Желтые резиновые перчатки

Валентина, конечно же, узнала, что на самом деле выражение «анде дурес» означает «под принуждением». Ей это сообщил Станислав. В тот же день она получила еще и письмо из иммиграционной службы, где говорилось, что ей повторно отказано в апелляции.

Валентина приперла отца к стенке, когда он выходил из туалета, согнувшись и возясь с ширинкой.

– Ты, здохляка! – заверещала она. – Я покажу тебе «дурес»!

На ней были желтые резиновые перчатки, а в руках – кухонное полотенце, мокрое после мытья посуды, которым она принялась лупить отца.

– Никчемный ты козел з высохшими мозгами и з высохшим батогом! – Шлеп‑шлеп. – Высохший кусок старого козлиного гамна!

Она стегала его по ногам и по рукам, которые отец вытягивал для защиты или в мольбе. Он пятился назад и, наконец, оказался прижатым к кухонной раковине. За ее плечом отец заметил кипевшую на плите кастрюлю с картошкой.

– Тварь ты ползуча! Роздавлю гада! – Шлеп‑шлеп. Его очки запотели от пара из кастрюли, и он почувствовал слабый запах горелого. – «Ду‑рес»! «Ду‑рес»! Я тебе покажу «ду‑рес»! – Осмелев, она принялась хлестать его по лицу. Шлеп‑шлеп. Кончик полотенца задел переносицу, и очки слетели на пол.

– Валечка, будь ласка…

– Кусок старой кистки, яку собака погрызла та й выплюнула! Тьпху!

Она колола его под ребра желтым резиновым пальцем.

– И як ты ище до сих пор не здох? Ты ж уже давно должен був лежать из Людмилой у могиле!

Он задрожал всем телом и почувствовал привычное шевеление в кишечнике. Отец боялся обделаться. В воздухе распространялся запах горелой картошки.

– Будь ласка, Валечка, мила моя, голубонька… – Она зажала его, тыкая и шлепая желтыми пальцами. Кастрюля с картошкой уже начала дымиться.

– Скоро ты вже вернешься на свое место! Под землю! Под прынуждением! Анде ду‑рес! Ха‑ха!

Его спасла миссис Задчук, позвонившая в этот момент в дверь. Она вошла и, правильно оценив ситуацию, взяла подругу за руку своей пухлой ладонью:

– Пошли, Валя. Оставь етого никчемного жлоба й орального маньяка. Пошли. Прогуляемся по магазинам.

Как только Дерьмовая Машина исчезла за углом, отец убрал с огня подгоревшую картошку и приковылял в ванную – освободить кишечник. Потом позвонил мне. Он говорил пронзительно, задыхаясь:

– Я думав, она меня убье, Надя.

– Она действительно это сказала, насчет возвращения на кладбище?

– По‑руському. Усе говорила по‑руському.

– Папа, язык не имеет значения…

– Не, наоборот, язык – ето крайне важно. У языкузаключены не токо мысли, но й культурни ценности…

– Послушай, папа. Пожалуйста, послушай меня. – Он продолжал нести околесицу о различиях между русским и украинским языками, а я целиком сосредоточилась на Валентине. – Послушай меня хоть пару минут. Хоть тебе и туго пришлось, но это хорошая новость: она не получила разрешения на проживание. Это означает, что в скором времени ее, возможно, депортируют. Если б мы только знали, сколько еще ждать… Ну а пока, если боишься оставаться с ней в доме, можешь пожить у нас с Майком. – Я знала, что он согласится на переезд, только если окажется в безвыходном положении: отец страшно не любил нарушать заведенный порядок. Ни разу не ночевал ни у сестры, ни у меня.

– Не‑не, я останусь тут. Если я уйду, она сменить замок. Я останусь знаружи, а она – унутри. Она вже об етом говорила.

После того как отец попрощался и заперся в своей комнате, я сделала три телефонных звонка.

Сначала позвонила в Министерство иностранных дел: Лунар‑хаус, Кройдон. Я представила себе бескрайний, изрытый оспинами лунный пейзаж – голый и безмолвный, если не считать зловещих телефонных звонков, на которые никто не отвечал. Примерно после сорокового звонка трубку все же сняли. Далекий женский голос посоветовал мне изложить информацию в письменном виде и сообщил, что вся корреспонденция носит конфиденциальный характер и обсуждать ее с третьей стороной запрещено. Я попыталась объяснить безвыходное положение отца. Если б он только мог получить хоть малейшее представление о происходящем: имеет ли Валентина право на еще одну апелляцию, если ее депортируют? Я умоляла ее. Далекий голос смягчился и порекомендовал мне обратиться в местную иммиграционную службу района Питерборо.

Потом я позвонила в деревенский полицейский участок. Описала инцидент с мокрым кухонным полотенцем и объяснила, в какой опасности находится отец. На полисмена это не произвело никакого впечатления. Он и не такое видал.

– Давайте посмотрим на это с другой стороны, – сказал он. – Возможно, это просто супружеская размолвка? Такое случается сплошь и рядом. Если полиция будет встревать всякий раз, когда ссорятся супруги, это будет продолжаться до бесконечности. Простите меня за прямоту, но вы вмешиваетесь в дела отца, хотя он вас об этом и не просил. Очевидно, вы даже не встречались с глазу на глаз с этой леди, на которой он женат. Но если бы он захотел подать жалобу, то, наверное, позвонил бы сам? А пока нам известно лишь то, что он отлично проводит с ней время.

У меня перед глазами стояла следующая сцена: мой престарелый, сгорбленный, тощий как палка отец съежился под ударами мокрого кухонного полотенца и крупная, пышная Валентина в желтых резиновых перчатках высится над ним и громко хохочет. В голове же у полисмена была совсем другая картинка. Внезапно меня осенило:

– Вы думаете, что это сексуальная игра с мокрым кухонным полотенцем?

– Я этого не говорил.

– Но подумали?

Полисмен был обучен обращению с такими людьми, как я. Он вежливо меня успокоил. В конце концов пообещал заскочить к отцу во время очередного обхода – на этом мы и порешили.

Третий звонок был к сестре. Вера мигом все поняла. Она негодовала:

– Сука! Шлюха! Бандитка! Но какой же он дурак! Поделом ему.

– Не важно – поделом или нет, Вера. Мне кажется, мы должны его оттуда вытащить.

– Лучше постараться вытащить ее. Как только мы вытащим отца, он уже не сможет туда вернуться, а она завладеет жилплощадью.

– Да нет же!

– Знаешь, как говорят: собственность – это девять десятых закона.

– Напоминает цитату из кодекса миссис Задчук.

– Со мной было то же самое. Когда Дик начал надо мной издеваться, мне хотелось просто убежать, но юрист мне посоветовал не уступать, а не то я потеряю жилплощадь.

– Но Дик не пытался тебя убить.

– Ты думаешь, Валентина хочет убить папу? По‑моему, она просто стремится его запугать.

– Уж это‑то ей удалось.

Наступила пауза. Я услышала приглушенную джазовую музыку, которую передавали по радио. Когда она кончилась, раздались аплодисменты. Затем Вера голосом Старшей Сеструхи сказала:

– Иногда мне кажется, Надя, что существует такое явление, как ментальность жертвы. Знаешь, как в царстве природы – четкая иерархия и субординация в каждом виде. – (Опять она за свое!) – Возможно, ему просто нравится, чтобы его запугивали?

– Ты хочешь сказать, во всем виновата жертва?

– Нуда, в некотором смысле.

– А когда Дик над тобой издевался, твоей вины в этом не было?

– Разумеется, это совсем другая ситуация. По отношению к мужчине женщина всегда является жертвой.

– Попахивает крайним феминизмом, Вера.

– Феминизм? Я тебя умоляю! Это просто проявление здравого смысла. Ты должна признать: если мужчина позволяет женщине себя избивать, что‑то здесь не так.

– Ты хочешь сказать, если муж избивает жену – это нормально? Но ведь именно так и считает Валентина. – Я не могла себя сдержать. По‑прежнему подпускала ей шпильки. Если утрачу бдительность, наш разговор закончится, как в старые времена, – одна из нас просто бросит трубку. – В твоих словах, Вера, конечно, есть доля истины. Возможно, дело вовсе не в особенностях личности или половой принадлежности, а в росте и силе, – попыталась я ее успокоить.

Снова наступила пауза. Она откашлялась:

– Все так запуталось, Надя. Возможно, и нет никакой ментальности жертвы. А возможно, папа сам притягивает к себе насилие. Мама никогда не рассказывала тебе об их первой встрече?

– Нет. Ну‑ка расскажи.

Воскресным днем в феврале 1926 года отец шел по городу с переброшенными через шею коньками и сваренным вкрутую яйцом да ломтем хлеба в кармане. Солнце уже встало, и легкий свежевыпавший снег лежал на аляповатых балконах и резных кариатидах домов в стиле модерн на улице Мельникова, приглушая воскресный колокольный звон, доносившийся от золотых куполов, и с невинностью детского одеяльца укрывая склоны Бабьего Яра.

Он как раз перешел мост Мельникова, направляясь к стадиону, как вдруг возле уха просвистел снежок, брошенный с другой стороны улицы. Когда отец обернулся, чтобы посмотреть, откуда тот прилетел, второй снежок угодил ему прямо в лицо. У Николая перехватило дыхание, и он стал искать в снегу фуражку.

– Эй, Николашка! Николашка‑зубрила! Кто тебе нравится, Николашка? Про кого ты думаешь, когда дрочишь?

Его мучителями были два брата Савенки, бросившие школу пару лет назад. Наверное, им было лет по тринадцать‑четырнадцать – ровесники отца. Эти высокие бритоголовые хлопцы жили с матерью и тремя сестрами в двухкомнатной квартире за железнодорожным вокзалом. Их отец погиб от несчастного случая в лесу под Гомелем. Матушка Савенко работала прачкой, кое‑как сводя концы с концами, и хлопцы ходили в обносках, которые она поворовывала из бельевых мешков своих клиентов.

– Эй ты, хитрожопый! Тебе нравится Ляля? А Людмила? Спорим, что тебе нравится Катя? Ты показывал ей свой писюн?

Хлопец повыше швырнул еще один снежок.

– Никто мне не нравится, – сказал отец. – Меня интересуют языки и математика.

Хлопцы ткнули в него своими красными от мороза пальцами и громко заржали:

– Ему не нравятся девки! Может, тебе нравятся хлопцы?

– Из того, что мне не нравятся девочки, логически не вытекает, что мне нравятся мальчики.

– Слыхал? «Логически не вытекает»! Ты слыхал? У него логический писюн! Эй, Николашка, покажи нам свой логический писюн!

Они перешли дорогу и стали подбираться к нему все ближе вдоль тротуара.

– Давай остудим ему писюн!

Мальчишки внезапно подбежали к нему. Младший брат подкрался и засунул ему сзади в штаны пригоршню снега. Николай попытался вырваться, но поскользнулся на льду. Упал лицом вниз. Оба хлопца прижали его к земле и сели сверху, швыряя пригоршни снега ему в лицо, запихивая их за шиворот и в штаны. Они уже начали стаскивать с него брюки. Старший брат схватил коньки и потянул к себе. Перепуганный Николай кричал и извивался на снегу.

В этот самый момент в начале улицы показались три фигуры. Лежа лицом в снегу, отец смог различить силуэт высокой девушки, которая вела за руки двух маленьких детишек.

– На помощь! На помощь! – позвал Николай. Заметив потасовку, все трое остановились. Убежать или вмешаться? Вдруг малец выскочил вперед.

– Слезьте с него! – завопил он, бросившись под ноги младшему Савенко. Высокая девушка тоже подбежала и потянула старшего брата за волосы. – Слезай, жирный хулиган! Оставь его в покое!

Он сбросил ее с себя и обеими руками схватил за кисти – у Николая появилась возможность отползти.

– Так ты с ним встречаешься? Он тебе нравится?

– Слезь, а не то позову папу, он отрубит тебе пальцы саблей и засунет их тебе в нос! – Ее глаза сверкали.

Маленькая девочка насыпала снега им обоим в уши.

– Засунет в нос! В нос! – пропищала она.

Братья увертывались и отбивались, ухмыляясь и пытаясь схватить девчонок за руки. Больше всего на свете они любили драться и совершенно не чувствовали холода. Небо над ними было голубым, как яйцо малиновки, а снег переливался на солнце. Потом появились взрослые. Начали громко кричать и размахивать палками. Братья Савенки натянули на уши фуражки и дали деру, юркие и проворные, как зайцы‑беляки, так что никому не удалось их поймать.

– Ты живой? – спросила высокая девушка. Это оказалась его одноклассница Людмила Очеретко с младшими сестрой и братом. На шее у них тоже висели коньки. (Из‑за бедности у братьев Савенок своих коньков, разумеется, не было.)

Зимой стадион в Киеве заливали водой, которая мгновенно замерзала, превращаясь в каток, и тогда вся киевская молодежь обувала коньки. Юноши и девушки катались, форсили, падали, толкались, плавно скользили и бросались друг другу в объятия. Невзирая на события в Москве и кровопролитные сражения на нескольких фронтах Гражданской войны, люди по‑прежнему знакомились, пробежав на коньках вместе пару кругов, и, конечно же, влюблялись. Так и Николай с Людмилой взялись за руки, одетые в варежки, и закружились на коньках, а небо, облака и золотые купола закружились вместе с ними. Катались все быстрее и быстрее, смеясь, словно дети (да они ведь и были еще детьми), пока не закружилась голова и они не повалились грудой на лед.