Дырка в голове

Холмы Центрального Мичигана покрыты дубовыми рощами. Нэнси занесло в эти места один‑единственный раз, осенью шестьдесят восьмого, когда листва уже начала темнеть, но еще цеплялась за ветви. В привычных ее взгляду канадских лесах росло множество кленов, для которых осенние цвета – это красный и золотой. Более темные оттенки (ржавчины или темной вишни) дубовых листьев не поднимали ей настроение, даже в лучах солнца.

Частная клиника располагалась на совершенно лысом холме, вдалеке от городов и деревень или даже населенных ферм. Она занимала одно из тех зданий, которые в маленьких городках часто «переделывают» под больницы: раньше это была усадьба важного семейства, которое полностью вымерло или уже не могло ее содержать. Эркеры по сторонам входной двери, мансардные окна по всему периметру третьего этажа. Старый, закопченный кирпич и полное отсутствие зелени: ни кустов, ни живой изгороди, ни яблоневого садика – только подстриженный газон и посыпанная гравием стоянка.

Если кто‑нибудь надумает сбежать – здесь даже спрятаться негде.

До болезни Уилфа такая мысль не пришла бы ей в голову – ну, или пришла бы не сразу.

Она припарковалась рядом с другими машинами, задаваясь вопросом, чьи они: персонала или посетителей? И много ли посетителей приезжает в такое удаленное место?

Нужно было взобраться по ступенькам к парадной двери, чтобы заметить указатель, который советовал заходить в боковую. Вблизи стало видно, что некоторые окна забраны решетками. Не эркеры (на которых тем не менее не было занавесок), а некоторые окна выше и ниже, в том числе и полуподвальные.

Дверь, в которую рекомендовалось входить, вела как раз на этот нижний уровень. Нэнси позвонила, затем постучала, снова попыталась звонить. Ей показалось, что звонок вполне исправен, но уверенности не было, поскольку внутри что‑то гремело. Нэнси взялась за дверную ручку и, к своему удивлению (после решеток на окнах), смогла ее отворить. Она оказалась на пороге кухни, большой, суматошной больничной кухни, где множество работников мыли посуду и наводили порядок после обеда.

Кухонные окна стояли без занавесок. Все звуки отдавались эхом от высоких потолков; стены и шкафы были выкрашены белилами. При свете ясного осеннего дня горело несколько лампочек.

Ее, конечно, сразу заметили. Но никто, казалось, не торопился поздороваться и узнать, что ей нужно.

Кое‑что еще показалось ей знакомым. Помимо того что на нее давили свет и шум, там витало то же ощущение, которое угнетало ее теперь в собственном доме, а тех, кто приходил к ней в дом, – тем более.

Ощущение некой странности, непоправимой, неизменной, от которой хочется себя защитить, насколько это возможно. Некоторые, приходя в такие места, сразу же сдаются, не зная, как себя защитить: они злятся или пугаются, таким нужно бежать.

С ней поравнялся мужчина в белом фартуке, толкавший тележку, на которой стоял мусорный бак. Нэнси не могла сказать, подошел он поздороваться или же оказался рядом случайно; как бы то ни было, он приветливо улыбнулся, так что она представилась и сообщила, по какому поводу приехала. Он выслушал, несколько раз кивнул, еще шире улыбнулся, а потом замотал головой, постукал пальцами по губам, давая понять, что лишен дара речи или связан запретом, как бывает в некоторых играх, – а потом налег на тележку и начал спускаться по пандусу в подвал.

Значит, пациент, а не работник. Наверное, пациенты, в меру их возможностей, здесь привлекаются к труду. Принято считать, что это полезно, – может, так и есть.

Наконец появился хоть кто‑то из начальства: женщина, примерно ровесница Нэнси, одетая в темный костюм (на ней, в отличие от кухонного персонала, не было белого фартука), и Нэнси изложила ей суть дела. Что она получила письмо, где сообщалось, что один пациент – или, как там предпочитали говорить, проживающий – назвал ее в качестве контактного лица.

Она не ошиблась: на кухне наемных работников не было.

– Но нашим, очевидно, нравится тут работать, – сказала сестра‑хозяйка. – Они даже гордятся.

Улыбкой прося больных посторониться, она провела Нэнси к себе в кабинет – помещение за пределами кухни. По ходу разговора стало ясно, что ей постоянно приходится отвлекаться, принимать решения о работе кухни и разбираться с жалобами: в дверь то и дело заглядывали люди в белых фартуках. Еще ей, судя по всему, приходилось заниматься документами, счетами и уведомлениями, которые были совсем не по‑деловому развешены по стенам на крючках. И вдобавок принимать посетителей вроде Нэнси.

– Мы подняли все имеющиеся документы, нашли имена родственников…

– Я не родственница, – ответила Нэнси.

– Не важно… и разослали письма – типа того, которое пришло вам, – чтобы получить указания, как нам поступить в сложившейся ситуации. Надо сказать, почти никто не откликнулся. Спасибо, что вы приехали в такую даль.

Нэнси спросила, что значит «в сложившейся ситуации».

Женщина ответила, что у них есть люди, годами занимающие места, им не положенные.

– Поймите, я тут недавно. Но расскажу, что знаю.

По ее словам, больница эта стала приютом – буквально – для психически больных, для престарелых, для тех, кто остался, в том или ином смысле, недоразвитым, то есть для тех, чьи семьи не могут или не хотят их содержать. Таких всегда было, и до сих пор остается, множество, самых разных. А все тяжелобольные – в северном крыле, под охраной.

Со дня своего основания лечебница была частной, ею владел и управлял врач. Когда он умер, бразды правления перешли к его семье, которая навела здесь свои порядки. Новые владельцы стали больше полагаться на благотворительные фонды и заключили ряд сомнительных договоров, чтобы получать пособия на пациентов, которые не относились к категории нуждающихся. Кое‑кто из них уже умер, кое‑кто отрабатывал свой хлеб, и это, возможно – нет, в самом деле, – шло им только на пользу, но тем не менее действия новых владельцев были необоснованными и противозаконными.

И вот после тщательной проверки лечебницу закрывали. Здание все равно обветшало. Оно стало слишком тесным, сейчас так уже никто не работает. Тяжелобольных собирались перевести в городскую больницу во Флинте или Лансинге – пока еще не решили; кого‑то ждали дома престарелых или, как теперь стало модно говорить, пансионаты; но были и такие, кто вполне мог жить у родственников.

К последней категории относилась Тесса. Ей вроде бы изначально требовалась электротерапия, но уже долгое время ей просто давали самые слабые препараты.

– Лечение электрошоком? – переспросила Нэнси.

– Скорее, шоковая терапия, – ответила сестра‑хозяйка, будто усматривала здесь существенную разницу. – Но вы сказали, что она вам не родственница. Значит, вы не собираетесь ее забирать.

– У меня муж… Мой муж… он бы, наверное, мог оказаться в подобном месте, но я ухаживаю за ним дома.

– Надо же, – вздохнула сестра‑хозяйка без недоверия и без сочувствия. – Проблема еще и в том, что у нее даже нет гражданства. Она и сама это понимает… Вы, наверное, не захотите с ней встречаться?

– Непременно захочу, – возразила Нэнси. – Для этого я и приехала.

– А. Ну что ж. Она тут недалеко, в пекарне. Уже несколько лет там трудится. По‑моему, сначала тут работал наемный пекарь, но когда он ушел, замену искать не стали – да и незачем было, с Тессой‑то. – Потом она встала и сказала: – Значит, так. Если хотите, я через какое‑то время зайду и скажу, что мне нужно кое‑что с вами обсудить. Чтобы вы могли уйти. Тесса довольно разумна, понимает, что к чему, и может расстроиться, если вы уедете без нее. Так что я подготовлю пути отхода.

Тесса поседела не полностью. Ее кудряшки были собраны под тугую сеточку на затылке, которая открывала совсем не морщинистый, блестящий лоб, ставший еще шире, выше и белее, чем прежде. Фигура тоже раздалась. Груди стали большими и на вид твердыми, как булыжники, а плечи, обтянутые белым пекарским халатом, несмотря на этот груз и ее позу – Тесса склонилась над столом и раскатывала большой ком теста, – казались прямыми и величавыми.

В пекарне не было никого, кроме нее и высокой худенькой симпатичной девушки – нет, женщины, – чье милое личико то и дело передергивали причудливые гримасы.

– О, Нэнси. Это ты, – сказала Тесса. Она говорила довольно естественно, хотя и с любезным придыханием, какое появляется у людей с избыточным весом и создает непроизвольное ощущение близости. – Хватит, Элинор. Не глупи. Принеси моей подруге стул.

Увидев, что Нэнси хочет ее обнять, как теперь было принято, она распереживалась:

– Ой, я вся в муке. А еще Элинор может тебя укусить. Элинор не любит, когда меня слишком обхаживают.

Элинор прибежала со стулом. Стараясь смотреть ей в лицо, Нэнси выговорила с особой любезностью:

– Большое спасибо, Элинор.

– Она не разговаривает, – объяснила Тесса. – Но помощница замечательная. Без нее я бы не справилась, верно, Элинор?

– Что ж, – проговорила Нэнси. – Удивительно, что ты меня узнала. Я поистрепалась за эти годы.

– Да. Я все думала, когда же ты придешь.

– Но ведь я за столько лет вполне могла умереть. Помнишь Джинни Росс? Ее уже нет в живых.

– Да.

Пирог – вот что пекла Тесса. Она вырезала из теста круг, швырнула его в жестяную форму и держала ее в воздухе, одной рукой умело поворачивая, а другой отрезая излишки. Все это она быстро проделала несколько раз. И спросила:

– А Уилф не умер?

– Нет, не умер. Но он немного съехал с катушек, Тесса. – Нэнси слишком поздно поняла, что это, возможно, прозвучало не слишком тактично, и попыталась загладить неловкость. – Он теперь совсем странный, бедный Волчонок.

Когда‑то давно она пыталась говорить ему «Волчонок», подумав, что прозвище подходит к его выступающей челюсти, тонким усикам и ярким, жестким глазам. Но ему не понравилось, он счел это издевкой, и Нанси прекратила. Теперь он не спорил, и от одного звука этого прозвища Нэнси испытывала прилив тепла и нежности к мужу, что было не лишне в сложившихся обстоятельствах.

– Например, он возненавидел ковры, – пояснила она.

– Ковры?

– Ходит по комнате вот так, – объяснила Нэнси, рисуя в воздухе прямоугольник. – Пришлось отодвинуть мебель от стен. Кружит, кружит, кружит. – Она рассмеялась, неожиданно и как‑то виновато.

– У нас тоже один такой есть, – ответила Тесса и кивнула, будто подтвердила тайное знание. – Требует, чтобы между ним и стеной ничего не было.

– И никуда меня не отпускает. Все время: «А где Нэнси?» Больше он никому не доверяет.

– Он агрессивен? – Тесса снова заговорила как профессионал, как знаток.

– Нет. Но очень мнителен. Думает, что в дом приходят какие‑то злодеи, прячут вещи. Думает, что они переводят часы и даже меняют дату на газетах. Но стоит мне рассказать, что у кого‑то проблемы со здоровьем, как он тут же встряхивается и выдает точный диагноз. Разум, конечно, странная вещь. – Ну вот. Вот. Еще одно удивительно тактичное замечание. – Он не в себе. Но не агрессивен.

– Это хорошо.

Тесса опустила на стол форму с пирогом и начала выкладывать начинку из большой, без фирменных знаков, банки с надписью «Черника». Начинка выглядела довольно густой и клейкой.

– Держи, Элинор, – сказала она. – Вот тебе обрезки.

Элинор стояла прямо за спиной у Нэнси, и та постоянно одергивала себя, чтобы не повернуться и не посмотреть. Но теперь девушка проскользнула за стол и, не поднимая глаз, начала скатывать обрезки теста в один комок.

– А он умер, – сказала Тесса. – Это я знаю.

– Кто «он»?

– Ну он. Твой друг.

– Олли? Олли умер?

– Ты разве не знаешь?

– Нет. Нет.

– Думала, ты знаешь. А Уилф не знал?

– Уилф не знает, – автоматически поправила ее Нэнси, защищая место мужа в мире живых.

– Я думала, знает, – ответила Тесса. – Они же родственники?

Нэнси не ответила. Конечно, она должна была понять, что Олли умер, коль скоро Тесса оказалась тут.

– Наверное, держал это при себе.

– Уилф – он такой, – сказала Нэнси. – Когда это случилось? Ты была рядом?

Тесса помотала головой, что могло значить либо «нет», либо «не знаю».

– А когда? Что тебе сказали?

– Никто мне ничего не сказал. Мне вообще ничего не говорят.

– Ох, Тесса.

– У меня была дырка в голове. Причем долгое время.

– Это когда у тебя был дар ясновидения? Помнишь, да?

– Мне давали газ.

– Кто? – серьезно спросила Нэнси. – То есть кто давал тебе газ?

– Здешние начальники. Кололи меня иголками.

– Ты же про газ говорила.

– И иголки, и газ. Чтобы вылечить голову. И стереть память. Кое‑что я помню, но не могу сказать, когда это случилось. У меня же долгое время была дырка в голове.

– Олли умер еще до того, как ты сюда попала, или уже после? Ты не помнишь, как он умер?

– О, я это видела. Ему замотали голову черным плащом. И стянули на шее шнурок. Кто‑то с ним такое сотворил. – На миг она плотно стиснула губы. – Кто‑то должен был пойти на электрический стул.

– Может, тебе просто приснился страшный сон. Наверное, ты перепутала сон с явью.

Тесса вздернула подбородок, словно хотела поставить точку в разговоре:

– Нет. Тут я ничего не перепутала.

Шоковая терапия, подумала Нэнси. Шоковая терапия оставляет дыры в памяти? Должны быть какие‑то записи в архиве. Надо еще раз поговорить с сестрой‑хозяйкой.

Нэнси посмотрела, что Элинор делает с обрезками теста. Она толково лепила фигурки с головами, ушками и хвостами. Мышки из теста.

Резкими, стремительными движениями Тесса проколола в пирогах дырочки для воздуха. Мышки тоже отправились в духовку, на отдельном противне.

Потом Тесса вытянула руки и стояла, дожидаясь, пока Элинор принесет маленькое влажное полотенце, чтобы стереть прилипшее тесто и муку.

– Стул, – приглушенно сказала Тесса; Элинор принесла стул и поставила его в торце стола, чтобы Тесса могла сесть рядом с Нэнси. – Завари‑ка нам чайку, – попросила Тесса. – Не волнуйся, мы присмотрим за твоей выпечкой. Присмотрим за мышатками… Давай забудем этот разговор, – обратилась она к Нэнси. – Я слышала, ты ребенка ждала? Мальчик или девочка?

– Мальчик. Но это было очень, очень давно. После этого родились еще две девочки. Теперь они уже совсем взрослые.

– Тут не замечаешь, как время летит. Может, это к лучшему, а может, и нет. Не знаю. Чем они занимаются?

– Мальчик…

– Как ты его назвала?

– Алан. Он тоже занялся медициной.

– Врач. Хорошо.

– Девочки замужем. Алан тоже остепенился.

– И как их зовут? Девочек?

– Сьюзен и Патриция. Обе – медсестры.

– Хорошие имена ты выбрала.

Подоспел чай – наверное, кипяток тут всегда был под рукой, – и Тесса разлила его по чашкам.

– Фарфор, конечно, не из лучших, – сказала она, оставляя для себя немного поколотую кружку.

– Ничего, – ответила Нэнси. – Тесса, а ты помнишь свои прежние способности? Раньше ты умела… умела многое видеть. Когда люди что‑то теряли, ты могла сказать им, где искать.

– Ой, что ты. Я притворялась.

– Да не может быть.

– У меня голова отказывается это обсуждать.

– Извини.

В дверях появилась сестра‑хозяйка.

– Не хочу отрывать вас от чая, – сказала она Нэнси. – Но не могли бы вы зайти ко мне в кабинет, чтобы…

Тесса даже не стала ждать окончания.

– Чтобы тебе не пришлось со мной прощаться, – объяснил она. Похоже, для нее это прозвучало избитой шуткой. – Такая у нее уловка. Всем известная. Я же понимаю, что ты меня не заберешь. На нет и суда нет.

– Дело не в тебе, Тесса. Просто у меня на руках Уилф.

– Это точно.

– Он заслуживает ухода. Всегда был хорошим мужем – в меру своих возможностей. Я дала себе клятву, что не отправлю его в лечебницу.

– Нет. Только не в лечебницу, – выговорила Тесса.

– Ох. Что за глупости я мелю.

Тесса улыбалась, и Нэнси увидела в этой улыбке то, что еще с давних времен ставило ее в тупик. Не то чтобы превосходство, но невероятную, неуместную доброжелательность.

– Ты молодец, что приехала, Нэнси. Видишь, я уберегла здоровье. Уже кое‑что. А теперь лучше забеги к сестре‑хозяйке.

– Не собираюсь я к ней забегать, – сказала Нэнси. – Смываться украдкой – это не по мне. Я попрощаюсь с тобой, как положено.

Теперь уже неловко было спрашивать сестру‑хозяйку, что рассказывала ей Тесса, да и стоило ли спрашивать – очень уже это становилось похоже на пересуды за спиной, которые могут вызвать ответную реакцию. В таком заведении ни в чем нельзя быть уверенной.

– Но ты не уходи, пока не попробуешь мышку Элинор. Слепую мышку. Элинор этого ждет. Ты ей понравилась. И не волнуйся – я слежу, чтобы она мыла руки.

Нэнси съела мышку и похвалила. Элинор согласилась пожать Нэнси руку, а потом и Тесса сделала то же самое.

– Если он тогда еще не умер, – проговорила Тесса твердо и разумно, – почему не забрал меня отсюда? Он же обещал.

Нэнси кивнула.

– Я тебе напишу, – сказала она.

Нэнси собиралась это сделать, правда; но по возвращении домой все затмили хлопоты с Уилфом, да и вообще поездка в Мичиган осталась в ее памяти такой тревожной и в то же время призрачной, что она так и не написала.