Чести не вернешь

Уход русских от Смоленска по Московской дороге означал для многих, что над старой столицей сгустились тучи. Взять ее и вынудить Александра подписать выгодный для Франции мир стало теперь главной задачей Наполеона. В разговоре со взятым в плен генералом П. А. Тучковым Наполеон прибег к солдатскому образу, сказав, что если Москва будет взята, то это обесчестит русских, так как «занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но чести не вернешь»". Грубость Наполеона достигла ушей Ростопчина, который стал понимать, чем грозит Москве начавшееся от Смоленска отступление русской армии. Перечисляя подготовленные в Москве резервы, он писал Багратиону: «Неужели и после этого и со всем этим Москву осквернит француз! Он говорил, что п… Россию и сделает из нее б…, а мне кажется, что она ц… останется. Ваше дело сберечь».

Тут неизбежно является мысль: почему в русских штабах не обсуждалась мысль о «косвенной обороне Москвы», то есть о том, чтобы увести армию захватчиков от Смоленска южнее, — как некогда Петр Великий, отступая под натиском шведской армии, отклонился от Могилева и примерно у Мстиславля стал отступать южнее, в сторону Почепа, Глухова, Сум и daiee до Полтавы. Правда, и Карлу XII южное направление казалось более перспективным, чем смоленское, и он легко двинулся за Петром Великим в сторону Украины. Возвращаясь к событиям июля — августа 1812 года, отметим, что, если бы армия повернула от Смоленска южнее, то есть на Рославль — Брянск — Орел или Чернигов, она бы тем самым поставила Наполеона в трудное положение. Скорее всего, он продолжил бы охоту за русской армией, разгром которой оставался главным приоритетом его стратегии. И тогда бы Москва была спасена. Клаузевиц в своей книге «1812 год» касается этой проблемы. Он считает, что принимать решение в Смоленске об отступлении армии на Калугу было уже поздно. Повернуть такие массы войск, теснимых превосходящими силами противника от удобной дороги, вдоль которой были уже давно подготовлены продовольственные магазины, было очень трудно, а «все боевые припасы, запасные части, подкрепления и т. п., находившиеся на этой дороге и в пути к ней, пришлось бы перебрасывать в сторону, на новое направление… Если бы русские захотели избрать это направление, то такое решение нужно было принять гораздо раньше, но принятие его раньше было невозможно, даже если бы и возникла подобная мысль, так как такая косвенная оборона Москвы лишь впоследствии стала представляться совершенно естественной, раньше же она явилась бы таким теоретическим дерзновением, которого нельзя требовать от заурядного генерала, к тому же не облеченного широкими полномочиями»“. В принципе, в истории сплошь и рядом бывало, что армии отходили не только по местам, где для них были готовы магазины и прочие удобства. Так, кстати, было и с армией Петра в 1708 году. Дело тут в другом — такое решение в России мог принять только царь, но Александр не был новым Петром Великим, а поэтому военная машина покатилась к Москве… Но видно, что идея эта еще держалась в умах и после отхода из Смоленска. Князь Н. Б. Голицын вспоминал, что уже после выбора позиции на Бородинском поле обсуждалась проблема возможного отхода армии после сражения и «были голоса, которые тогда говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны в том предположении, что и Наполеон оставит Московскую дорогу и не пойдет более на Москву, а следовать будет за армиею через Верею, но Кутузов отвечал: ”Пусть идет на Москву!"»15. Верно ли это — мы никогда не узнаем. Да и на Бородинском поле было уже поздно менять что-либо: предстоял бой не на жизнь, а на смерть…

«Мы шли по кровавым следам войск Коновницына»

После Смоленска французы резко изменили тактику. Прежние долгие стоянки и дневки ушли в прошлое. От Лубина и до самой Москвы войска Наполеона следовали за русской армией неотступно, почти всегда находясь ближе, чем в одном переходе, постоянно навязывали ей бои и при первой же возможности пытались ударить во фланги. Как вспоминал командир Сибирского драгунского полка Крейц, шедший в арьергарде с четырьмя приданными ему полками, «последующие дни неприятель следовал за нами в виду, были частые перестрелки». С приближением к Гжатску натиск французов даже усилился: «Ежедневно с утра до вечера происходили перестрелки, а иногда почти и сражения, которые кончались обыкновенно уступлением неприятелю какой-(нибудь) речки или ручья… и арьергарды должны были драться не с одними передовыми неприятельскими отрядами, но даже с целыми корпусами»"1. О том, что характер военных действий после оставления Смоленска изменился, писал и Ф. Н. Глинка: «Это отступление в течение 17 дней сопровождалось беспрерывными боями. Не было ни одного, хотя бы немного выгодного места, переправы, оврага, леса, которого не ознаменовали боем. Часто такие бои завязывались нечаянно, продолжались по целым часам»17.

Надо сказать, что французская кавалерия на этом этапе войны превосходила нашу. Ермолов писал, что «неприятель имеет числом ужасную кавалерию, наша чрезвычайно потерпела в последних делах»18. 19 августа Барклай подтвердил это в донесении царю: «Кавалерия 1-й армии… пришла в крайнее ослабление, и особливо со стороны лошадей, из коих значительное число потеряно убитыми, а прочие все изнурены»19. Только казаки, как и раньше, были подвижны, а их лошади выносливы. Впрочем, как раз в этот момент у казаков тоже начались проблемы. Радожицкий вспоминал, что под Дорогобужем казаки жаловались его артиллеристам, «что даже им стало невмочь стоять против вражеской силы, что именно сего дня (12-го числа) они шибко схватились с французами так, что в густой пыли друг друга не узнавали: “И тут-то, батюшко, — промолвил казак, — наших пропало сотни три. Нет уж мочи держаться: так и садится, окаянный, на шею”»20.

Русским было тяжело, но и французы испытывали большие неудобства. Коленкур писал, что шедшая в авангарде конница Мюрата совершала огромные переходы в 10 и 12 лье, «люди не покидали седла с трех часов утра до 10 часов вечера. Солнце, почти не сходившее с неба, заставляло императора забывать, что сутки имеют только 24 часа. Авангард был подкреплен карабинерами и кирасирами, лошади, как и люди, были изнурены, мы теряли очень много лошадей, дороги были покрыты конскими трупами, но император каждый день, каждый миг лелеял мечту настигнуть врага».

Все участники перехода от Смоленска до Бородина, оставившие воспоминания, описывают необыкновенно тяжелую, пыльную дорогу. Радожицкий писал: «На несколько верст вперед и назад ничего не видно было, кроме артиллерии и обозов, в густых облаках пыли, возносившейся до небес. Мы шли как в тумане: солнце казалось багровым, ни зелени около дороги, ни краски на лафетах нельзя было различить. На солдатах с ног до головы, кроме серой пыли, ничего иного не было видно, лица и руки наши были черны от пыли и пота; мы глотали пыль и дышали пылью, томясь жаждою от зноя, не находили, чем освежиться».

Французский офицер Терион, шедший по пятам за Радожицким и его товарищами, вспоминал: «Тесня русскую армию, мы делали в сутки по 2–4 лье, и лошади и люди изнемогали от усталости, недостатка сна и пищи, от 11 часов утра до 2 дня обе армии, как бы по взаимному соглашению, предавались отдыху, а затем вновь начиналось наше наступление и непрестанное сопротивление русских… Мы страдали от жажды больше, чем от голода, тем более что весь день и в самый зной мы шли по песку или, вернее, по слою пыли, до того мелкой, что ноги лошадей уходили в нее на несколько вершков. Облака пыли до того были густы, что всадников впереди не было видно, а зачастую мы не видели даже ушей наших лошадей, полагаясь на инстинкт бедных животных и их зрение, устройство которого более обеспечено от заполнения глаз пылью, чем у человека. Можно себе представить атмосферу, в которой мы жили, и воздух, которым мы дышали!» Французам, близко преследовавшим русские войска, приходилось разбивать биваки не там, где они выбирали места сами, а неподалеку от русских, то есть, как правило, в неудобных для ночевок местах. Глядя на яркие огни русских биваков, Цезарь Ложье записал в дневник: «Мы в совершенно незнакомой местности, нечего у нас приготовить, и в топливе недостаток. То немногое, что мы находили второпях и в потемках, мокро и сыро. Наши огни поэтому не только не сияют, но они распространяют вокруг себя облака густого черного дыма и отбрасывают во мраке лишь бледный отсвет»21.

Но настроение во время этого марша по пыльным дорогам у противников было разное. Французы преследовали русских с азартом, были воодушевлены погоней: «Мы шли по кровавым следам войск Коновницына». Наших же, напротив, отступление по русской земле удручало. «В таком положении, — продолжал Радожицкий, — случалось нам проходить мимо толпы пленных французов, взятых в последнем сражении, они с удовольствием смотрели на нашу поспешную ретираду и насмешливо говорили, что мы не уйдем от Наполеона, потому что они теперь составляют авангард его армии. Должно признаться, что после смоленских битв наши солдаты очень приуныли. Пролитая на развалинах Смоленска кровь при всех усилиях упорной защиты нашей и отступление по Московской дороге в недра самой России явно давали чувствовать каждому наше бессилие перед страшным завоевателем. Каждому из нас представлялась печальная картина погибающего отечества. Жители с приближением нашим выбегали из селений, оставляя ббльшую часть своего имущества на произвол приятелей и неприятелей. Позади нас и по сторонам вокруг пылающие селения означали путь приближающихся французов, казаки истребляли все, что оставалось по проходе наших войск, дабы неприятели всюду находили одно опустошение. Отчаянная Россия терзала тогда сама свою утробу»22.