Страсть

Не так давно Грейс отправилась в долину реки Оттава, чтобы отыскать летний дом Трэверсов. Давно ее не заносило в эти края; многое, конечно, здесь изменилось. Шоссе номер семь теперь проходило в стороне от городов и стало прямым как стрела в тех местах, где, насколько ей помнилось, раньше были сплошные зигзаги. В этой части Канадского щита много мелких озер, чьи названия даже не умещаются на обычных картах. Когда ей удалось, или показалось, что удалось, найти озеро Литтл‑Сэбот, к нему сбегало несколько разных второстепенных дорог, а когда она все же выбрала одну, выяснилось, что поперек идет множество асфальтированных проездов, названий которых она даже не помнила. Вообще говоря, когда она здесь жила сорок с лишним лет назад, улочки попросту не имели названий. И никакого асфальта не было. Была лишь грунтовая проселочная дорога, ведущая прямо к озеру, и другая такая же дорога, причудливым образом петлявшая вокруг него.

Теперь тут вырос целый поселок. Вернее, пригород, потому что нигде не видно ни почты, ни хоть какого‑нибудь магазинчика. Четыре‑пять улиц, где шеренгами стоят домики с крошечными участками. Некоторые – явно дачи: окна уже заколочены досками, как это делается под зиму. Но кое‑где виднелись признаки круглогодичного обитания – причем обитали там по большей части такие люди, которые загромождают палисадники детскими горками и качелями из пластмассы, грилями, велосипедными тренажерами, мотоциклами, а также легкими столами, за которыми в этот сентябрьский, но пока еще теплый день многие сейчас обедали или потягивали пиво. Селились здесь и люди менее открытые: студенты, вероятно, или старые одинокие хиппи, которые завешивали окна флагами или фольгой. Домики маленькие, дешевые, но в основном добротные; одни уже подготовлены к зиме, другие нет.

Грейс развернулась бы и поехала обратно, не окажись у нее на пути восьмигранный дом с резным карнизом и дверью в каждой второй стене. Дом Вудсов. Ей всегда казалось, что дверей восемь, но, похоже, их было всего четыре. Внутри она никогда не бывала и не имела представления, сколько там комнат и делится ли вообще этот дом на комнаты. У нее сложилось такое впечатление, что никто из семейства Трэверсов тоже не бывал внутри. В прежние времена дом окружала высоченная живая изгородь, а на озерном ветру шелестели блестящие тополя. Мистер и миссис Вудс были немолоды (как теперь Грейс); к ним, по всей видимости, никогда не приезжали ни друзья, ни дети. Этот причудливый, сохранившийся с прежних времен дом нынче выглядел как‑то сиротливо, будто не туда попал. Его с обеих сторон подпирали соседи с огромными магнитофонами, автомобилями (или грудами запчастей), игрушками и бельем на веревках.

Та же участь постигла и дом Трэверсов – до него было примерно четверть мили по той же улице. Дорога теперь не упиралась в него, как прежде, а шла мимо, и соседские дома оказались в считаных футах от его широкой круговой веранды.

Это был первый построенный в таком стиле дом, который увидела Грейс: одноэтажный, крыша с напуском, закрывающим веранду со всех сторон. Потом, в Австралии, ей попадалось много похожих строений. Такой стиль наводит на мысли о жарком лете.

Раньше можно было сбежать с веранды на пыльную подъездную дорожку, рвануть через песчаный, заросший бурьяном и лесной земляникой пустырь (тоже принадлежавший Трэверсам) и нырнуть… нет, войти босиком в озеро. Теперь озеро загораживал внушительный дом – стандартный загородный дом, какие здесь были в меньшинстве, с гаражом на две машины, возведенный как раз на бывшем пустыре.

Что же искала Грейс, отправляясь в путь? Попадись ей на глаза то, ради чего, как ей думалось, она и затеяла свою поездку, – это, наверное, оказалось бы больней всего. Крыша с напуском, ставни на окнах, впереди озерцо, позади строй кленов, кедров и тополей. Идеальная сохранность, законсервированное прошлое (чего не скажешь о ней самой). Лучше уж, по зрелом размышлении, обнаружить на знакомом участке нечто приниженное и совершенно несообразное, каким выглядел нынче дом Трэверсов – перекрашенный в ядовито‑синий цвет, да еще с прорубленными в крыше окнами.

А найдешь, паче чаянья, пустое место – что тогда делать? Кричать караул. Если спросят, что за шум, посетовать на утрату. А в то же время – гора с плеч: будто избавили тебя от старых недоразумений и обязательств.

Мистер Трэверс построил этот дом (то бишь организовал строительство) в качестве свадебного сюрприза для миссис Трэверс. К тому времени, как здесь оказалась Грейс, дом простоял, наверное, лет тридцать. У детей миссис Трэверс была значительная разница в возрасте: Гретчен тогда исполнилось лет двадцать восемь или двадцать девять, она уже сама стала женой и матерью, а Мори двадцать один – перешел на последний курс колледжа. И еще был Нил, лет, наверное, тридцати пяти. Только он не носил фамилию Трэверс. Звали его Нил Борроу. Миссис Трэверс уже была один раз замужем, но овдовела. Она зарабатывала на жизнь себе и сыну преподаванием делопроизводства на секретарских курсах. Послушать мистера Трэверса – так до знакомства с ним жизнь ее была сплошной каторгой, что с трудом удавалось компенсировать даже полным благополучием, которое он с радостью ей обеспечивал.

Впрочем, сама миссис Трэверс отзывалась о том времени совершенно иначе. Они с Нилом жили в городке Пембрук, в большом старом доходном доме у железнодорожных путей, и за обеденным столом она рассказывала о разных событиях той поры, о соседях‑квартиросъемщиках, а также пародировала грубый французский и ломаный английский хозяина, франкоговорящего канадца. У некоторых ее историй даже были названия, как у рассказов Тэрбера из библиотечной «Антологии американского юмора», которой зачитывалась Грейс. (На той же полке у них в десятом классе стояли «Последний барон»[27]и «Два года на палубе»[28].)

«Как старушка Кромарти ночью вылезла на крышу». «Как почтальон ухаживал за мисс Флауэрс». «Собака, которая любила сардины».

Мистер Трэверс никаких историй не рассказывал и вообще за столом говорил мало, но если замечал, что ты, к примеру, разглядываешь облицованный бутом камин, то мог спросить: «Интересуешься камнями?» – и поведать, где он приобрел тот или иной отделочный камень и как без устали искал особый розовый гранит, потому что миссис Трэверс, однажды увидев такой в дорожном раскопе, вскрикнула от восторга. Или же мог продемонстрировать не столь уж необычные усовершенствования, которые сам добавил в интерьер: угловой кухонный шкафчик с выдвижными полками, небольшие емкости для хранения разных мелочей под сиденьями табуретов. Он был высок ростом, сутулился, разговаривал негромко и распределял жидкие волосы по всему черепу. Купался он непременно в резиновых тапках и, хотя в обычной одежде не выглядел толстяком, на пляже не мог скрыть нависавшую над плавками белую жировую складку.

Тем летом Грейс работала в гостинице городка Бейлис‑Фоллс, что к северу от озера Литтл‑Сэбот. В начале туристического сезона Трэверсы всем семейством заехали туда поужинать. Она приметила их не сразу: они сидели не за ее столиком, а народу было полно. Когда она готовила стол для очередных посетителей, до нее дошло, что кто‑то пытается с ней заговорить.

Это был Мори. Он спросил:

– Можно будет вас куда‑нибудь пригласить?

Не отрывая взгляда от столовых приборов, она бросила:

– Поспорил, что ли?

А все потому, что у него нервно срывался голос, да и сам он стоял как вкопанный, будто делал над собой усилие. Ни для кого не было секретом, что парни‑дачники на спор частенько назначали свидания официанткам. Не совсем в шутку: заручившись согласием, парни действительно появлялись в назначенном месте, хотя обычно планировали только пообжиматься в машине – даже не предлагали сходить в кино или хотя бы попить кофе. Так что девушки считали зазорным соглашаться на такие свидания и приходили только за неимением лучшего.

– Ну так как? – страдальчески выдавил он, и тут Грейс остановилась, чтобы на него посмотреть.

Ей показалось, что она сразу же увидела его насквозь, увидела настоящего Мори. Робеющего, пылкого, невинного, целеустремленного.

– Ладно, – быстро ответила она.

Вполне возможно, она имела в виду: «Ладно, успокойся, вижу, что не на спор, вижу, что ты не такой». Или: «Ладно, так и быть». Она и сама точно не знала. Но он воспринял это как знак согласия и сразу же заявил, не понижая голоса и не замечая косых взглядов, что зайдет за ней после работы, прямо завтра.

Он сводил ее в кино. Тогда шел фильм «Отец невесты». Грейс он жутко не понравился. Она ненавидела таких, как героиня Элизабет Тейлор, ненавидела избалованных богатых девчонок, от которых не требуется ничего, кроме как интриговать и приказывать. Мори возразил: это же комедия, но она ответила, что дело не в этом. А в чем – толком определить не сумела. Естественно было предположить, что она, работая официанткой, не может оплачивать учебу в колледже, а если захочет для себя отдаленного подобия такой свадьбы, ей придется много лет копить и самой нести все расходы. (Так решил и Мори, который проникся к ней уважением, почти благоговейным.)

У нее не получилось объяснить, даже себе самой, что ее переполняет не зависть, а гнев. И не оттого, что ей не по карману дорогие магазины и дорогие наряды. А оттого, что девушкам положено быть именно такими. Мужчины… окружающие, все остальные… желают их видеть именно такими. Обожаемыми красотками, избалованными эгоистками с куриными мозгами. В таких влюбляются. Такие становятся матерями и пестуют своих отпрысков. Эгоизм уходит, а мозги все равно куриные. Навсегда.

Грейс распиналась на сей счет, сидя рядом с юношей, который в нее влюбился, потому что поверил – мгновенно – в чистоту и уникальность ее ума и души, а бедность, в его глазах, только добавляла ей романтического флера. (О бедности девушки он судил не только по ее профессии, но и по сильному долинному акценту, которого она до поры до времени у себя не замечала.)

Ее мнение о фильме он воспринял всерьез. Более того, слушая ее неудачные попытки объяснить свою злость, он и сам выжал из себя кое‑что в ответ. Сказал, что понимает: причина не сводится к такому примитивному, такому женскому чувству, как зависть. Это понятно. Причина в том, что она не приемлет ветрености, не соглашается быть как все. Она – особенная.

Грейс запомнила, как была одета в тот вечер. Пышная синяя юбочка, белая блузка с прошивками, сквозь которые проглядывал верх груди, и широкий розовый пояс из эластичного материала. Несомненно, между ее внешностью и притязаниями наблюдалось противоречие. Но в ней не было ни грации, ни задиристости, ни лоска, диктуемых тогдашней модой. В ее облике чувствовалось нечто шероховатое, нарочито цыганское – от самых дешевых побрякушек, раскрашенных под серебро, до длинных, будто бы немного растрепанных волос, которые она убирала в сеточку, когда выходила на работу.

Особенная.

Мори рассказал о ней матери, и та велела:

– Непременно приведи эту свою Грейс к нам на ужин.

Все было ей в диковинку, все вызывало восторг. Она даже влюбилась в миссис Трэверс, как Мори влюбился в нее. Хотя, конечно, ее природа не позволяла ей проявлять свое потрясение, свое преклонение так явно, как это делал он.

Грейс воспитали дядя с тетей, точнее, двоюродная бабка и двоюродный дед. В три года она осталась без матери, а отец вскоре переехал в Саскачеван, где завел другую семью. Заменившие отца с матерью родственники ее не обижали, даже гордились ею, хотя зачастую недоумевали и больше помалкивали. Ее дядя изготавливал плетеные кресла и обучил этому ремеслу Грейс, чтобы она ему помогала, а впоследствии, когда у него совсем ослабнет зрение, смогла бы пойти по его стопам. Но она нашла работу в Бейлис‑Фоллс, и хотя ему – да и тете тоже – не хотелось ее отпускать, они считали, что ей нужно узнать жизнь, а уж потом остепениться.

В свои двадцать лет Грейс только что окончила школу. Это должно было произойти годом раньше, но она сделала странный выбор. Жила она в крошечном городке (неподалеку от Пембрука, где обитала миссис Трэверс), но тем не менее там была гимназия, которая предлагала пять направлений подготовки к государственным экзаменам, дающим право на зачисление в высшее учебное заведение. Все предлагаемые предметы изучать не требовалось, и Грейс решила в конце первого года обучения (в тринадцатом классе, который должен был стать для нее выпускным) сдавать экзамены по истории, ботанике, зоологии, английскому, латыни и французскому – и получила неслыханно высокие баллы. Но вот наступил сентябрь, и она вернулась в гимназию, выбрав физику, химию, тригонометрию, геометрию и алгебру, хотя девушкам, как принято было считать, эти предметы давались особенно тяжело. К концу учебного года она планировала изучить все предлагаемые в тринадцатом классе предметы, кроме греческого, итальянского, испанского и немецкого, которые у них в средней школе было просто некому преподавать. Она достаточно хорошо сдала все три раздела математики и естественные науки, но не так блестяще, как прошлогодние экзамены. Потом у нее возникла мысль самостоятельно изучить греческий, испанский, итальянский и немецкий, чтобы сдать их через год. Но директор гимназии вызвал ее для беседы и сказал, что это ни к чему, поскольку она не сможет позволить себе учебу в колледже, да к тому же ни один колледж не требует полного набора дисциплин. Зачем же так усердствовать? У нее были особые планы?

Нет, ответила Грейс, просто хотелось выучить все, что можно выучить бесплатно. Перед тем как заняться плетением мебели.

Директор был знаком с управляющим гостиницы и пообещал замолвить за нее словечко, если она захочет летом поработать официанткой. Он тоже сказал, что ей надо узнать жизнь.

Выходило, что даже человек, ответственный за образование у них в городке, не верил, что образование так или иначе пригодится в жизни. И все, кому Грейс рассказывала о своем поступке (нужно же было объяснить, почему она так поздно окончила школу), твердили: «Вот сумасшедшая» или еще что‑нибудь похлеще.

Все, кроме миссис Трэверс, которую в свое время отправили изучать делопроизводство, а не науки, чтобы она, как ей говорили, могла заниматься чем‑нибудь полезным, но теперь, по ее словам, она отчаянно жалела, что вместо этого (или до этого) не набила голову чем‑нибудь бесполезным.

– Хотя, конечно, человек должен зарабатывать, – говорила она. – Плетение кресел, по‑моему, неплохое занятие. Поживем – увидим.

Увидим – что? Грейс не хотела далеко загадывать. Ее устраивала такая жизнь. По договоренности с одной девушкой, она сумела освободить себе первую половину воскресного дня. Из‑за этого по субботам приходилось работать допоздна. Получалось, что она променяла время с Мори на время с его родными. О походах в кино, о полноценных свиданиях уже речи не было. Но он встречал ее с работы около одиннадцати часов, они ехали кататься, останавливались где‑нибудь поесть мороженого или гамбургеров (Мори старательно избегал заходить с ней в бары, потому что ей не было двадцати одного), а потом где‑нибудь парковались.

Что происходило во время этих стоянок, длившихся до часу или двух ночи, Грейс помнила куда менее отчетливо, чем вечера за круглым обеденным столом Трэверсов, после которых все вставали, прихватив с собой кофе или прохладительные напитки, и устраивались на темно‑коричневом кожаном диване, в креслах‑качалках или на плетеных стульях в другом конце столовой. (Никто не порывался мыть посуду или драить плиту – наутро приходила женщина, которую миссис Трэверс называла «мое чудо миссис Удо», и наводила порядок.)

Мори всегда устраивался на подушках, которые стаскивал на ковер. Гретчен, неизменно выходившая к ужину в джинсах или камуфляжных штанах, обычно сидела по‑турецки в широком кресле. И она, и Мори были рослыми и плечистыми, оба унаследовали материнскую красоту – волнистые карамельные волосы и теплые карие глаза. А у Мори были даже ямочки на щеках. Официантки говорили про него: «Очаровашка». Тихонько присвистывали: «О‑ля‑ля». Что же до миссис Трэверс, ростом она не вышла и в своих просторных гавайских платьях выглядела не толстой, но крепкой и пухленькой, как еще не вытянувшийся ребенок. А блеск ее внимательных глаз, веселость, всегда готовую выплеснуться наружу, невозможно было ни перенять, ни унаследовать. Как и глубокий, почти лихорадочный румянец. Наверное, появился он в результате того, что она в любую погоду ходила пешком, не пряча лицо, и в этом, равно как в фигуре и платьях, проявлялась ее независимость.

Иногда воскресными вечерами в доме собирались не только члены семьи, но и гости. Семейная пара, а то и кто‑нибудь один, обычно ровесники мистера и миссис Трэверс, подчас напоминавшие их в том смысле, что женщины были энергичны и остроумны, а мужчины более спокойны, неспешны, сдержанны. Гости рассказывали веселые истории, в которых смеялись чаще всего над собой. (Грейс уже так давно стала интересной собеседницей, что успела сама себе надоесть, и теперь ей трудно вспомнить, что же такого примечательного было в тех застольных беседах. В той среде, где она выросла, оживленные беседы обычно сводились к похабным анекдотам, до которых ее дядя с тетей, естественно, не опускались. В тех редких случаях, когда у них в доме собирались гости, за столом обычно расхваливали угощение или оправдывались за его качество, обсуждали погоду и сгорали от желания поскорее разойтись.)

После ужина у Трэверсов, если вечер оказывался прохладным, мистер Трэверс разжигал камин. Все играли, по выражению миссис Трэверс, «в дурацкие словесные игры», которые на самом деле требовали изрядных умственных способностей, хотя бы для того, чтобы придумывать глупые определения. И здесь начинали блистать те, кто за ужином сидел тихо. Из совершенно абсурдных тезисов делались шутливые выводы. Особенно преуспел в этом Уот, муж Гретчен, но по прошествии некоторого времени Грейс начала составлять ему конкуренцию, на радость миссис Трэверс и Мори (Мори то и дело выкрикивал, веселя всех, кроме Грейс: «Видите? Я же говорил. Она умница»). Ход игры направляла миссис Трэверс: она следила, чтобы дебаты не стали слишком серьезными и чтобы все игроки чувствовали себя на равных.

Лишь однажды нашелся человек, недовольный игрой, – когда на ужин пришла Мевис, жена Нила, невестка миссис Трэверс. Мевис с двумя детьми гостила у своих родителей, на другом берегу озера. В тот вечер у Трэверсов собрались только члены семьи и Грейс, поскольку все думали, что Мевис и Нил привезут с собой детишек. Но Мевис явилась одна: Нил, врач по профессии, вынужден был остаться на выходные в Оттаве. Миссис Трэверс расстроилась, но тут же взяла себя в руки, воскликнув с притворным испугом:

– Но дети‑то, конечно, не в Оттаве?

– К сожалению, нет, – ответила Мевис. – Но с ними никакого сладу. Они бы тут орали весь вечер. У малыша потница, а с Майки вообще бог знает что.

Стройная, загорелая, она пришла в лиловом платье и с широкой лиловой лентой в темных волосах. Миловидная, но с тенью скуки или неодобрения в уголках рта. Она почти не притронулась к еде, объяснив, что у нее аллергия на карри.

– Ой, Мевис. Какая неприятность, – посочувствовала миссис Трэверс. – Недавно проявилась?

– Ну почему же, давно. Просто я из вежливости молчала. Но в какой‑то момент мне надоело, что меня полночи выворачивает.

– Жаль, что ты не сказала… Может, принести тебе что‑нибудь другое?

– Не переживайте, все нормально. У меня так или иначе аппетита нет из‑за этой жары и радостей материнства.

Она закурила.

Потом они стали играть в слова, и она сцепилась с Уотом по поводу предложенного им определения, а когда словарь доказал, что оно допустимо, процедила:

– Ну извините. Наверное, я до вас еще не доросла.

Когда пришло время написать на бумажке слово для следующего раунда и передать ведущему, она улыбнулась и помотала головой:

– Я ничего не придумала.

– Мевис, постарайся, – сказала миссис Трэверс.

А мистер Трэверс добавил:

– Давай, Мевис. Сойдет любое, самое обычное слово.

– Я не придумала никакого обычного слова. Уж извините. Я сегодня дура дурой. Но вы продолжайте без меня.

Так они и поступили; все делали вид, будто ничего не произошло, а Мевис курила и улыбалась своей недвусмысленной, обиженно‑милой и несчастной улыбкой. Вскоре она встала, сказав, что ужасно утомилась, что не может надолго оставлять детей на бабушку с дедушкой, что прекрасно и с пользой провела время, но теперь ей пора.

– Придется на Рождество подарить вам Оксфордский словарь, – напоследок сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, и вышла с горьким смешком.

Трэверсы пользовались американским словарем; к нему же обратился и Уот.

После ухода Мевис все прятали глаза. Миссис Трэверс попросила:

– Гретчен, если у тебя хватит сил, завари нам кофейку, а?

И Гретчен пошла на кухню, бормоча:

– Вот и повеселились. Иисус прослезился.

– Ладно. Жизнь у нее не сахар, – сказала миссис Трэверс. – Двое малышей.

В рабочие дни у Грейс был перерыв – от окончания завтрака до подготовки столов к ужину, и когда об этом узнала миссис Трэверс, она начала приезжать в Бейлис‑Фоллс, чтобы на это время увозить ее в дом у озера. Мори в это время был занят (в то лето он подрабатывал в дорожно‑строительной бригаде: ремонтировал шоссе номер семь), Уот не мог вырваться из офиса в Оттаве, а Гретчен учила детей плавать или катала их по озеру на лодке. Обычно и сама миссис Трэверс объявляла, что ей нужно пройтись по магазинам, или приготовить ужин, или написать несколько писем, и оставляла Грейс в большой прохладной, затененной гостиной‑столовой, где в ее распоряжении были просевший кожаный диван и ломившиеся от книг полки.

– Читай все, что понравится, – говорила миссис Трэверс. – А захочешь – приляг вздремнуть. Работа у тебя тяжелая, ты наверняка устаешь. Если что, я тебя разбужу, чтобы нам не опоздать.

Грейс ни разу не прилегла вздремнуть. Она читала, почти не шевелясь. Голени, не прикрытые шортами, потели и липли к коже дивана. Наверное, от напряженной радости чтения. Зачастую миссис Трэверс даже не появлялась, пока не наступала пора везти Грейс на работу.

Она не заводила никаких обсуждений, дожидаясь, чтобы Грейс вынырнула на поверхность из той книги, в которую погружалась. И только после этого могла упомянуть, что тоже ее читала, и поделиться своим мнением – причем одновременно вдумчиво и с легкостью. Например, про «Анну Каренину» она сказала так:

– Не знаю, сколько раз я ее перечитывала, но поначалу отождествляла себя с Кити, потом с Анной – вот ужас‑то, с Анной, а теперь, представь, стала замечать, что сопереживаю Долли. Помнишь, Долли переезжает со всем своим выводком в деревню и должна придумать, как организовать стирку, потому что корыт не хватает… по‑моему, это показывает, как с возрастом меняются наши симпатии. Корыта загораживают страсть. Но ты не бери в голову. Ты ведь на меня не оглядываешься, правда?

– Не знаю, на кого я вообще оглядываюсь. – Грейс сама удивилась такому выпаду и забеспокоилась, как бы в нем не усмотрели самодовольства или ребячества. – Но мне интересно вас послушать.

Миссис Трэверс рассмеялась:

– Мне и самой интересно себя послушать.

Примерно в это же время Мори начал заговаривать о свадьбе. До этого еще нужно было дожить, ему предстояло выучиться на инженера и приступить к работе, но он говорил об этом так, будто между ними уже все решено. «Когда мы поженимся», – говорил он, и вместо того, чтобы сомневаться или спорить, Грейс с любопытством слушала.

Когда они поженятся, у них будет домик на озере Литтл‑Сэбот. Не слишком близко к его родителям, но и не слишком далеко. Летний домик. Ведь бо́льшую часть года они будут жить там, куда занесет его профессия инженера‑строителя. Их ждали Перу, Ирак, Северо‑Западные территории – да мало ли какие места. Ее грели мысли о таких переездах – куда сильнее, чем перспектива обзавестись, как он выражался с истовой гордостью, «своим собственным домом». Все это представлялось ей чем‑то нереальным, но ведь в свое время идея пойти по дядиным стопам тоже не казалась ей реальной.

Мори постоянно спрашивал, рассказала ли она о нем дяде с тетей и когда пригласит его к себе домой, чтобы он с ними познакомился. Ее слегка коробило, что у него с такой легкостью слетает с языка это выражение: «к себе домой», хотя она и сама так говорила. И все же более уместным казалось ей сказать «к дяде с тетей».

На самом деле в своих кратких еженедельных письмах она ничего о нем не рассказывала и только вскользь упомянула, что «встречается с одним парнем, который летом тут подрабатывает». Вероятно, у них создалось впечатление, что он подрабатывает в гостинице.

Нельзя сказать, чтобы она никогда прежде не думала о замужестве. Такая возможность – полууверенность – крутилась у нее в голове, наряду с возможностью плетения мебели. Хотя ухажера у нее никогда не было, она не сомневалась, что когда‑нибудь он появится, причем произойдет это именно так: мужчина примет решение мгновенно. Увидит ее (к примеру, когда принесет в починку плетеный стул), а увидев, сразу влюбится. Красивый, как Мори. Страстный, как Мори. А за этим последуют упоительные интимные ласки.

Вот этого у них пока не случилось. И у него в машине, и на траве под звездным небом она показывала ему свое желание. Мори был готов, но желания не проявлял. Он считал своим долгом ее беречь. И та легкость, с которой она предлагала ему себя, сбивала его с толку. Он, наверное, чувствовал какой‑то холод. Сознательное предложение себя, которого он не мог понять, совершенно не вписывалось в его представления о ней. А она не понимала, что от нее веет холодом: ждала, когда же показная пылкость приведет к наслаждениям, которые виделись ей в одиноких мечтах, но чувствовала, что решающий ход должен сделать Мори. А он не делал.

В результате такого противостояния обоих переполняла тревога, некоторая злость или агония стыда, поэтому при расставании они долго не могли оторваться друг от друга, целовались, шептали нежные слова, и каждый хотел загладить свою вину. Вернувшись в общежитие, Грейс с облегчением забиралась в казенную койку и вычеркивала из памяти последние несколько часов. А сама думала, что Мори небось тоже с облегчением едет по шоссе, перекраивая впечатления от своей Грейс, чтобы и дальше любить ее всем сердцем.

После Дня труда большинство официанток уволились, чтобы вернуться в школу или в колледж. Но гостиница должна была работать вплоть до Дня благодарения, пусть и с неполным штатом, куда входила Грейс. Поговаривали, что в этом году гостиница может открыться в начале декабря на зимний или хотя бы на рождественский сезон, но никто из поваров и официантов не знал, стоит ли этого ждать. Грейс написала дяде с тетей, что в Рождество точно будет работать. Она вообще не упомянула о закрытии гостиницы, разве что после Нового года. Чтобы ее не ждали.

Зачем она так поступила? У нее ведь не было никаких других планов. Она сказала Мори, что собирается посвятить этот год, пока он будет заканчивать колледж, помощи дяде и, быть может, поискам человека себе на замену. Грейс даже пообещала пригласить Мори под Рождество, чтобы познакомить со своими близкими. А он ответил, что Рождество – отличный момент, чтобы официально объявить их помолвку. Из своих летних заработков он скопил на кольцо с бриллиантом.

Она тоже откладывала деньги. Чтобы в течение семестра приезжать к нему в Кингстон на автобусе.

Сама об этом заговаривала, с легкостью давала обещания. Но верила ли она, что так и будет, хотела ли этого?

– Мори – чистая душа, – говорила миссис Трэверс. – Ты и сама это видишь. Он всегда будет милым, непритязательным человеком, как и его отец. А вот Нил – совсем другой. Его брат Нил очень умен. Я не говорю, что Мори глуп – у кого в мозгах две извилины, тому инженером не стать… но Нил… Он глубокий, как океан. – Она посмеялась над собой. – О, не один сияющий алмаз скрыл океан в пучине черных вод…[29]Что я несу? Долгое время мы с Нилом могли полагаться только друг на друга. И я считаю его особенным. Я не говорю, что он чужд веселья. Но иногда самые веселые люди впадают в меланхолию, так ведь? Невольно призадумаешься. Хотя какой смысл переживать за взрослых детей? Впрочем, за Нила я немного переживаю, за Мори тоже, но совсем чуть‑чуть. А за Гретчен – нисколько. Потому что в женщине всегда есть стержень, который ее поддерживает, верно? А в мужчине этого нет.

Дом на озере обычно не пустовал до Дня благодарения. С началом учебного года Гретчен с дочерьми, конечно, вернулась в Оттаву. Мори, закончив работу, вынужден был уехать в Кингстон. Мистер Трэверс приезжал только на выходные. Зато миссис Трэверс, по ее словам, задерживалась там дольше всех, иногда с гостями, иногда одна.

Но планы ее изменились. В сентябре они с мистером Трэверсом перебрались в Оттаву. Это случилось неожиданно – пришлось даже отменить воскресный ужин.

Мори объяснил, что у нее время от времени сдают нервы.

– Ей необходимо отдохнуть. Пару недель полежать в больнице, пока состояние не стабилизируется. И после этого она будет как огурчик.

Грейс ни за что бы не подумала, что его мать страдает таким недугом.

– Из‑за чего?

– Врачи, по‑моему, и сами не разобрались, – ответил Мори. Но через пару секунд добавил: – Не исключено, что виной всему ее муж. Ее первый муж. Отец Нила. То, что с ним приключилось, и так далее.

А приключилось с отцом Нила вот что: он лишил себя жизни.

– Наверное, был не в себе. Но, может, дело и не в этом, – продолжил он. – Может, здесь что‑то другое. Возрастные изменения. Но ничего страшного – маму быстро приведут в порядок, назначат лекарства. Сейчас есть отличные лекарства. Так что переживать нечего.

Ко Дню благодарения, как и предсказывал Мори, миссис Трэверс выписалась из больницы, поправив здоровье. Праздничный ужин, как всегда, проходил на озере. И устроили его в воскресенье – тоже как обычно, чтобы в понедельник собрать вещи и закрыть дом. Тут Грейс повезло, потому что в воскресенье у нее по‑прежнему был выходной.

Собраться решили в семейном кругу. Без гостей, если не считать Грейс. Нил и Мевис с детьми остановились у родителей Мевис и в понедельник праздновали у них, но воскресенье должны были провести у Трэверсов.

Когда в воскресенье утром Мори привез Грейс на озеро, в духовке уже томилась индейка. Из‑за детей постановили сесть за стол пораньше, часов в пять. На кухонной стойке красовались пироги: с тыквой, с яблоками и с черникой. В кухне хозяйничала Гретчен: кулинарка из нее получилась такая же образцовая, как и спортсменка. Миссис Трэверс сидела за столом, потягивала кофе и собирала мозаичную картинку вместе с младшей дочерью Гретчен, Даной.

– О, Грейс! – Миссис Трэверс вскочила для объятий (впервые) и неловким движением руки смахнула мозаику на пол.

– Бабушка! – захныкала Дана, и ее старшая сестра, Джейни, неодобрительно следившая за происходящим, собрала квадратики.

– Сейчас сложим как было, – сказала она. – Бабушка не нарочно.

– Где у тебя клюквенный соус? – спросила Гретчен.

– В буфете, – ответила миссис Трэверс, все еще сжимая руки Грейс и не обращая внимания на разбросанную мозаику.

– Где в буфете?

– А. Клюквенный соус. Ну… Я его сама делаю. Сначала заливаю ягоды водой. Потом ставлю на медленный огонь – хотя нет, сначала замачиваю…

– Мне некогда этим заниматься, – перебила Гретчен. – То есть готового у тебя нет?

– Кажется, нет. Зачем, если я его сама делаю?

– Надо кого‑нибудь отправить – пусть купят.

– Может, попросишь у миссис Вудс?

– Нет. Я с ней, считай, не разговариваю. Это будет наглостью. Кому‑то придется ехать в магазин.

– Милая, сегодня День благодарения, – нежно проговорила миссис Трэверс. – Все закрыто.

– Нет, магазинчик на шоссе всегда открыт. – Гретчен повысила голос. – Где Уот?

– На лодке катается, – ответила Мевис из дальней спальни. Она добавила предостерегающую нотку, потому что пыталась уложить ребенка спать. – Он взял с собой Майки.

Мевис на своей машине привезла Майки и малыша. Нил ожидался позже – ему нужно было сделать пару звонков.

А мистер Трэверс ушел играть в гольф.

– Кому‑то придется ехать в магазин, – сказала Гретчен.

Она повременила, но из спальни предложений не поступило. Тогда она взглянула на Грейс и вопросительно подняла брови:

– Ты ведь не водишь машину?

Грейс сказала, что нет.

Миссис Трэверс огляделась, нашла свой стул и с благодарным вздохом села.

– Что ж, – продолжила Гретчен, – Мори водит машину. Где Мори?

Мори в ближней спальне искал свои плавки, хоть все твердили ему, что купаться уже холодно. Он сказал, что магазин точно будет закрыт.

– Ничего подобного, – возразила Гретчен. – Там ведь бензоколонка. А если даже и будет закрыт, можно проехать чуть дальше, к Перту, ну, знаешь, где торгуют мороженым в рожках…

Мори хотел, чтобы Грейс поехала с ним, но две девочки, Джейни и Дана, уже тащили ее смотреть качели, которые дедушка подвесил для них под норвежским кленом, сбоку от дома.

Спускаясь по ступенькам, она почувствовала, как ремешок на одной сандалии лопнул. Тогда она сняла обе и с легкостью прошагала по песчаной земле, примятому подорожнику и трубочкам опавших листьев.

Вначале Грейс качала детей, потом они качали ее. Спрыгивая, она неудачно приземлилась и вскрикнула от боли.

Пострадала не лодыжка, а стопа. Боль пронзила левую пятку, рассеченную острым краем ракушки.

– Это Дана тут разбросала, – сообщила Джейни. – Она хотела сделать домик для своего слизняка.

– А слизняк сбежал, – объяснила Дана.

Гретчен, миссис Трэверс и даже Мевис стремительно выбежали из дома, подумав, что кричал кто‑то из детей.

– У нее кровь из ноги течет, – сообщила Дана. – Вся земля уже в крови.

Джейни добавила:

– Она порезалась ракушками. Дана их тут разбросала – хотела построить домик для Айвена. Айвен – это ее слизняк.

Из дома принесли тазик, воду для промывания раны, полотенце; все по очереди спрашивали, сильно ли болит.

– Не очень, – отвечала Грейс, ковыляя к крыльцу, пока девочки, толкаясь, спорили, кто будет ей помогать, но в основном только мешали.

– Ой, дело плохо. – Гретчен осмотрела рану. – Но почему ты расхаживала босиком?

– У нее ремешок лопнул, – в один голос пропели Дана и Джейни, и в этот миг к дому подкатил и почти бесшумно припарковался кабриолет винного цвета.

– Вот это я понимаю – как по заказу, – сказала миссис Трэверс. – Тот, кто нам нужен. Доктор.

Это приехал Нил; Грейс видела его впервые. Он был высок ростом, худощав, стремителен в движениях.

– Чемоданчик не забудь! – задорно прокричала миссис Трэверс. – У нас для тебя есть работа.

– Неплохая тачка, – сказала Гретчен. – Новая?

– Да, накатило вдруг помрачение, – ответил Нил.

– Ну вот, ребенка разбудили. – Мевис укоризненно вздохнула, не обвиняя никого в отдельности, и ушла в дом.

– Чуть что – сразу «ребенка разбудили», – свирепо прошипела Джейни.

– А ты помолчи, – одернула ее Гретчен.

– Не говори, что ты его не захватил, – продолжала миссис Трэверс, но Нил уже достал с заднего сиденья свой чемоданчик, и она продолжила: – Так, все на месте, это хорошо, как раз пригодится.

– Ты пациентка? – спросил Нил у Даны. – Что стряслось? Проглотила жабу?

– Нет, она, – с достоинством указала Дана. – Грейс.

– Понял. Это она проглотила жабу.

– Она порезала ногу. У нее кровь течет.

– Ракушкой, – добавила Джейни.

Нил велел племянницам подвинуться, сел на ступеньку ниже Грейс, осторожно поднял ее ступню и сказал:

– Подайте мне эту тряпку или что там у вас. – А потом осторожно вытер кровь и осмотрел порез.

Он придвинулся так близко, что Грейс учуяла запах, который минувшим летом научилась распознавать в гостинице, – запах алкоголя, приглушенный мятой.

– И правда. Кровотечение сильное. Это хорошо, рану чистит. Так больно?

– Немного, – ответила Грейс.

Он изучил, хоть и бегло, ее лицо. Наверное, хотел понять, уловила ли она запах и что в связи с этим подумала.

– Еще бы. Видишь, порез глубокий. Нужно его почистить, а потом наложить пару швов. Я смажу, чтобы было не так больно.

Он покосился на Гретчен:

– Эй. Убери‑ка зрителей.

Он пока ни слова не сказал своей матери, которая опять повторила, как им повезло, что он подоспел вовремя.

– Бойскаут, – ответил он. – Всегда готов.

У него были уверенные руки и ясные глаза. В нем не осталось и следа от развеселого дядюшки, какого он изображал с детьми, или от болтуна‑утешителя, каким поначалу выступал перед Грейс. У него был высокий бледный лоб, увенчанный плотной копной седовато‑черных завитков, блестящие серые глаза, широкий рот с тонкими губами, которые казались чуть изогнутыми, будто от сильного нетерпения, желания или боли.

Когда Нил прямо на ступеньках забинтовал порез – Гретчен ушла на кухню и забрала с собой детей, но миссис Трэверс осталась и с напряжением наблюдала, сжав губы и как будто тем самым обещая не вмешиваться, – он сказал, что надо бы отвезти Грейс в город, в больницу.

– Ввести противостолбнячную сыворотку.

– Мне уже не больно, – запротестовала Грейс.

И Нил ответил:

– Это ничего не значит.

– Я согласна, – встряла миссис Трэверс. – Столбняк… не дай бог.

– Мы быстро, – сказал Нил. – Ну‑ка. Грейс? Грейс, я доведу тебя до машины.

Он взял ее под руку. Нацепив одну сандалию, она с трудом засунула пальцы ноги в другую и волокла ее по земле. Повязка – исключительно аккуратная – сидела плотно.

– Я сейчас, – сказал он, когда она устроилась в машине. – Надо извиниться.

Перед Гретчен? Перед Мевис.

Миссис Трэверс спустилась с веранды, храня выражение смутного воодушевления, которое в такой день выглядело вполне естественным, даже неудержимым.

– Как хорошо, – сказала она. – Это очень хорошо. Грейс, нам тебя бог послал. Не давай ему пить, ладно? У тебя получится.

Грейс услышала эти слова, но не придала им значения. Ее слишком тревожили перемены, произошедшие с миссис Трэверс: та сделалась какой‑то грузной, одеревенела, внезапно вспыхивала неистовой благожелательностью, часто пускала растроганную слезу. А в уголках рта то и дело появлялась тонкая, будто сахарная, корочка.

От дома до больницы в Карлтон‑Плейс было около трех миль пути. Виадук над железной дорогой они проскочили на такой скорости, что Грейс показалось, будто в самой высокой точке машина оторвалась от асфальта и взмыла в воздух. Шоссе было пустынным, так что она не испугалась, но, вообще говоря, что она могла поделать?

Дежурная медсестра из отделения экстренной помощи оказалась приятельницей Нила; он заполнил какой‑то бланк и дал ей мимоходом взглянуть на порез («Грамотно обработал», – равнодушно проронила девушка), а потом сам взял шприц и сделал укол. («Сейчас больно не будет, а потом может немножко поболеть».) Как только дело было сделано, в боксе опять появилась медсестра, которая объявила:

– В приемной ждет парень, чтоб отвезти ее домой. – А потом повернулась к Грейс и добавила: – Говорит, жених ваш.

– Скажи ему, что она пока не готова, – ответил Нил. – Нет, постой. Скажи, что мы уехали.

– Я уже сказала, что вы тут.

– Но сейчас ты вернулась – а нас нет.

– Он говорит, ты его брат. И потом, он наверняка видел на парковке твою машину.

– Я припарковался на служебной стоянке.

– Хитро‑о‑о, – проговорила медсестра через плечо.

А Нил спросил у Грейс:

– Ты ведь не торопишься домой?

– Нет, – ответила Грейс, как будто увидела письмена на стене. Как будто это была проверка зрения.

Опять ее посадили в машину, опять сандалия болталась на ноге, опять она устроилась на кожаном сиденье песочного цвета. Со стоянки они выехали переулками, а затем по незнакомой дороге выбрались из города. Она знала, что с Мори они не столкнутся. Ей можно было о нем не думать. А о Мевис – тем более.

Позже, описывая эту поездку, эту перемену в своей жизни, Грейс могла бы сказать (и говорила), что у нее за спиной будто с лязгом захлопнулись ворота. Но в тот миг никакого лязга не было и в помине… сквозь нее пробежала рябь молчаливого согласия, и права тех, кто остался позади, были плавно аннулированы.

Тот день прочно и отчетливо врезался ей в память, хотя и с некоторыми вариациями отдельных эпизодов, над которыми она слишком много размышляла.

Но и в этих деталях она, как видно, ошибалась.

Сначала они ехали на запад по шоссе номер семь. В воспоминаниях Грейс дорога совершенно пуста, и они разгоняются почти так же, как при полете над виадуком. Такого быть не могло: на дороге наверняка были другие автомобилисты, спешившие в то воскресное утро домой, чтобы провести День благодарения с родными. Спешившие в церковь или из церкви. Нил, безусловно, притормаживал, когда они ехали по деревням и окраинам городов, да и когда входили в повороты, коими изобиловало старое шоссе. В ту пору у нее не было привычки ездить в кабриолете с опущенной крышей, когда ветер слепит глаза и тот же ветер куда‑то тащит тебя за волосы. Потому‑то у нее и возникла иллюзия постоянной скорости, идеального полета – не безумного, а чудесного, умиротворенного.

Притом что Мори, и Мевис, и остальные стерлись из ее сознания, в нем застряла какая‑то частичка миссис Трэверс, трепетавшая в воздухе и шепотом, с каким‑то странным, пристыженным смешком произносившая свои последние слова.

«Ты поймешь, как это делается».

Грейс и Нил, конечно, не разговаривали. Как она помнит, для этого пришлось бы кричать. Но по правде говоря, то, что она помнит, трудно отличить от ее мыслей, от ее тогдашних фантазий о том, каким должен быть секс. Случайная встреча, немые, но властные знаки, почти беззвучный полет, в котором она, по сути, оказалась пленницей. Легкая капитуляция, плоть – как сплошная река желания.

Наконец они остановились в Каладаре и пошли в гостиницу – в старую гостиницу, которая стоит там по сей день. Он взял ее за руку, их пальцы сплелись, и он замедлил ход, чтобы подстроиться под ее неровные шаги. Нил привел ее в бар. Она сразу поняла, что это бар, хотя прежде в таких местах не бывала. (У гостиницы в Бейлис‑Фоллс еще не было лицензии: спиртное пили в номерах или в довольно обшарпанном заведении напротив, которое именовалось ночным клубом.) Бар вполне соответствовал ее представлениям: большой, затхлый, темный сарай, где стулья и столы кое‑как расставлены после торопливой уборки, а запах дезинфекции не способен перебить запахов пива, виски, сигар, трубок, мужчин.

Посетителей в баре не было – не иначе как он работал только вечерами. Но разве день еще не клонился к вечеру? Чувство времени, похоже, у нее сбилось.

Из подсобного помещения вышел какой‑то мужчина и обратился к Нилу. Он сказал только: «Здорово, док» – и занял место за стойкой.

Грейс не сомневалась, что так будет и дальше: куда бы их ни занесло, у Нила всюду найдутся знакомые.

– Воскресенье, сам понимаешь, – сурово напомнил бармен, повышая голос едва ли не до крика, будто хотел, чтобы его услышали на парковке. – По воскресеньям я ничего не продаю. А ее вообще не имею права обслуживать, ни в какой день. Ей сюда нельзя. Ты это понимаешь?

– Да, сэр. Конечно, сэр, – ответил Нил. – Полностью с вами согласен, сэр.

Пока они переговаривались, бармен достал из потайного шкафчика бутылку, плеснул в стакан немного виски и подтолкнул к Нилу.

– Пить хочешь? – спросил он у Грейс.

А сам уже открыл кока‑колу. И протянул ей бутылку без стакана.

Нил положил на стойку купюру, но бармен отбросил ее в сторону:

– Я же сказал. По воскресеньям не продаю.

– А колу? – спросил Нил.

– Не могу.

Бармен убрал бутылку, и Нил быстро осушил стакан.

– Хороший ты человек. Закон уважаешь.

– Колу с собой забирайте. Чем быстрее девочка отсюда умотает, тем мне спокойнее.

– Это понятно, – согласился Нил. – Она славная девочка. Моя невестка. Будущая. Как я понял.

– Не врешь?

На шоссе номер семь они не вернулись. А вместо этого поехали на север по грунтовой, но достаточно широкой и ровной дороге. Алкоголь возымел эффект, обратный ожидаемому. Теперь Нил, можно сказать, управлял автомобилем с осторожностью, не превышая установленной скорости.

– Ты не против? – поинтересовался он.

– Не против чего? – переспросила Грейс.

– Что я тебя таскаю по злачным местам?

– Не против.

– Мне необходимо твое общество. Как нога?

– Нормально.

– Наверняка побаливает.

– Не особо. Все хорошо.

Он взял ее руку, свободную от колы, поднес ладонь к губам, лизнул и отпустил.

– Ты думала, я тебя похитил с коварным умыслом?

– Нет, – соврала Грейс, думая о том, как эти слова подошли бы его матери. Коварный умысел.

– Бывали времена, когда ты бы оказалась права, – сказал он, как будто она ответила «да». – Но сегодня не такой день. Определенно, не такой. Ты сегодня в безопасности, как в церкви.

Его изменившийся тон – глубокий, честный, задушевный – и воспоминания о том, как он прижался губами к ее ладони, а потом пробежал по ней языком, так подействовали на Грейс, что она, слыша его слова, перестала улавливать смысл. Она всем телом чувствовала сотни и сотни шажков его языка, умоляющий танец на ее коже. Но потом сосредоточилась и ответила:

– В церкви не всегда безопасно.

– Согласен. Согласен.

– И я вам не невестка.

– Будущая. Разве я не уточнил: будущая?

– И даже не будущая.

– Ага. Ну что ж. Пожалуй, я не удивлен. Нет. Не удивлен.

И тут его тон опять изменился, стал деловитым.

– Я ищу правый поворот. Тут должна быть знакомая дорога. Ты бывала в этих местах?

– Нет, не бывала.

– Но хотя бы слышала название Флауэр‑Стейшн? Ммм, Поуленд? Сноу‑роуд?

Она никогда о них не слышала.

– Хочу повидаться с одним человечком.

Под его неуверенное бормотание они свернули направо. Никаких указателей здесь не было. Дорога, становившая все у́же и ухабистей, привела их к однополосному деревянному мостику. Лесные деревья смыкали над ними свои ветви. В этом году листва еще не успела пожелтеть, так что эти ветви оставались зелеными, за исключением немногочисленных ярких пятен, тут и там бросавшихся в глаза. Здесь царило ощущение какой‑то чистоты. Несколько миль Нил и Грейс не произносили ни звука; деревья не редели; лес не кончался. Но потом Нил нарушил тишину.

– Водить умеешь? – спросил он, и, когда Грейс ответила, что не умеет, он продолжил: – Думаю, пора научиться.

Он имел в виду – прямо сейчас. Остановив машину, Нил вышел и открыл дверцу для Грейс; ей пришлось пересесть за руль.

– Идеальное место.

– А вдруг появится встречная машина?

– Не появится. А если что – разъедемся. Не зря же я выбрал длинную прямую. Кстати, не волнуйся, работать будешь только правой ногой.

Они стояли в начале длинного тоннеля из деревьев; солнечный свет мазками ложился на землю. Нил не потрудился объяснить, как работает машина: он просто показал, куда жать ногой, и заставил потренироваться в переключении передач, а потом сказал:

– Теперь давай, делай, что я скажу.

Первый рывок ее напугал. Она дернула рычаг переключения и подумала, что урок тут же будет закончен, однако Нил только рассмеялся:

– Эй, полегче. Полегче. Продолжай.

И она продолжила.

Он не комментировал ее действия, точнее, бездействие – она совсем забыла давить на газ, а Нил только повторял:

– Главное – двигаться вперед. Езжай, держи дорогу, чтобы движок не заглох.

– Когда можно будет остановиться? – взмолилась она.

– Когда я разрешу.

Он заставил ее проехать до конца тоннеля, а потом научил тормозить. Как только машина остановилась, Грейс открыла дверцу, чтобы вернуться на свое место, но Нил сказал:

– Нет. Это только перерывчик. Скоро тебе самой понравится.

И когда они вновь двинулись с места, она начала понимать, что он, может, и прав. Внезапный прилив ее уверенности чуть не привел их в канаву. Но Нил только расхохотался, выкрутил руль и продолжил урок.

Он не давал ей передышки, пока они не проехали, как ей показалось, много миль и не прошли – малой скоростью – несколько поворотов. Потом Нил сказал, что теперь лучше поменяться местами, потому что он только за рулем понимает направление.

Когда он спросил, как она себя чувствует, Грейс, которую трясло с головы до пят, ответила, что нормально.

Он скользнул рукой от ее плеча к локтю и сказал:

– Ну ты и врушка.

Но больше он к ней не прикасался, не давал снова ощутить свой язык.

Через несколько миль чувство направления, очевидно, вернулось, потому что на перекрестке он свернул налево, деревья начали редеть, и машина взобралась по разбитой дороге на длинный пригорок, а там и въехала в деревню, или, по крайней мере, в придорожное поселение из нескольких домишек. Там стояли даже церковь и магазин; они уже не выполняли своего изначального предназначения, но в них, как видно, кто‑то жил, судя по стоящим вокруг машинам и убогим занавескам на окнах. Другие дома тоже были в плачевном состоянии, а за одним из них стоял развалившийся сарай, сквозь прогнившие балки которого виднелось темное сено, похожее на взбухшие внутренности.

При виде этого места Нил издал радостный клич, но не остановился.

– Какое облегчение. Ка‑а‑ако‑о‑о‑е облегчение, – протянул он. – Теперь я сориентировался. Спасибо тебе.

– Мне?

– За то, что разрешила научить тебя водить. Это меня успокоило.

– Успокоило? Правда?

– Жизнью клянусь.

Нил улыбался, но не смотрел в ее сторону. Он внимательно изучал поля, окружавшие дорогу за деревней. И приговаривал, будто сам себе:

– Вот оно. Это точно. Теперь мы знаем.

И так далее, пока не свернул на дорожку, которая шла не напрямик, а змеилась по полю, огибая валуны и заросли можжевельника. В конце дорожки стоял дом, такого же вида, как те, что были в деревне.

– А сюда, – сказал он, – сюда я тебя не возьму. Дай мне пять минут.

Его не было дольше.

Она сидела в машине, в тени дома. Входная дверь была распахнута, и жилье от улицы отгораживала только противомоскитная рама. В некоторых местах на ней были заплатки, ржавая проволока укреплена новой. Никто не вышел посмотреть на Грейс, даже собака. Теперь, когда машина остановилась, день наполнился неестественной тишиной. Неестественной потому, что такой жаркий день, казалось бы, должен полниться жужжанием, и гулом, и стрекотом насекомых в траве, в зарослях можжевельника. Даже когда их не видно, шум вроде как поднимается из земли и плывет до самого горизонта. Но осень уже набирала власть, причем так круто, что заглушала даже гогот улетающих на юг гусей. Как бы там ни было, Грейс не слышала ничего.

У нее было ощущение, что их занесло на вершину мира или хотя бы на одну из его вершин. На холме раскинулся луг, а деревьев почти не было видно – они остались в низине.

К кому же он приехал, кто обитал в этом доме? Женщина? Грейс не могла поверить, чтобы женщина, с которой он водил знакомство, жила в таком месте, но в тот день ее на каждом шагу подстерегали странности. На каждом шагу.

Первоначально дом был кирпичным, но кому‑то вздумалось разобрать кирпичные стены. Дощатая обшивка оголилась, а кирпичи, долго служившие ей защитой, были сложены небрежными штабелями во дворе – не иначе как на продажу. От кирпичной кладки на стене осталась только диагональ, лесенка, и Грейс от нечего делать откинулась назад, опустилась пониже и начала считать кирпичи. Она и дурачилась, и вела счет, как бывает, когда гадаешь на ромашке, но избегала таких затасканных слов, как «любит, не любит».

Повезет. Не повезет. Повезет. Не повезет. На большее она не решалась.

Оказалось, трудно не сбиться, когда считаешь выложенные зигзагом кирпичи, особенно если учесть, что над притолокой они выстраивались в прямую линию.

До нее дошло. Конечно, что же еще? Дом контрабандиста. Она представила себе бутлегера: краснолицый, тощий старик, угрюмый и мнительный. В Хеллоуин он сидит на крыльце с дробовиком. Пересчитывает и нумерует сложенные у двери поленья, чтоб соседям неповадно было воровать. Грейс воображала, как в жару он спит у себя в запущенной, но прибранной комнате (на такой образ ее навела залатанная сетка). Как поднимается со скрипучего кресла или дивана, накрытого засаленным покрывалом, которое давным‑давно сострочила для него какая‑нибудь родственница, уже покойная.

Грейс отродясь не бывала у бутлегера, но в ее родном городке проводилась тонкая грань между тем пределом, до которого можно опускаться в бедности, и тем, до которого нельзя. Для нее это не составляло тайны.

Она уже не понимала, как ей в голову пришла нелепая мысль о браке с Мори. Этот шаг мог бы стать предательством. По отношению к самой себе. А вот эта поездка предательством не была, поскольку Нил знал кое‑что такое, что знала и она. И с каждой минутой Грейс узнавала его все ближе.

А теперь ей померещилось, будто в дверях стоит ее дядя, сутулый, опешивший, и смотрит на нее, как будто она пропадала неизвестно где много‑много лет. Как будто пообещала вернуться домой, а потом забыла, и за это время он должен был умереть, но не умер.

С трудом разжав губы, она пыталась заговорить, но он исчез. Тут Грейс начала просыпаться от тряски. Она сидела в машине с Нилом, опять в пути. Оказалось, она заснула с открытым ртом, и теперь ей хотелось пить. На мгновение Нил повернулся к ней, и она почувствовала, несмотря на обдувавший их ветер, свежий запах виски.

Значит, правда.

– Проснулась? Спала как сурок. Извини, нужно было уважить человека. У тебя мочевой пузырь не лопнул?

Эта закавыка не давала ей покоя еще во время остановки. За домом торчала уборная, но Грейс постеснялась выбраться из машины, чтобы туда забежать.

– Вот, мне кажется, подходящее место, – сказал он и затормозил.

Она вышла, прошагала по цветущим зарослям золотарника, дикой моркови и астр и присела. Нил, повернувшись спиной, стоял в таких же цветах на другой стороне дороги. В машине Грейс увидела на полу бутылку. Вроде бы початую примерно на треть.

Он проследил за ее взглядом.

– Не переживай. Я отсюда немного перелил. – Он поднял фляжку. – За рулем так удобнее.

На полу обнаружилась еще и бутылка колы. Нил подсказал, где взять открывашку.

– Холодная, – удивилась Грейс.

– Из ледника. Зимой в этих краях выпиливают блоки озерного льда и хранят в опилках. Ледник у него под домом.

– Там, в дверях, мне померещился мой дядя. Но это был сон.

– Расскажи про своего дядю. Про свой дом. Про работу. Про что угодно. Мне нравится тебя слушать.

В его голосе появилась какая‑то новая сила, а лицо изменилось, но не заблестело светом безумия или опьянения. Просто возникло ощущение, что он болен – не страшно, а чуть‑чуть, слегка приболел – и теперь вознамерился убедить ее, что ему лучше. Закрыв фляжку, он положил ее на пол и потянулся к руке Грейс. Сжал ее мягко, по‑дружески.

– Ну, ему уже много лет, – сказала Грейс. – На самом деле он мой двоюродный дедушка. Занимается плетением стульев. На словах трудно объяснить, но если бы здесь был стул, я бы показала, как…

– Стульев не вижу.

Она рассмеялась, а потом добавила:

– Скучное занятие.

– Тогда расскажи об интересном. Что тебе интересно?

– Ты, – ответила она.

– Вот это да. И что во мне интересного? – Его рука ускользнула.

– То, что ты сейчас делаешь, – решительно ответила Грейс. – И зачем.

– Ты про то, что я пью? Зачем я пью? – Фляжка снова открылась. – Почему не спросишь прямо?

– Потому что знаю твой ответ.

– И каков же он? Как я отвечу?

– Как‑нибудь так: «А чем еще заниматься?» В таком духе.

– Верно. Я бы примерно так и сказал. А ты бы начала доказывать, что я не прав.

– Нет, – сказала Грейс. – Нет. Не начала бы.

От собственных слов она похолодела. Думала, что говорит всерьез, а теперь поняла, что просто пыталась произвести на него впечатление, выставить себя такой же мудрой, как он, но внезапно осознала жестокую правду. Отсутствие надежды – полное, оправданное, вечное.

– Не стала бы? Да. Ты бы не стала. Это облегчение. Ты приносишь облегчение, Грейс.

Прошло немного времени, и он сказал:

– Знаешь, меня что‑то в сон клонит. Как только найдем удобное место, я остановлюсь и подремлю. Самую малость. Ты не против?

– Нет. Тебе надо.

– Ты будешь меня охранять?

– Буду.

– Хорошо.

Место, которое его устроило, находилось в городке под названием Форчун. На окраине, в парке у реки, была покрытая гравием стоянка для машин. Опустив спинку сиденья, Нил провалился в сон. Темнота наступила примерно тогда, когда пришло время ужинать, и тем самым доказала, что лето кончилось. Совсем недавно в этом парке кто‑то устраивал пикник по случаю Дня благодарения: над площадкой, отведенной для костра, до сих пор поднимался дымок, а в воздухе плыл запах гамбургеров. Этот запах не пробудил в Грейс сильного голода, – скорее, он напомнил, как ей бывало голодно в других обстоятельствах.

Стоило Нилу заснуть, как она вышла из машины. Из‑за того, что во время урока вождения они постоянно трогались и останавливались, на ней осела пыль. Грейс ополоснула лицо и руки до плеч – насколько позволяла уличная колонка. Затем, оберегая пораненную ногу, медленно спустилась к берегу и увидела, что река обмелела и заросла камышами. Установленный там щит предупреждал, что ругательства, грубые выражения и нецензурная брань в этом месте запрещены и караются штрафом.

Она опробовала качели, смотревшие на запад. Раскачалась и, взмывая в вышину, засмотрелась на чистое небо – чуть зеленоватое, с тусклым золотом и отчаянно розовой полоской горизонта. В воздухе уже стало холодать.

Вначале она думала, что все дело в касаниях. Губ, языков, кожных покровов, тел, выступающих косточек. Вспышка. Страсть. Но для них двоих совсем не это было предначертано судьбой. То были детские игры в сравнении с тем, как глубоко она увидела его сейчас.

То, что ей открылось, было последней чертой. Как будто она сидела на берегу темного водоема, уходящего в бесконечность. Холодная, неподвижная вода. Глядя на эту темную, холодную, неподвижную воду, Грейс понимала, что за этой чертой больше ничего нет.

И спиртное было тут ни при чем. Эта черта, несмотря ни на что, оставалась неизменной в любое время. Алкоголь, тяга к выпивке – это лишь возможность забыться, равно как и все остальное.

Вернувшись к машине, она попыталась его разбудить. Он заворочался, но не проснулся. Тогда она решила еще походить, чтобы не замерзнуть, а заодно приноровиться ступать на больную ногу, ведь рано утром – как она могла забыть? – ей предстояло снова выйти на работу и подавать завтрак.

Она еще раз попыталась растолкать Нила, уже более настойчиво. Он отвечал невнятными заверениями – и тут же засыпал снова. Когда их окутала непроглядная тьма, Грейс сдалась. Ночной холод прояснил для нее кое‑что еще. Что им нельзя оставаться здесь вечно, что мир никуда не делся. Что нужно возвращаться в Бейлис‑Фоллс.

Ей не без труда удалось пересадить его на пассажирское место. Если уж от этого он не проснулся, значит к другим средствам прибегать не имело смысла. Прошло немного времени, прежде чем она сообразила, как включаются фары, а потом рывками, медленно выехала на дорогу.

Она не представляла, куда ехать, а спросить было не у кого – на улице не осталось ни души. Грейс проползла через весь город и на окраине увидела, как святыню, указатель, сообщавший, в какой стороне находится Бейлис‑Фоллс. До которого всего девять миль.

На двухполосном шоссе она не разгонялась выше тридцати миль в час. Движения почти не было. Пару раз, отчаянно сигналя, ее обошли водители попутных машин; встречные тоже погудели. Первые, наверное, потому, что она еле плелась, а вторые – потому, что она не выключала дальний свет. Ну и пусть. У нее даже не было возможности остановиться, перевести дух. Она могла только двигаться вперед, как он ее учил. Двигаться вперед.

Сначала, добравшись до города непривычным для себя способом, Грейс не узнала Бейлис‑Фоллс. А когда узнала, перепугалась еще сильнее, чем за все девять миль пути. Выбираться из незнакомых мест – это одно, а подрулить к своей гостинице – совсем другое.

Когда она исхитрилась въехать на гостиничную парковку, Нил проснулся. Он ничуть не удивился тому, где они очутились и что она совершила. Вообще говоря, признался Нил, его давным‑давно разбудили истошные гудки, так что он только притворялся спящим, чтобы ее на напугать. Сам‑то он ни о чем не беспокоился. Знал, что Грейс не подведет.

Она спросила, достаточно ли он бодр, чтобы сесть за руль.

– Бодр, как бобр. Сна ни в одном глазу.

Нил приказал ей снять сандалию, долго ощупывал стопу, а потом объявил:

– Все хорошо. Воспаления нет. Отека нет. Рука не болит? Возможно, и обойдется.

Он проводил ее до дверей и поблагодарил за компанию. Грейс до сих пор не могла поверить, что вернулась живой. И с трудом поняла, что пора прощаться.

Если честно, она до сих пор не знает, действительно он сказал эти слова или же просто поймал ее, обхватил руками и сжимал так крепко, постоянно меняя точки давления, что ей показалось, будто у него больше двух рук, будто вся она окружена им, его сильным и легким телом, одновременно требовательным и отрекающимся; будто он говорил, что нельзя списывать его со счетов, что все еще возможно, а между тем она не так уж не права: он просто хотел оставить на ней свой отпечаток и уйти.

Рано утром к ней в комнату постучался управляющий.

– По телефону звонят. Да не волнуйся, просто спрашивают, тут ли ты. Я сказал, что пойду, мол, проверю. Все в порядке.

Грейс решила, что это, наверное, Мори. Кто‑то из них. Но, скорее всего, Мори. Теперь придется выяснять отношения.

Она пошла вниз – в парусиновых туфлях – подавать завтрак и в этот момент услышала про аварию. Какой‑то автомобиль врезался в опору моста на полпути к озеру Литтл‑Сэбот. Влетел прямо лбом, разбился вдребезги да еще загорелся. Пассажиров в нем, по‑видимому, не было, другие машины не пострадали. Водителя придется опознавать по зубам. А может, уже опознали.

– Хреновая смерть, – сказал управляющий. – Лучше уж глотку себе перерезать.

– Так ведь несчастный случай, – возразил повар, оптимист по природе. – Может, человек уснул за рулем.

– Ага. Конечно.

У нее разболелась рука, словно от жестокого удара. Чтобы удержать поднос, приходилось нести его перед собой двумя руками.

Выяснять отношения с Мори лицом к лицу ей не пришлось. От него пришла записка.

«Просто скажи, что он тебя заставил. Скажи, что ты не хотела ехать».

Она ответила тремя словами: «Я сама хотела». Собиралась еще добавить «прости», но остановила себя.

К ней в гостиницу пришел мистер Трэверс. Держался он вежливо и деловито, разговаривал твердо, хладнокровно, без ожесточения. Грейс впервые увидела его в таких обстоятельствах, где он проявил характер. Взял инициативу на себя, вызвался уладить все вопросы. Сказал, что все это очень печально, что их семья скорбит, но алкоголизм – страшная штука. Когда миссис Трэверс немного оправится, он повезет ее на отдых, куда‑нибудь к солнцу.