Кабы знал, то не ругался бы

Не углубляясь в тонкости спора Барклая и Багратиона, отметим, что у каждого из спорящих была своя правда. Барклаю, отступавшему перед лицом самого Наполеона и его «созвездия маршалов» (Мюрат, Ней, Евгений Богарне и др.), казалось, что Багратион напрасно теряет время, возится с одним Даву, почему-то не идет в Вилейки, не берет Минск, застрял под Могилевом. В чем же дело? Он требует от Багратиона напора и решительности, в своих же действиях тщательно выверяет каждый шаг, поступает в высшей степени осторожно и расчетливо. Так, он не ввязался в сражение при Свенцянах, а начал отступать к Дрисскому лагерю, объясняя это тем, что войска его армии «производили свое отступление для избежания частичных сражений», и обещал действовать «смотря по обстоятельствам наступательно»11. Осторожно вел он армию и дальше после Дрисского лагеря.

Между тем Багратион действовал в том же ключе, что и Барклай. С одной стороны, он пишет всем о необходимости срочного наступления 1-й армии, в письме Ермолову даже весьма легкомысленно призывает боевых товарищей: «Наступайте! Ей-Богу, шапками их закидаем!» Он считал, что Барклай по непонятной причине тянет с наступлением против заведомо слабого противника, хотя, по его мнению, положение 1-й армии значительно лучше, чем его, Багратиона («…Стыдно, имевши в заду укрепленный лагерь, фланги свободные, а против вас слабые корпуса. Надобно атаковать!»)12. Но с другой стороны, сам Багратион при своем отступлении осторожничает, как лис, ведет себя подобно Барклаю — расчетливо и предусмотрительно. Так, 6 июля 1812 года он приказывал генералу А. А. Карпову, шедшему в арьергарде отступающей 2-й армии: «Удерживая стремление неприятеля, не вдавайтесь в дела, которые бы не были верны»1.

Кто из них больше прав? Положа руку на сердце не могу встать ни на чью сторону. Но все-таки отмечу, что Багратион был прав, когда утверждал, что совместные действия его армии с 1-й армией возможны только в том случае, если Барклай будет наступать («Писал я, слезно просил: наступайте, я помогу. Нет! Куда вы бежите… Зачем побежали, где я вас найду… Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать и бить фланг и тыл какой-то неприятельский», — из уже цитированного письма Ермолову)14. Действительно, в утвержденных довоенных диспозициях совместные действия двух армий предусматривались только в режиме наступления, но не отступления.

Но уже при неизбежном, вынужденном отступлении 1-й армии настойчивые призывы Багратиона двигаться вперед, наступать, «закидать шапками» французские «слабые корпуса» (и это про корпуса Старой и Новой гвардии Наполеона, а также корпуса Нея, Мюрата, Евгения и др. — основу Великой армии!) были беспочвенны, утопичны, а затем даже в некотором смысле выродились в средство борьбы с Барклаем за первенство в армии. Несомненно, Багратион, в отличие от Барклая, был искренне убежден — по своему характеру, навыкам, имиджу ученика Суворова — в необходимости исключительно наступательной стратегии. Конечно, было ясно, что только наступление приносит победу. И Суворов, и Наполеон это наглядно показали. При этом Багратион в письмах Ермолову, Аракчееву, Ростопчину, Барклаю, без передышки призывая наступать, не увязывал наступательную стратегию с возможными трагическими последствиями подобных действий обеих русских армий. А ведь такое неподготовленное наступление или сражение в первые дни и недели войны наверняка привело бы к неминуемому поражению русских армий. Так считали и современники событий, и историки.

Отчасти эти призывы Багратиона были следствием его слабой информированности о силах противника. Очень странно, что Барклай и Главный штаб 1-й армии держали руководство 2-й армии в неведении о том, какие силы действуют против них самих. Иначе, узнав о двукратном превосходстве Великой армии над 1-й Западной армией, Багратион, возможно, перестал бы корить Барклая за грех отступления. Из письма начальника Главного штата 2-й армии Сен-При брату Луи от 3 июля видно, что и этот опытный штабист разделял заблуждение Багратиона о силах, действовавших против 1-й армии, минимум вдвое их преуменьшая и одновременно вдвое же преувеличивая силы, действовавшие против его 2-й армии: «…нам ли делать диверсии в помощь Первой армии с 40 тысячами человек против 120 тысяч, или Первая армия должна нас выручать, имея 120 тысяч человек против, самое большее, 100 тысяч плохих войск». Отсюда и неисполнимые требования к Барклаю наступать: «Лишь одно наступательное движение Первой армии может привести к поражению всех корпусов неприятельской армии, а ее нынешняя бездеятельность послужит причиной не только гибели нашей армии и армии Тормасова, но также и ее самой: окруженная с флангов, она будет вынуждена отступить от своего укрепленного лагеря к Пскову — и все без единого выстрела»15. Увы! Теперь-то мы знаем, что у 1-й армии, как и у 2-й, не было никакого другого варианта, кроме отступления…

Важен тут и психологический момент. Ведь принятие окончательных решений об общем наступлении как до Смоленска, так и особенно после Смоленска, а значит, и ответственность за них, лежали не на Багратионе, а на Барклае. П. X. Граббе верно заметил по этому поводу: «Багратион, облегченный от ответственности, говорил только о решительном сражении. Теперь можно утвердительно сказать, что оно имело бы самые гибельные последствия»16. Уход Багратиона из-под Николаева и Могилева хорошо показывал, что как только ответственность за принятие окончательного решения ложилась на него самого, Багратион поразительно менялся: от его шапкозакидательства не оставалось и следа. Как в горячке боя, так и в свой Главной квартире, над картой, за чтением донесений подчиненных, во время допросов пленных, он умел обуздывать свой нрав, горячий темперамент, мыслил строго и логично. Для спасения армии, во имя рационального, продуманного ведения войны, сопряженного пусть и с малоприятным для каждого полководца отступлением, он мог нарушить «суворовские наступательные принципы», которые исповедовал, и пренебречь даже высочайшими предписаниями, что и произошло под Николаевом, а потом под Могилевом. Я убежден, что если бы Багратион был назначен главнокомандующим всеми армиями, он бы продолжил, подобно Кутузову, отступление, может быть и до Бородина, дал бы там сражение (иного выхода не было) и, возможно, даже сдал бы Москву, руководствуясь идеями сохранения армии. Не с эмоциональной, а с рациональной, профессиональной точки зрения у него, как и у Кутузова, такому решению не нашлось бы альтернативы.

Важным моментом в борьбе за власть в армии, которую начал после Смоленска Багратион, было и то, что он глубже, чем Барклай, был «вмонтирован» в армейский и политический контекст, был более чуток к настроениям в армии и вообще к общественным веяниям. И это обостряло его ощущения. Более того, по мере возникновения своеобразного генеральского заговора против Барклая он получал явные свидетельства того, что выражает мнение всей армии. В этот момент проблему отступления Багратион рассматривал широко, не ограничиваясь чисто военным аспектом, как это делал Барклай.

Нужно отметить, что Багратион и раньше стремился играть не только военную, но и политическую роль, давал советы царю и министрам по вопросам, явно выходящим за круг его компетенций как командующего одной из армий. В событиях войны 1812 года, в оглашенном царем августовском манифесте к нации Багратион отчетливо почувствовал важный политический подтекст. Ведь никто до него так ясно и четко не выразил то, что потом стало аксиомой: в письме Аракчееву 7 августа (задолго до возникновения партизанских отрядов и массового сопротивления крестьян завоевателям) Багратион писал, что «ежели уж так пошло — надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а национальная и надо поддержать честь свою и всю славу манифеста и приказов данных. Надо командовать одному…»". Написанное им очень важно — в национальной войне должен быть один вождь. И на месте этого вождя Багратион видел себя: заслуженного, опытного, отважного, уважаемого полководца, русского по духу и характеру. И все это писалось в состоянии ссоры, личного соперничества с Барклаем, в обстановке отступления.

Впрочем, кажется, что и в более спокойной обстановке эти два выдающихся человека никогда бы не ужились. Конечно, нужно учитывать и темперамент каждого из них. Горячему, порой несдержанному Багратиону противостоял хладнокровный с виду Барклай, о котором знавший его Я. И. Сангнен писал, что это был «в совершенном смысле слова старинного покроя честный немец, не возвышенного образования, но с чистым рассудком»18. Такие несхожие по темпераменту, они как будто олицетворяли разные черты, которые должны быть присущи одному — но великому — полководцу: «Барклай превосходствовал военной образованностью и познаниями, Багратион же — старшинством и чрезвычайною в военном искусстве опытностию, доказанною уже со времен Суворова, коего он был любимым учеником» 1. Другой мемуарист был так же точен: Барклай «своею личностию невыгодно действовал на других. Скромный, молчаливый, лишенный дара слова и в русской войне с нерусским именем, осужденный с главною армиею на отступление, и вторую (армию. — Е. Л.) к тому же побудившее, отступление тогда еще немногими оцененное, он для примирения с собою необходимо должен был иметь важный успех, которого не было; князь же Багратион, с орлиною наружностию, с метким в душу солдата словом, веселым видом, с готовою уже славою, присутствием своим воспламенял войска»20.

Немирные отношения двух главнокомандующих беспокоили людей, бывших в курсе армейских дел. Ф. Ростопчин, хорошо знавший о трениях между обоими полководцами, в письме Багратиону от 6 августа призывал к единству с Барклаем: «Что сделано, тому так и быть! Да не шалите вы вперед и не выкиньте такой штуки, как в старину князь Трубецкой и Пожарский: один смотрел, как другого били. Подумайте, что здесь дело не в том: бить неприятеля, писать реляции и привешивать кресты! Вам слава бессмертная! Спасение отечества, избавление Европы, гибель злодея рода человеческого…» Ростопчин вспоминает здесь эпизод из истории освобождения Москвы во времена Смуты, когда в ходе боев с поляками один из начальников ополчения князь Д. Т. Трубецкой со своими казаками не пришел на помощь ополчению князя Д. М. Пожарского. А 12 августа Ростопчин обвинил обоих главнокомандующих в оставлении Смоленска: «Город (Москва — Е. А.) дивился очень бездействию наших войск против нуждающегося неприятеля. Но лучше бы ничего еще не делать, чем, выиграв баталию, предать Смоленск злодею. Я не скрою от вас, что все сие приписывают несогласию двух начальников и зависти ко взаимным успехам, а так как общество в мнениях своих меры не знает, то и уверило само себя, что Барклай — изменник»21.

Обеспокоен ссорой главнокомандующих был и Александр I. В конце июля он послал Багратиону рескрипт, в котором выражал уверенность, что «вы в настоящее, столь важное… время, отстраните все личные побуждения и, имев единственным предметом пользу и славу России, вы будете к сей цели действовать единодушно и с непрерывным согласием, чем приобретете новое право к моей признательности»22. Такой же рескрипт был послан и Барклаю, который после этого написал примирительное письмо Багратиону. Об этом письме Багратион сообщал Аракчееву 26 июля: «Он сам опомнился и писал простить его в том. Я простил и с ним обошелся не так, как старший, но так, как подкомандующий».

Самому же Барклаю Багратион отвечал со свойственной ему пылкостью: «На почтенное письмо ваше имею честь ответствовать, что я всему вашему желанию охотно рад был всегда вас любить и почитать и к вам был расположен как самый ближний, но теперь более меня убедили вашим письмом и более меня к себе привязали. Следовательно, не токмо между нами попрошу самую тесную дружбу, и тогда нас никто не победит. Будьте ко мне откровенны и справедливы, и тогда вы найдете во мне совершенного вам друга и помощника. Сие вам говорю правду, и поверьте, никому я льстить не умею. Нужды в том не имею, а говорю точно вам для блага общего, посылаю графа Сент-Приеста (Сен-При. — Е. А.), дабы узнагь точное ваше намерение… Итак, позвольте мне оставаться навсегда вашим верным и покорным слугою»23.

Очень важной и символичной стала встреча двух главнокомандующих в Смоленске. Барклай, первым прибывший в город, писал Багратиону: «Мне бы весьма приятно было, если бы ваша светлость прежде приехала в Смоленск, нежели придет армия, дабы могли мы сделать план будущим нашим операциям»24. И Багратион, опередив свою подходившую к городу армию, в окружении свиты штабных и генералов направился к Главной квартире Барклая. Тот не стал дожидаться его приезда, а надел парадный мундир и вышел навстречу коллеге-сопернику. Держа шляпу в руке, он поклонился Багратиону и сказал, что сам только что собрался с визитом к нему. Такая учтивость произвела весьма благоприятное впечатление на самолюбивого Багратиона. Поэтому дальнейший разговор о первенстве протекал мирно. «Оба, один другому, предоставлял честь первенства, — писал Жиркевич, — но князь Багратион настоял сам, подчинил себя младшему, утверждая, что тот как военный министр более облечен доверием государя»25, как и было на самом деле.

Однако мир между главнокомандующими продолжался недолго, и с началом наступления от Смоленска на Поречье и Рудню, как уже сказано выше, его нарушил Багратион. Недовольный топтанием армии под Смоленском, он стал выражать свое несогласие с Барклаем публично. В сущности, Багратион вернулся к позиции, которой держался и во время отступления в июне — июле 1812 года. Он вновь стал упрекать Барклая в неумении вести боевые действия. «Дух опасного раздора, — как вспоминал П. X. Граббе, — поселился между главными квартирами»26.