и презренный тип.

– А как же перламутрово‑розовый лак для ногтей? Шлепанцы на высоких каблуках? «Ролик» на газоне?

– Ну да. Она, конечно, шлюха. И преступница. Но я не могла ею не восхититься.

У меня упало сердце. Я возлагала столько надежд на эту встречу: матримониальная пушка Задчуков – против миссис Эксперт‑по‑разводам; атласная зеленая установка для запуска ракет – против сумочки «Гуччи». Я поняла, как сильно рассчитывала на то, что Старшая Сеструха повлияет на Валентину. Но теперь осознала, что в некотором смысле они были одного поля ягодой.

– Бедный папа. Он, конечно, со странностями, но я никогда не назвала бы его презренным.

– Да ты посмотри, сколько хлопот он всем доставляет – нам, властям, той же Валентине. В конце концов она поймет, что лучше ей перебраться к кому‑нибудь другому. Если б он только мог с самого начала сказать «нет». Но он действительно считал себя подходящей партией для тридцатишестилетней шлюшки. Разве это не достойно презрения?

– Но она же поощряла его. Льстила ему. Рядом с ней он чувствовал себя молодым и сексуальным.

– Он позволял себе льстить, потому что в глубине души верит в свое полное превосходство. Считает себя способным перехитрить систему. Он уже не первый раз занимается чем‑то подобным.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты многого не знаешь, Надя. Знаешь, что он чуть было не отправил бабу Соню в Сибирь?

– Я помню, как папа мне об этом рассказывал. Речь шла о пионерах украинской авиации. И еще мама говорила мне, как бабе Соне выбили передние зубы.

После окончания Киевского института гражданской авиации в 1936 году отец хотел поступить в Харьковский университет, где Лозинский со своими коллегами занимался разработкой реактивного двигателя. Но вместо этого его направили на восток – в Пермь, в предгорья Урала, преподавать в советском летном училище. Отец возненавидел Пермь: толпы пьяных солдат; никакой интеллектуальной или культурной жизни; за тысячи километров от дома; за тысячи километров от Людмилы, которая была уже беременна их первенцем. Как добиться того, чтобы его отправили домой? Николай придумал коварный план. Он не сможет пройти проверку органов безопасности. На одном из целой горы бланков, которые необходимо было заполнить, отец сообщил властям, что женат на враге народа. И чтобы представить себя в еще более невыгодном свете, выдумал старшего брата Людмилы – контрреволюционного террориста, жившего в Финляндии и стремившегося свергнуть Советскую власть.

Чекисты не могли поверить своей удаче. Им, естественно, захотелось побольше узнать об этом брате‑контрреволюционере. Они арестовали бабу Соню и несколько дней интенсивно допрашивали и избивали ее. Где ее старший сын? Почему он не упоминается ни в одном из ее документов? Что она еще от них скрывает? Она изменница и враг народа, как ее покойный муж?

Соне Очеретко повезло: когда в 1930 году забрали и расстреляли ее мужа, ей удалось спастись бегством. Но это было только начало чисток. К 1937 году волна арестов достигла своей кульминации. Теперь расстрел считался слишком мягкой мерой наказания для врагов народа, и поэтому их ссылали в Сибирь – в исправительно‑трудовые лагеря.

На помощь пришла тетя Шура. Она рассказала следователю, как в 1912 году, будучи молодым врачом‑практикантом, приезжала в Новую Александрию, чтобы принять у своей сестры первого младенца – мою маму Людмилу. Тетя Шура подписала под присягой заявление о том, что у Сони Очеретко это была первая беременность. Помогло то, что Шурин муж дружил с Ворошиловым.

Но пережившая голод Соня так никогда и не оправилась от этого шестидневного допроса. У нее на лбу, прямо над глазом, остался шрам, а передние зубы выбили. Прежде такая спорая и проворная, теперь она стала неуклюжей, двигалась с трудом и все время нервно моргала. Дух ее был сломлен.

– Конечно, после этого тетя Шура его выгнала. Идти им было некуда, и они вернулись на квартиру бабы Сони. На самом деле такое не прощают.

– Но ведь баба Соня простила.

– Простила ради мамы. Но мама так и не простила его.

– Наверное, в конце концов все же простила. Ведь она прожила с ним шестьдесят лет.

– Они жила с ним ради нас. Ради меня и тебя, Надя. Бедная мама.

Я задумалась: правду ли говорит Вера или всего лишь проецирует на прошлое собственную драму?

– Но, Вера, не означает ли это, что ты собираешься сидеть сложа руки, пока Валентина будет издеваться над нашим отцом? Обирать его до нитки? Возможно даже, убьет его?

– Конечно, нет! Право же, Надежда, как я могу сидеть сложа руки и ничего не делать в подобной ситуации? Мы должны защитить его ради мамы. Хоть от него и мало проку, он все‑таки член нашей семьи. Мы не можем допустить, чтобы она одержала верх.

(Так значит, Старшую Сеструху еще рано списывать с корабля!)

– Вера, почему отец постоянно возмущается тем, что ты куришь? У него какой‑то пунктик насчет сигарет.

– Сигареты? Он говорил с тобой о сигаретах?

– Сказал, что у тебя на уме только сигареты да разводы.

– А что еще он сказал?

– Больше ничего. А что такое?

– Забудь об этом. Это не имеет никакого значения.

– Очевидно, имеет.

– Надя, почему ты вечно копаешься в прошлом? – Ее голос стал напряженным и хриплым. – В прошлом столько грязи. Как в сточной канаве. Нечего тебе с этим играться. Не вороши былого. Забудь.

«ДЕТСКИЙ СТОРОЖ»

Валентина получила приглашение на свадьбу от своей сестры из Селби. Она помахала им у отца перед носом, присовокупив к этому парочку оскорблений. В сопроводительном письме говорилось о том, что будущий муж – сорокадевятилетний доктор, женатый (уже, конечно, не женатый), имеющий двух детей школьного возраста (оба учились в частной школе) и хороший дом с прекрасным садом и двойным гаражом. Безгрудая жена причиняла массу хлопот, но муж был влюблен по уши, так что никаких проблем не возникало.

В двойном гараже стоял «ягуар» и вторая машина – «рено». «Ягуар» хороший, сказала Валентина, но хуже «роллс‑ройса». А «рено» не намного лучше «лады». Тем не менее письмо сестры вызвало у Валентины новый приступ недовольства своим богатым, однако никчемным и жадным муженьком и той второсортной жизнью, на которую он ее обрекает.

Пока отец бормотал в трубку, время от времени запинаясь из‑за сильных приступов кашля, я украдкой поглядывала на Майка, сидевшего поджав ноги со стаканом пива в руке и смотревшего новости по Четвертому каналу. Он казался таким добропорядочным и милым – слегка поседел, начинает расти брюшко, но все еще интересен: такой любимый, такой – домашний. Но… в голове у меня промелькнула тревожная мысль.

Что с этими мужиками не так?

И вот, после очередного приступа кашля, отец подошел к самой сути дела. Валентина требует денег, и ему нужно ликвидировать кое‑какие активы. Но какие у него активы? Только дом. Ах да, за домом – большой, ни на что не годный участок земли. Его‑то он и мог бы продать. (Отец говорил о мамином саде!)

Он переговорил с соседом, и тот согласился выкупить участок за три тысячи фунтов.

Сердце у меня бешено заколотилось, а в глазах помутилось от злости. Я ничего не видела перед собой, но старалась держать себя в руках:

– Не торопи событий, папа. Это ведь не к спеху. Возможно, будущий муж ее сестры тоже окажется жадиной. В конце концов, ему же нужно еще обеспечивать бывшую жену и учащихся в частной школе детей. Возможно, жене достанется «ягуар», а сестре – «рено». Возможно, Валентина поймет, как ей повезло. Давай подождем и посмотрим.

– Гм‑м.

Что же касается продажи маминого сада – у меня свело челюсти, и я с трудом сумела выдавить из себя эти слова, – подобные вещи нередко намного сложнее, чем кажется. Придется составлять заново документы. Вероятно, большая часть денег уйдет на гонорар юристу. Сосед же предложил и вовсе пустяковую сумму. Если бы отец получил разрешение на строительство еще одного дома на этом участке, за него можно было бы выручить в десять раз больше. Только представь себе, как бы Валентина обрадовалась. (А получать разрешение можно годами.)

Хочешь, я спрошу юриста? Обращусь в муниципалитет за разрешением? Может, поговорить с Верой?

– Гм‑м. Юрыст – да. Муниципалитет – да. Вера – не.

– Но, возможно, Вера прознает. Представь, как она расстроится. – (Он знал, что я хотела сказать «придет в бешенство».)

Вера прознала. Я сама ей все рассказала. Онаи расстроилась, и пришла в бешенство.

Поездка из Путни в Питерборо заняла у нее два часа. Она приехала к отцу прямо в домашних тапочках (непривычное пренебрежение деталями одежды). Зашагала прямиком к дому соседа (уродливому домине в псевдотюдоровском стиле, который был намного выше жилища моих родителей), громко постучала в дверь и сразу все выложила. («Ты б видела выражение его лица!») Сосед – удалившийся отдел бизнесмен и садовник‑любитель, разводивший кипарисы Лейланда и грунтовые растения, – весь съежился под ее натиском.

– Я просто пытался помочь. Он сказал, что у него финансовые затруднения.

– Вы не помогли, а наоборот, все испортили. Разумеется, у него финансовые затруднения из‑за этой кровопийцы – его жены. Вам бы следовало присматривать за ним, а не потакать ему. Что ж вы за сосед?

Его жена услыхала шум и подошла к двери – в джемпере и кардигане, унизанная жемчугами и с джин‑тоником в руке (именно эти соседи заверили дополнение к маминому завещанию):

– Что происходит, Эдвард? Эдвард объяснил.

Его жена удивленно подняла брови:

– Впервые об этом слышу. Я думала, мы собираем деньги на круиз, Эдвард. – Потом она повернулась к Вере. – Мы беспокоимся о мистере Маевском, но не желаем вмешиваться в его дела. Правда, Эдвард?

Эдвард кивнул и покачал головой одновременно. Вере важно было перетянуть их на свою сторону, и поэтому ее тон стал мягче:

– Уверена, это простое недоразумение.

– Да, недоразумение.

Эдвард схватил спасательный трос и спрятался за женой, которая выступила вперед и заняла на пороге место своего мужа.

– По‑моему, она не совсем порядочная женщина, – сказала жена. – Загорает в саду в одних… одних… – она украдкой оглянулась на мужа и понизила голос до шепота. – Я видела, как он смотрел на нее из окна верхнего этажа. И еще один момент… – Соседка заговорила доверительным тоном. – Мне кажется, у нее есть любовник. Я видела, как один мужчина… – она поджала губы, – …заезжал за ней на машине. Остановился под ясенем, чтобы мистер Маевский не увидел его из окна, просигналил и стал ждать. А она выскочила вся разодетая в пух и прах. В мехах, да только без панталон, как говаривала моя мама.

– Спасибо, что рассказали, – сказала Вера. – Вы очень мне помогли.

Наверное, Валентина заметила Верину машину, потому что ждала ее уже в дверях, загородив дорогу и уперев руки в боки – готовая к схватке. Она смерила Веру взглядом. Ее глаза мгновенно остановились на Вериных ногах, обутых в домашние тапочки, и на ее губах мелькнула улыбка. («Тогда‑то я и поняла, какую ошибку совершила».) Валентина была в туфлях на шпильках, и ее голые мускулистые икры выпячивались, словно бицепсы боксера.

– Шо ты там вынюхуешь у суседей? – спросила Валентина.

Не обращая на нее внимания, Вера протиснулась в кухню, окна которой запотели от пара. В раковине лежала груда посуды, и стоял какой‑то неприятный запах. Папа в темно‑синих нейлоновых штанах со скрещенными на худой, сутулой спине подтяжками вертелся под дверью.

– Я поговорила с соседями, пап. Они больше не хотят покупать мамин сад.

– Вера, нашо ты ето делаеш? Почому не оставишь меня у покое?

– Потому что, если я оставлю тебя в покое, папа, эта стервятница выклюет твою печень.

– Орел. Орел.

– Орел? Что ты несешь? – (Право же, Надя, я решила, что он совсем чокнулся.)

– Орел выклював печень у Прометея за то, шо он принес людям вогонь.

– Папа, ты – не Прометей. Ты – жалкий, запутавшийся старикашка, который из‑за собственного идиотизма стал жертвой этой волчицы…

Валентина, слушавшая ее с растущим негодованием, испустила негромкий вопль и, согнув руки, сильно толкнула Веру в грудь. Вера пошатнулась, но не упала.

– Валя, будь ласка, токо без рук, – умолял отец, пытаясь их разнять. Но силы ему явно не хватало.

– Ты старый кривый дрючок! Тебе ж сирко уси мозги сожрав! Заткнись и иди у комнату! – Валентина его тоже пихнула, он споткнулся о дверную раму, поставленную Майком, и косо к ней прислонился. Валентина вытащила из кармана ключ и помахала им у отца перед носом.

– Ось ключ од комнаты! Ха‑ха‑ха! Ключ в меня! Отец попытался выхватить его, но она резко отвела руку.

– Нашо тебе ключ? – дразнила она. – Иди у комнату. А я буду тебе закрывать‑одкрывать.

– Валя, будь ласка, оддай ключ! – Отец трогательно подпрыгнул, снова пытаясь его схватить, но со всхлипом отпрянул.

Вера тоже попробовала выхватить ключ:

– Да как ты смеешь!

Но Валентина ее оттолкнула.

– У меня есть микрофон! – закричала Вера. – Я получу доказательства твоей криминальной деятельности!

Она вытащила из сумочки портативный диктофон (аплодисменты!) и включила его, подняв у Валентины над головой.

– А теперь, Валентина, отдайте, пожалуйста, моему отцу ключ от его комнаты и ведите себя спокойно и цивилизованно, – отчетливо надиктовала она. Вера была выше Валентины, но Валентина – на каблуках. Она попыталась выхватить диктофон и выхватила бы, но ее внимание отвлек отец, который в эту самую минуту вырвал ключ из другой ее руки. Атакуемая с двух сторон, Валентина пронзительно взвизгнула, подпрыгнула в воздухе («Это было похоже на сцену из фильмов про кунг‑фу, которые любил смотреть Дик».) и с грохотом приземлилась, угодив одной «шпилькой» по Вериной ноге в домашней туфле, а другой заехав по отцовой голени чуть ниже колена. Отец и Вера согнулись. Диктофон упал и, катясь по полу, залетел под плиту. Вера нырнула за диктофоном. Валентина впихнула отца в его комнату, вырвала у него из руки ключ и заперла дверь. Вера набросилась на Валентину, вытягиваясь и извиваясь всем телом – теперь они обе лежали на полу, – и попыталась выдернуть ключ у нее из руки, но Валентина оказалась сильнее: она сжала ключ в кулаке у себя за спиной и встала с пола. Потерпев поражение, Вера все же завладела диктофоном:

– Я все записала на пленку! Все твои слова!

– Добре! – ответила Валентина. – Знаеш, шо? Ты зла безгруда сучка! В тебя нема цицек, от тебе й завидно. – Она приподняла руками свои груди, непристойно их сжав, и чмокнула вытянутыми губами. – Мужикам нравляться цицьки. Твоему папе тоже нравляться цицьки.

– Возьми себя в руки, Валентина, – сказала Вера. – При мне попрошу не выражаться!

Но она знала, что это поражение. Вера держала голову высоко, но в глубине души была оскорблена.

За дверью, как побитый пес, скребся и скулил отец.

– Какая ты молодчина, Вера! У меня нет слов. Просто героиня. Пленка у тебя?

– Никакой пленки в диктофоне не было. Я просто блефовала. А что еще оставалось делать?

Позже, когда Вера уже ушла, Валентина отперла дверь отцовой комнаты, но ключ оставила у себя.

Отец снова обделался.

– Он не виноват. Наверно, ему и правда лучше ходить без штанов.

– Нет, виноват! Конечно, я не о недержании, а об одержимости. Он цепляется за нее вопреки здравому смыслу – его это возбуждает и очаровывает. Несмотря ни на что, защищает ее от меня, ты представляешь?

– Представляю.

– Знаешь, что я еще обнаружила? Под его кроватью в розетку включена система «детский сторож».

– Ну это‑то ему зачем?

– Не ему, а ей. Система соединена с ее комнатой на верхнем этаже. Это такая хитрая штуковина, которую подключают к электрической цепи. Это означает, что она слышит все, что он говорит у себя в комнате.

– Неужели он разговаривает сам с собой?

– Да нет же, глупышка, когда он говорит с нами по телефону.

– А.

«КРАСНЫЙ ПЛУГ»

Мне кажется, этот «детский сторож» и стал последней каплей. Отец согласился на развод. Мне поручили найти подходящего юриста, достаточно авторитетного, чтобы дать отпор целой армии Валентининых адвокатов для неимущих. Он должен не просто подавать ходатайства и получать за это гонорар, а действительно вытащить отца из беды.

– Только не тот юнец, с которым я говорила об аннулировании брака. От него не будет никакого толку, – сказала миссис Эксперт‑по‑разводам. – Это должна быть женщина – наш случай возмутит ее до глубины души. Не надо брать крупную фирму – мелкие дела там обычно передают младшим партнерам. Но не надо брать и мелкую – у них мало опыта.

Я бродила по улицам юридического района Питерборо, изучая имена и фамилии на латунных табличках. Но о чем можно узнать по имени и фамилии? Так я нашла мисс Лору Картер.

Впервые с ней встретившись, я хотела тут же встать и выйти из комнаты. Я была уверена, что ошиблась адресом. Она показалась мне слишком молодой и хорошенькой. Как я буду ей рассказывать о лапании груди, оральносексе и импотенции? Но я заблуждалась – мисс Картер оказалась тигрицей: белокурой, голубоглазой и курносой «английской розой», но в то же время – тигрицей. Пока я говорила, ее вздернутый носик вздрагивал от гнева, а когда закончила, она была в ярости.

– Ваш отец в опасности. Мы должны вывезти его из этого дома как можно скорее. Немедленно обратимся с ходатайством и одновременно подадим документы на развод. Три машины – хорошо. Записка от Эрика Пайка – тоже хорошо. Эпизод в больнице – прекрасно, поскольку это публичное место, и там было полно свидетелей. Да, я думаю, нам будет что предъявить на сентябрьской апелляции.

Когда я впервые привела отца к мисс Картер, он надел потрепанный костюм, в котором был на свадьбе, и ту самую белую рубашку с пришитыми черной ниткой пуговицами. Он так низко, на старорусский дворянский манер, склонился над ее протянутой рукой, что чуть было не упал. Мисс Картер была очарована.

– Такой милый джентльмен, – прошептала она голоском «английской розы». – Как обидно, что кто‑то этим пользуется.

Но отец принял ее с оговорками. Он сказал Вере по телефону:

– Така молода. Шо она знае?

– Ты сам‑то что знаешь, папа? – парировала Старшая Сеструха. – Если б ты хоть что‑нибудь знал, то не попал бы в эту передрягу.

Мисс Картер раскрыла также загадку маленького портативного ксерокса и отсутствующих медицинских направлений.

– Возможно, она хотела доказать, что ваш отец серьезно болен и поэтому не смог явиться в суд. Или, может, ей нужны были доказательства, что он не в себе, невменяемый – не способен отвечать за свои действия.

– А переведенные стихи?

– Подтверждение подлинности чувств.

– Чертова интриганка!

– Думаю, что ей юрист посоветовал.

– Юристы дают такие советы? Мисс Картер кивнула:

– Еще и не такие.

Была уже середина июля, и сентябрьское слушание в суде, казавшееся таким далеким, внезапно оказалось не за горами. Мисс Картер договорилась с частным детективом, чтобы он вручил документы.

– Мы должны позаботиться о том, чтобы заявление о разводе вручили ей лично. Иначе она сможет утверждать, что никогда его не получала.

Вера вызвалась навестить отца в тот же день, чтобы удостовериться, что Валентина лично получит заявление. Теперь, когда нужно было предпринять решительные действия, Вера не хотела оставаться в стороне. Отец настаивал, что приезжать не надо, в конце концов он взрослый, разумный человек и может сам все уладить, но мы его переубедили. Ловушка была расставлена.

В назначенный час к дому подъехал детектив – высокий темноволосый мужчина подозрительной наружности с многодневной щетиной – и забарабанил в дверь.

– Наверно, почтальон! – воскликнула Вера, которая была на ногах с шести утра, с нетерпением ожидая развязки. – Может, посылка для тебя, Валентина.

Валентина помчалась в двери. На ней все еще были фартук с рюшечками и желтые резиновые перчатки, в которых она мыла посуду после завтрака.

Детектив сунул конверт ей в руку. У Валентины был озадаченный вид.

– Бомага на розвод? Я не хочу розводиться.

– Вы не поняли, – сказал детектив. – Заявление подал мистер Николай Маевский. Он разводится с вами.

На мгновение Валентина застыла в немом изумлении. Но потом впала в ярость:

– Николай! Николай! Шо це таке? – заорала на отца. – Николай, ты самошедша здохляка з кладовища! Сирко тебе уси мозги пожрав!

Отец заперся у себя в комнате и включил на полную громкость радио.

Она повернулась было обратно к детективу, но тот уже захлопнул дверцу своего «БМВ» и укатил под визг шин. Валентина повернулась к Вере:

– Ах ты ж хижа видьма! Драна кишка! Сучка!

– Прости, Валентина, – сказала Старшая Сеструха, как она позднее мне передала – спокойно и рассудительно. – Но ты это заслужила. Нельзя приезжать в нашу страну и обманывать людей, даже если они бестолковые.

– Я не обманюю! Це ты обманюешь! Я люблю твого папу! Люблю!

– Не говори глупостей, Валентина. Лучше сходи к своему юристу.

– Замечательно, Вера! Неужели все прошло так гладко?

К попавшей в ловушку, загнанной Валентине я ощутила лишь минутную, мимолетную жалость.

– Пока что все складывается хорошо, – сказала миссис Эксперт‑по‑разводам.

Но Валентинин юрист припас один трюк, которого мисс Картер не ожидала. Первое судебное слушание, на котором она собиралась подать ходатайство о выселении Валентины, перенесли по просьбе мисс Картер на более ранний срок. Ни меня, ни сестры там не было, так что мы знали о случившемся только со слов Лоры. Рано утром они с отцом явились в суд. Приехал судья. Прибыли Валентина и Станислав. Судья открыл заседание. Валентина встала:

– Я не розумию английську. Мени треба переводчика.

Суд оцепенел. Служащие засуетились, сделали несколько торопливых звонков. Переводчика с украинского так и не нашли. Судья отложил слушание и назначил новую дату. Мы потеряли две недели.

– Черт возьми! – воскликнула мисс Картер. – Как же я это упустила?

В начале августа все собрались в том же составе, но на сей раз женщина средних лет из Украинского клуба Питерборо согласить выступить в роли переводчицы. Расходы взял на себя папа. Наверное, она знала о Валентине и отце – о них знали все украинцы на многие мили вокруг, – но лицо у нее было непроницаемое и ничего не выражало. Я взяла отгул, чтобы тоже прийти и морально поддержать Лору и папу. На дворе стояла адская жара – прошел ровно год после их женитьбы. На Валентине был темно‑синий костюм на розовой подкладке – возможно, тот самый, который она надела на заседание иммиграционной комиссии. На отце – тот же свадебный костюм и белая рубашка с пуговицами, пришитыми черной ниткой.

Мисс Картер описала инциденты с мокрым кухонным полотенцем, стаканом воды и потасовку на ступенях больницы. Она говорила тихо и четко, подавляя эмоции и торжественно живописуя все эти ужасы. Чуть ли не с извиняющимся видом склонила голову, опустила глаза и нанесла coup de grace [11], предъявив заключение психиатра. Валентина стала энергично и колоритно возражать, что отец злонамеренно ее оклеветал, она любит мужа и ей с сыном больше негде жить.

– Я не погана жинка. У него паранойя. Обращаясь к суду, она мотала головой из стороны в сторону и размахивала руками. Толмач переводила все это от третьего лица на вежливый английский.

Потом встал отец и стал отвечать на вопросы таким слабым и дрожащим голосом, что судья переспрашивал его по нескольку раз. Отец говорил на правильном, официальном английском – языке технарей – и, с хорошо рассчитанным мелодраматическим эффектом поднимая трясущуюся руку, указывал на Валентину:

– По‑моему, она хочет меня убить!

В своем жеваном костюме и очках с толстыми стеклами он казался маленьким, иссохшим и смущенным; его хилый вид был красноречивее всяких слов. Судья постановил, что Валентина со Станиславом должны съехать в течение двух недель вместе со всем своим имуществом.

В тот вечер мы с отцом решили отметить это событие и открыли бутылку маминой сливянки четырехлетней выдержки. Пробка вылетела со свистом и ударилась в потолок, оставив на штукатурке вмятину. Вино по вкусу напоминало лекарство от кашля и сразу ударяло в голову. Отец начал рассказывать о своей работе на киевском заводе «Красный плуг» – самых счастливых днях своей жизни, заявил он, не считая сегодняшнего. Через полчаса мы оба крепко уснули: отец – в кресле, а я – головой на обеденном столе. Поздно ночью проснулась от какого‑то шума: Станислав и Валентина проникли в дом и на цыпочках прокрались наверх, тихо между собой переговариваясь.

Несмотря на то что психиатр признал отца совершенно здоровым, возможно, Валентина все же была ближе к истине, хотя сама того и не осознавала. Лишь тот, кто жил в тоталитарном государстве, способен по‑настоящему понять, что такое паранойя. В 1937 году, когда отец вернулся из Луганска в Киев, вся страна утопала в паранойяльных миазмах.

Они проникали повсюду – в самые укромные щели человеческих жизней – и отравляли отношения между коллегами и друзьями, учителями и студентами, родителями и детьми, мужьями и женами. Кругом кишели враги. Если тебе не понравилась цена за поросенка, взгляд, каким кто‑нибудь посмотрел на твою подружку, спросил о деньгах, которые ты ему задолжал, или поставил тебе на экзамене низкую отметку, достаточно сказать пару слов работникам НКВД – и твой обидчик мгновенно будет наказан. Если тебе приглянулась чья‑нибудь жена, обратись в НКВД – ее мужа отправят в Сибирь, и путь перед тобой расчистится. Каким бы ты ни был умным, одаренным человеком или патриотом, все равно представляешь для кого‑нибудь угрозу. Если чересчур понятлив, то наверняка являешься потенциальным перебежчиком или саботажником. Если же чересчур глуп, то обязательно рано или поздно скажешь чего не следует. Никто был не в силах избежать паранойи – от самых низов до самых верхов: наиболее могущественный человек в стране, Сталин, был неизлечимым параноиком. Паранойя просачивалась из‑под запертых ворот Кремля, парализуя жизнь всех людей.

В 1937 году мир авиации был потрясен арестом известного конструктора самолетов Туполева, обвиненного в саботаже. Его содержали под стражей не в ГУЛАГе, а в родном московском институте вместе со всей конструкторской группой и заставляли работать на положении невольника. Они спали в общих комнатах под присмотром вооруженной охраны, но кормили их лучшим мясом и давали вдоволь рыбы – считалось, что мозг ученых нуждается в хорошем питании. Каждый день их на часок выпускали на огражденную площадку на крыше института для отдыха. Оттуда они могли иногда наблюдать, как высоко в небе кружились спроектированные ими же самолеты.

– Арештували не токо Туполева, – сказал отец, – а и Кербера, Люльку, Астрова, Бартини, Лозинського и даже генияльного отця космонавтики Королева.

Неожиданно авиация стала очень опасной профессией.

– Каки токо идиоты дорвались до власти! Когда конструкторы предложили заменить громоздкий четырехтактный движок маленьким двохтактным аварийным бензиновым двигателем, шоб электричеська система самолета продолжала работу у случае отказа генераторов, его запретили на том основании, шо переходить з чотырех тактов сразу на два було слишком рыскованно. И розпорядились построить трехтактный двигатель! Трехтактный движок! Ха‑ха‑ха!

Возможно, из‑за ареста Туполева, а может, из‑за губительной атмосферы всеобщей паранойи отец изменил высокому небосводу авиации и присягнул на верность скромному, приземленному миру тракторов. Так он попал на киевский завод «Красный плуг».

«Красный плуг» был зоной, свободной от паранойи. Уютно разместившись в излучине реки Днепр, вдали от главных политических центров, он скромно производил сельскохозяйственный инвентарь, строительное оборудование, котлы и цистерны. Завод не имел никакого оборонного значения. Никаких секретов или передовых технологий. Поэтому и стал прибежищем для ученых, инженеров, художников, поэтов и людей, которым просто хотелось дышать свежим воздухом. Первым отцовским проектом стала бетономешалка. Такая красавица! (Он завертел руками, показывая ее работу.) Потом был двухлемешный плуг. (Он плавно задвигал руками вверх‑вниз, вывернув наружу ладони.) Летними вечерами, после работы, они раздевались и плавали в широкой реке с песчаным дном, которая петлей опоясывала территорию завода. (Отец продемонстрировал энергичный брасс. Сливянка явно ударила ему в голову.) Всегда ели досыта, поскольку подрабатывали на стороне, ремонтируя мотоциклы, двигатели, насосы, тачки – все, что подгоняли к черному ходу, – и с ними расплачивались хлебом и колбасой.

Отец работал на «Красном плуге» с 1937‑го до самого начала войны в 1939 году, а мама училась в Институте ветеринарной медицины на окраине Киева. Они жили в двухкомнатной квартире на первом этаже дома с лепниной в стиле арнуво по Дорогожицкой улице – делили квартиру с Анной и Виктором, своими друзьями со студенческих времен. Их улица упиралась в широкую улицу Мельникова, которая, проходя мимо старого еврейского кладбища, вела к крутому заросшему оврагу – Бабьему Яру.

На следующее утро я проснулась поздно: голова раскалывалась, шея затекла. Отец уже встал и возился с радиоприемником. Он был в прекрасном настроении и хотел немедленно продолжить рассказ о судьбе Туполева с того места, на котором остановился, но я прервала его и поставила чайник. В доме царила какая‑то зловещая тишина. Станислав и Валентина уехали – с подъездной дорожки исчез «ровер». Прогуливаясь по дому с чашкой чая в руке, я заметила, что Валентина навела у себя комнате кое‑какой порядок, с кухни пропали несколько кастрюль и сковородок, и маленького портативного ксерокса тоже нигде не было.