Прегрешения 4 страница

– Я жил в горах.

Пока они сидели в гостиной над магазинчиком, между ними была дистанция, и Робин не боялась – и не надеялась, – что эта дистанция будет нарушена каким‑нибудь бесцеремонным, неуклюжим или коварным движением. Пару раз такое позволяли себе другие мужчины, и ей становилось неприятно. Теперь же Робин и Дэниел волей‑неволей шли рядом, довольно близко; попадись кто‑нибудь им навстречу, они бы вынужденно потеснились и соприкоснулись локтями. Или же он мог бы пропустить ее вперед, и тогда его рука или грудь на мгновение коснулась бы ее спины. От таких мыслей, и еще от того, что со стороны они, вероятно, смотрелись влюбленной парочкой, у Робин зудели и напрягались плечи, равно как и ближайшая к нему рука.

Он стал расспрашивать про «Антония и Клеопатру»: понравился ли ей спектакль (да) и какая сцена понравилась больше всего. Тут ей полезли в голову смелые, реалистичные объятия, но признаться в этом вслух она не посмела.

– Сцена ближе к концу, – ответила Робин, – когда Клеопатра собирается положить себе на тело змею, – она чуть не сказала «на грудь», но спохватилась, хотя «тело» звучало ненамного лучше, – и тут входит старик с корзиной винных ягод, в которой приносит аспида, и начинает вроде как сыпать шутками. Наверное, этот эпизод понравился мне своей неожиданностью. Нет, другие сцены мне тоже понравились, мне все понравилось, но тут было нечто совсем иное.

– Да, – сказал он, – я тоже люблю эту сцену.

– Вы ходили на спектакль?

– Нет. Я сейчас коплю деньги. Но когда‑то я много читал Шекспира – на курсах английского. Днем я изучал часовое дело, а вечером – английский. А вы что изучали?

– Да как вам сказать, – ответила она. – В школе – толком ничего. А потом – все, что полагается, чтобы выучиться на медсестру.

– Чтобы выучиться на медсестру, нужно много знать. Я так думаю.

Потом они заговорили о вечерней прохладе, насколько она приятна, и как заметно удлинились ночи, хотя еще только начало августа. И про Юнону – как она увязалась было за ними, но сразу одумалась, когда он дал ей команду охранять магазин. Их разговор походил на заранее оговоренную уловку, на ширму из условностей, заслонявшую то, что с каждой минутой становилось между ними все более неизбежным и необратимым.

Но при свете вокзальных огней все, что сулило надежду и тайну, мгновенно развеялось. К окошку кассы выстроилась очередь; он встал в хвост и купил для нее билет. Они вышли на перрон, где уже толпились пассажиры.

– Будьте добры, напишите на какой‑нибудь бумажке свое полное имя и адрес, – попросила Робин, – и я сразу же вышлю вам деньги.

Вот оно, сейчас случится, подумалось ей. Впрочем, «оно» – это ничто. Сейчас оно и случится – ничто. До свидания. Спасибо. Я пришлю деньги. Спешки нет. Спасибо. Не за что. Все равно спасибо. До свидания.

– Давайте отойдем вот туда, – предложил он, и они двинулись вдоль платформы подальше от фонарей. – В самом деле, не беспокойтесь о деньгах. Сумма невелика и, может статься, вообще до меня не дойдет, потому что мне скоро уезжать. А почта иногда работает медленно.

– Но я непременно должна с вами расплатиться.

– Хорошо, тогда я скажу, как вы сможете это сделать. Вы меня слушаете?

– Да.

– Я буду здесь следующим летом, на том же месте. Появлюсь самое позднее к началу июня. Следующим летом. Выберите спектакль, приезжайте сюда поездом и приходите в мастерскую.

– И тогда я смогу с вами расплатиться?

– Вот именно. А я приготовлю ужин, мы выпьем вина, и я расскажу вам, что произошло за год, а вы расскажете мне. И еще одно.

– Что?

– Приезжайте в этом же самом платье. В зеленом платье. И с такой же прической.

Она рассмеялась:

– Чтобы вы меня узнали?

– Да.

На краю платформы он сказал: «Осторожно», а затем: «Порядок?» – это они спрыгнули на гравий.

– Порядок, – ответила Робин, и голос у нее дрогнул, то ли оттого, что подошвы заскользили по ненадежной поверхности гравия, то ли оттого, что сейчас новый знакомый удержал ее за плечи, а потом провел ладонями по ее голым рукам.

– Наша встреча – это очень важно, – проговорил он. – Я так считаю. А вы?

– Да, – сказала она.

– Да. Да.

Он скользнул руками ей под локти, обхватил за талию и прижал сильнее. Они целовались еще и еще.

Речь поцелуев. Тонкая, захватывающая, бесшабашная, преображающая. Когда они оторвались друг от друга, обоих била дрожь, и он не без труда совладал со своим голосом, стараясь говорить как ни в чем не бывало.

– Мы не будем писать письма, письма ни к чему. Мы просто будем вспоминать друг друга и следующим летом увидимся. Тебе не обязательно меня предупреждать: приезжай – и все. Если у тебя сохранится чувство, просто приезжай.

Стало слышно, как стучат колеса. Он помог ей подняться на платформу и больше к ней не прикасался, но бодрой походкой шел рядом, нащупывая что‑то в кармане.

За миг до расставания он передал ей сложенный листок:

– Я написал это перед выходом.

В поезде она прочла его имя: «Данило Аджич». И ниже: «Белоевичи. Моя деревня».

От станции Робин шла пешком, под густыми темными деревьями. Джоанна не спала. Она раскладывала пасьянс.

– К сожалению, опоздала на предыдущий поезд, – сказала Робин. – Я поужинала. Съела бефстроганов.

– А я‑то думаю: откуда так разит?

– И выпила бокал вина.

– Кто бы сомневался.

– Я, наверное, спать пойду.

– Да уж.

«В ореоле славы мы идем, – декламировала про себя Робин, поднимаясь по лестнице. – Из мест святых, где был наш дом»[34].

Какая же это глупость, какое святотатство, если верить в святотатство. Дать себя поцеловать на перроне и получить приказ вернуться через год. Узнай об этом Джоанна – что бы она сказала? Иностранец. Иностранцы подбирают девчонок, на которых никто больше не позарился.

Недели две они почти не разговаривали. Потом, убедившись, что сестре никто не звонит и не пишет, а если она выходит по вечерам, то исключительно в библиотеку, Джоанна успокоилась. Она видела какую‑то перемену, но считала, что ничего серьезного не произошло. Потом стала отпускать колкости в разговорах с Уиллардом.

В присутствии Робин она сказала:

– Известно ли тебе, что наша девочка в Стратфорде пустилась во все тяжкие? Да‑да. Это я тебе говорю. Явилась домой с выхлопом гуляша и спиртного. А знаешь, какое это амбре? Блевотное.

Скорее всего, она подумала, что Робин обедала в каком‑нибудь сомнительном ресторане европейской кухни и взяла к обеду бокал вина, чтобы показать свою искушенность.

В библиотеке Робин искала сведения о Черногории.

«Более двух веков, – читала она, – черногорцы воевали с турками и албанцами, видя в этой борьбе едва ли не священный долг мужчины. (Отсюда их репутация гордых, воинственных, не склонных к труду; в Югославии последнее качество служит объектом постоянных насмешек.)».О каких двух веках шла речь, она так и не поняла. Она читала о правителях, епископах, войнах, покушениях, а также о самом великом поэтическом произведении, созданном на сербском языке, – эпической поэме «Горный венец», написанной владыкой Черногории. Прочитанное не удерживалось в голове. Запомнилось лишь одно реальное название – исконное название Черногории, Црна Гора, только произнести это вслух было ей не под силу.

Она рассматривала карты: найти на них это государство и то было нелегко, но при помощи лупы удалось разобрать названия крупных городов (Белоевичи среди них не числились), рек Морачи и Тары, затушеванных горных цепей, которые, казалось, заполонили все, кроме долины Зеты.

Ее тяга к таким изысканиям была трудно объяснимой, да Робин и не пыталась найти ей объяснение (хотя, конечно, ее присутствие в библиотеке и увлеченность чтением не остались без внимания). Наверное, главная ее цель – и отчасти достигнутая – заключалась в том, чтобы связать Данило с каким‑нибудь реальным местом, с реальным прошлым, осознать, что все эти названия знакомы ему с детства, что историю этого края ему рассказывали в школе, что он посещал эти места ребенком или подростком. А может, и сейчас был где‑то там. Трогая пальцем типографские буквы, она словно прикасалась к тому самому месту, где он находился.

Из книг и диаграмм она попыталась узнать хоть что‑нибудь о часовом деле, но тут потерпела неудачу.

Он все время оставался рядом с ней. С мыслью о нем она просыпалась, думала о нем в минуты затишья на работе. Под Рождество ей пришли на ум обряды православной церкви, о которых она читала, бородатые священники в золотых рясах, свечи, ладан и скорбные песнопения на непонятном языке. Морозные дни и ледяная корка озера напоминали ей о зиме в горах. Она ощущала себя призванной для контактов с этим поразительным уголком света, призванной для иной судьбы. Такие слова она произносила только наедине с собой. Судьба. Возлюбленный. Не любовник. Возлюбленный. Иногда ей вспоминалось, с какой скупой небрежностью он говорил о возможности въезда и выезда, и она за него боялась, воображала, что его втянули в темные дела, в киношные заговоры и опасные авантюры. Хорошо, наверное, что они условились не писать писем. Ее жизнь превратилась бы в сплошную муку сочинительства и ожидания. Писать и ждать, ждать и писать. И конечно, тревожиться, когда писем нет.

Теперь у нее было что носить с собой. С ней всегда было особое сияние – оно озаряло ее тело, голос, все ее занятия. Теперь она по‑другому ходила и по‑другому улыбалась, а к пациентам относилась с особой нежностью. Ей доставляло удовольствие думать лишь о чем‑нибудь одном зараз, и она пользовалась этим, когда выполняла неприятные обязанности или ужинала с Джоанной. Голая стена, полоски света, пробивавшиеся сквозь жалюзи. Шероховатая журнальная бумага, вместо фотографий – старомодные рисованные иллюстрации. Грубый фаянсовый горшочек с желтой каймой по краю, в котором он подал бефстроганов. Шоколадный нос и сильные ноги Юноны. Остывающий воздух улиц, аромат городских цветников, вдоль реки – фонари, у которых мельтешат и вьются мириады мелких мошек.

У нее оборвалось и замерло сердце, когда он пришел с билетом. А после этого – прогулка, размеренный шаг, спуск с платформы на гравий. Через тонкие подошвы туфель острые камешки больно впивались в ступни.

Сколько бы Робин ни прокручивала в уме эти картины, они ничуть не померкли. Воспоминания и тонкая вышивка на этих воспоминаниях только оставляли более глубокий след.

Наша встреча – это очень важно.

Да. Да.

А когда наступил июнь, она замешкалась. Не выбрала пьесу, не заказала билет. В конце концов она решила, что лучше всего ориентироваться на годовщину их знакомства – на тот же день, что и в прошлом году. В этот день давали «Как вам это понравится». Ей даже пришло в голову сразу отправиться на Дауни‑стрит и не ходить в театр – все равно мысли ее из‑за нетерпеливого волнения будут заняты совсем другим. Но из суеверия она побоялась нарушить ход вещей. Выкупила билет. И сдала зеленое платье в химчистку. С того самого дня она его не надевала, но хотела, чтобы оно выглядело безупречно свежим, плотным, как новое. В ту неделю гладильщица в химчистке несколько дней не выходила на работу из‑за болезни ребенка. Но Робин заверили, что она вот‑вот появится и к утру воскресенья платье будет готово.

– Я умру, – сказала Робин. – Я умру, если платье не будет готово к завтрашнему дню.

Ее взгляд скользнул в сторону Джоанны и Уилларда, игравших в карты. Она так часто видела их в этой позе, а теперь, может статься, не увидит их больше никогда. Как же далеки они были от напряжения и решимости, от риска, которому подвергалась ее жизнь.

Платье оказалось не готово. Ребенок все еще болел. Робин хотела взять платье домой и отгладить самостоятельно, но подумала, что в таком взвинченном состоянии только все испортит. Тем более что Джоанна непременно будет стоять над душой. Робин помчалась в центр города, в единственный подходящий магазин одежды, где ей, похоже, улыбнулась удача: она нашла зеленое платье, которое тоже сидело как влитое, тоже без рукавов, но все скроенное по прямой нитке. Вдобавок зеленый цвет был ближе к лайму, а не к авокадо. Продавщица стала доказывать, что это самый модный цвет года и что приталенный силуэт, пышные юбки и мелкие защипы отошли в прошлое.

За окном поезда начинался дождь. А у Робин даже не было зонта. Напротив оказалась знакомая женщина – пару месяцев назад ей в больнице удаляли желчный пузырь. В Стратфорде жила ее замужняя дочь. Женщина была из тех, кто думает, что два малознакомых человека, едущих в одно и то же место, непременно должны беседовать.

– Дочь меня встретит, – сказала она. – Мы вас подвезем. Льет как из ведра.

Когда они сошли в Стратфорде, дождь уже кончился, выглянуло солнце, в воздухе стало тепло. Однако же Робин ничего не оставалось, кроме как сесть в машину. На заднем сиденье она была зажата между двумя детьми, поедавшими фруктовый лед на палочке. Лишь чудом они не закапали ей платье подтаявшей апельсиновой и клубничной жижей.

Она не дождалась окончания спектакля. В зале, где работали кондиционеры, ее пробрал озноб, потому что на ней было совсем тонкое платье без рукавов. А может быть, просто от волнения. Извиняясь, она протиснулась мимо сидящих зрителей, поднялась по разнокалиберным ступенькам прохода и вышла в освещенное дневным светом фойе. На улице опять лил дождь. Оказавшись одна в дамской комнате, именно в той, где оставила сумочку, Робин попыталась хоть что‑нибудь сделать с волосами. Влага загубила пышную прическу, ради которой волосы были с вечера накручены на бигуди; теперь на лицо падали клочковатые черные кудряшки. Напрасно она не захватила с собой лак для волос. Теперь оставалось только зачесать пряди назад.

Когда она вышла из театра, дождя уже не было, в лужи смотрелось ослепительное солнце. Пора. У нее подгибались ноги, как бывало в школе, когда ее вызывали к доске решать пример или читать наизусть стихи. До угла Дауни‑стрит она дошла слишком быстро. Через несколько минут ее жизнь обещала круто измениться. Она не была готова к такой перемене, но и ждать больше не могла.

В двух кварталах впереди виднелся этот странный домишко, подпираемый с обеих сторон респектабельными магазинами.

Ближе, еще ближе. Перед ней зиял открытый дверной проем, как и у большинства соседних магазинов: немногие из них могли похвастаться кондиционерами. Преградой служила только раздвижная ширма от мух.

Две ступеньки вверх – и вот она у входа. Дверцу‑ширму отодвигать не стала: дожидалась, когда глаза привыкнут к полумраку, чтобы не спотыкаться внутри.

Он сидел позади прилавка, у рабочего стола, освещенного голой лампочкой. Колдовал над какими‑то часами, повернувшись в профиль ко входу. Она боялась увидеть в нем перемены. Она даже боялась, что плохо его запомнила. Или что на него подействовала Черногория: принудила иначе подстричься, отпустить бороду. Но нет – он остался собой. Яркий свет лампы, падавший ему на голову, освещал все тот же ежик волос, поблескивающий сединой вперемешку с рыжинкой. Мощное, чуть сутулое плечо, закатанный рукав, обнаживший мускулистую руку. Выражение сосредоточенности, увлеченности, любования механизмом и своим делом. Именно таким он ей и запомнился, хотя она ни разу не видела его за работой. Сколько раз она представляла, как он переведет на нее взгляд.

Нет. Робин решила не входить. Она хотела, чтобы он встал, подошел, сам отодвинул ширму. И она его окликнула: «Дэниел». В последний момент постеснялась произнести «Данило», чтобы не ошибиться в произношении незнакомых звуков.

Он не услышал, а возможно, не смог сразу оторваться от работы. Затем поднял взгляд, однако не на Робин: очевидно, искал что‑то нужное. Но краем глаза ее заметил. Осторожно сдвинул в сторону какие‑то детали, оттолкнулся от стола, нехотя поднялся ей навстречу.

И слегка кивнул.

Ее рука уже готова была взяться за ширму. Робин ждала, что он заговорит, но нет. Он еще раз кивнул. Забеспокоился. Остановился как вкопанный. Отвел глаза, оглядел магазинчик, будто ждал от него подсказки или помощи. Про повторном взгляде на ее лицо он вздрогнул и непроизвольно – а может, и нет – обнажил передние зубы. Как будто испугался ее прихода, почуял опасность.

А Робин приросла к месту, все еще надеясь, что это какая‑то шутка, игра.

Теперь он снова дернулся в ее сторону, словно принял какое‑то решение. Больше он на нее не смотрел, но с решимостью и, как ей показалось, с отвращением взялся за ручку открытой вовнутрь деревянной двери и захлопнул ее перед носом у Робин.

Это был шок. Робин с ужасом поняла, что произошло. Он поступил так, как было проще всего: чтобы не объясняться и не оправдываться, чтобы избавить себя от ее потрясения, от женских истерик, от обид и возможных слез.

Стыд, жгучий стыд – ничего другого она не чувствовала. Женщина более уверенная в себе, более опытная могла бы разозлиться и в ярости броситься прочь. Плевать на него. Робин слышала, как одна знакомая с работы отзывалась о человеке, который ее бросил. Все мужики сволочи. Она держалась так, будто ничуть не удивилась. Робин в глубине души тоже не удивилась и винила только себя.

Прошлым летом надо было соображать, что эти прощания и обещания на вокзале – не более чем дурачества, ненужные одолжения неприкаянной девице, которая в одиночку болталась по театрам и лишилась сумочки. Должно быть, он, еще не дойдя до дому, раскаялся, что ее обогрел, и молился, чтобы она не воспринимала это всерьез.

Не исключено, что он привез себе из Черногории жену, которую прятал в квартирке наверху, – неспроста же он так забеспокоился: его даже передернуло. Если он и вспоминал о Робин, то лишь от страха, что она поступит именно так, как поступила: поддастся своим девственным мечтам и начнет строить идиотские планы. Наверное, женщины столько раз бросались ему на шею, что он придумал, как от них избавляться. Вот и показал ей, как это делается. Лучше жестко, чем по‑доброму. Без извинений, без объяснений, без посулов. Притвориться, что не узнаешь, а если не поможет, захлопнуть дверь у нее перед носом. Вызвать к себе ненависть, и чем скорей, тем лучше.

Хотя с некоторыми приходится попотеть.

Это уж точно. Вот она, к примеру, расплакалась. Пока шла по улице, ухитрялась прятать слезы, но на тропинке у реки разрыдалась. Одинокий черный лебедь; те же самые утиные семейства – выводки утят и крякающие родители; солнечные блики на воде. Не нужно спасаться бегством, лучше уж держать удар. Единожды поддашься – и еще не раз получишь ножом в грудь.

– Нынче без задержки, – отметила Джоанна. – Как спектакль?

– Я до конца не досмотрела. Только вошла в театр, как мне в глаз угодил здоровенный жук. Уж я моргала‑моргала, но так от него и не избавилась. Пришлось идти в туалет и вымывать. Частично вытащила полотенцем, а после стала лицо вытирать – и в другой глаз занесла.

– То‑то я смотрю, у тебя глаза красные. Ты пришла, а я себе думаю: ну, обревелась в театре, не иначе – пьеса небось печальная была. Ополосни‑ка лицо соленой водой.

– Да, я как раз собиралась.

Много чего она собиралась – или не собиралась – сделать. Никогда больше не ездить в Стратфорд, никогда не бродить теми улицами, не ходить в театр. Не носить зеленых платьев – ни цвета лайма, ни цвета авокадо. Избегать любых вестей из Черногории – что, впрочем, несложно.

II

Пришла настоящая зима, озеро замерзло почти до волнореза. Лед шершавый, местами торосы. Рабочие сворачивают рождественскую иллюминацию. Зафиксированы случаи гриппа. От ходьбы против ветра у людей слезятся глаза. Многие женщины облачились в зимнюю униформу: ватные штаны и лыжные куртки.

А Робин – нет. Она сходит с эскалатора на четвертом – последнем – этаже больницы в длинном черном пальто, серой шерстяной юбке и сиреневой блузе. Ее густые прямые черные как смоль волосы спадают до плеч, в ушах – крошечные бриллиантики. (Сейчас, как и прежде, заметно, что многие самые привлекательные, самые ухоженные женщины в городе – не замужем.) Теперь она может не носить сестринский халат, поскольку работает на полставки и только на этом этаже.

Сюда можно подняться обычным порядком, на лифте, а вот спуститься труднее. Чтобы тебя выпустить, дежурная медсестра должна нажать на потайную кнопку. Это психиатрическое отделение, хотя его нечасто так называют. Окнами, как и квартирка Робин, оно выходит на озеро, за что его прозвали «Сансет‑отель». А кто постарше, называют его «Ройял‑Йорк». Пациенты здесь временные, хотя для некоторых временное пребывание повторяется от раза к разу. Те, чьи галлюцинации, абстиненции и депрессии принимают постоянный характер, лежат не здесь, а в доме хроников, официально говоря – в психоневрологическом интернате, расположенном в пригороде.

За сорок лет городок не столько разросся, сколько изменился. В нем появились два торговых центра, хотя и магазины на площади кое‑как выживают. На отшибе построены новые корпуса (жилье для престарелых), а два больших старых здания из числа стоящих на озере переоборудованы под многоквартирные дома. Робин повезло вселиться в один из них. Дом на Айзек‑стрит, где когда‑то жили они с Джоанной, отделали виниловыми панно – теперь его занимает агентство недвижимости. Дом Уилларда остался более или менее в прежнем виде. Несколько лет назад Уиллард перенес инсульт, но восстановился; правда, ходит теперь с двумя тросточками. Пока он лежал в больнице, Робин постоянно его навещала. Он не уставал повторять, какими они были добрыми соседями и как славно коротали время за игрой в карты.

Джоанна умерла восемнадцать лет назад; Робин продала дом, чтобы не мучиться старыми воспоминаниями. В церковь она больше не ходит и не общается с бывшими одноклассниками и подругами юности, разве только когда кто‑то из них попадает в больницу.

В преклонные годы для нее снова открылись перспективы замужества, хотя и в ограниченных пределах. В округе немало вдовцов, которые не против найти себе пару. Обычно они предпочитают женщин, имеющих опыт семейной жизни, но не обходят вниманием и тех, у кого хорошая работа. Правда, Робин всем дала понять, что замуж не собирается. Люди, знающие ее с юных лет, утверждают, что никогда и не собиралась – потому и живет старой девой. Кое‑кто подозревает у нее лесбийские наклонности, которые до такой степени подавлены примитивным, косным окружением, что она и сама их не осознает.

Кого только не заносит теперь в их края – кое с кем из приезжих она сошлась накоротке. Некоторые живут парами, хотя и не женаты. Есть люди родом из Индии и Египта, с Филиппин, из Кореи.

Старый уклад, неписаные правила минувших лет в определенной мере сохраняются, но множество людей даже понаслышке не знают о таких вещах – и в ус не дуют. Продукты нынче доступны какие угодно, в погожий воскресный день можно посидеть за выставленным на тротуар столиком, заказать какой‑нибудь диковинный кофе и послушать колокольный звон, не задумываясь о богослужении. На берегу теперь не увидишь железнодорожных сараев и складов – вдоль озера на целую милю тянется деревянный настил для прогулок. Созданы Хоровое общество и Театральное общество. Робин принимает активное участие в деятельности Театрального общества, хотя на сцену выходит все реже. Несколько лет назад она исполнила роль Гедды Габлер[35]. По общему мнению, пьеса была пренеприятная, но Робин принимали на ура. Особенно подкупало зрителей то, что она сыграла свою полную противоположность.

В наши дни многие стали ездить в Стратфорд. Что до Робин, она ездит на спектакли в городок Ниагара‑на‑Озере.

Робин замечает три койки, стоящие в ряд напротив лифта.

– Это еще что? – спрашивает она Корал, дежурную сестру.

– Это временно, – с сомнением отвечает Корал. – В порядке перевода.

Робин вешает пальто и сумочку в стенной шкаф на посту, за спиной у дежурной сестры, и Корал объясняет, что этих пациентов перевели из Перта. Там, говорит она, не хватает мест. По чьему‑то недосмотру произошла накладка, местный дом хроников к приему пока не готов, а потому этих временно определили сюда.

– Поздороваться с ними, что ли?

– Как хочешь. Я подходила – они не реагировали.

У всех трех коек высокие борта подняты, больные лежат на спине. Корал была права: все погружены в дремоту. Две старушки и один старик. Робин отходит, потом возвращается. Разглядывает старика. У него беззубый рот; вставные челюсти, если таковые имеются, вынуты. Волосы еще не растерял – седые, коротко стриженные. Изможденный, щеки ввалились, но лицо у висков широкое, сохраняет некоторые следы властности и – как в день их последней встречи – смятения. На лице стянутые, бледные, почти серебристые пятна – видимо, в тех местах, где были удалены злокачественные новообразования. Туловище чахлое, ноги под одеялом едва различимы, но грудь и плечи еще сохраняют черты прежней массивности, которая ей памятна.

Она читает табличку, прикрепленную к изножью койки.

АЛЕКСАНДР АДЖИЧ

Данило. Дэниел.

Вероятно, это его второе имя. Александр. Или же он лгал – из осторожности говорил ей неправду или полуправду, с начала и, считай, до конца.

Она подходит к посту и обращается к дежурной сестре:

– У этого есть история болезни?

– А что? Твой знакомый?

– Возможно.

– Сейчас посмотрю. Можно затребовать.

– Срочности нет, – отвечает Робин. – Когда будет минутка. Я так, из любопытства. Ладно, пойду к своим.

В обязанности Робин входит дважды в неделю беседовать с несколькими пациентами и писать отчеты о том, как идет просветление сознания после галлюцинаций и депрессий, помогают ли таблетки и какова реакция на посещения родных и близких.

На этом отделении она работает давно – с семидесятых годов, когда в практику внедрили содержание психиатрических больных вблизи от дома; многие поступают сюда повторно. Робин прошла курсы переквалификации, получив право работы с подобными пациентами, но ей в любом случае это не чуждо. Ее потянуло к такой деятельности после возвращения из Стратфорда, когда она не досмотрела «Как вам это понравится». В ее жизни все же произошла некоторая перемена – хотя и не та, какой она ожидала.

Мистера Рэя она оставляет напоследок: на него обычно уходит много времени. Робин не всегда может уделить ему столько внимания, сколько он хочет, потому что должна считаться с потребностями других пациентов тоже. Сегодня, благодаря правильно подобранным медикаментам, у них заметно улучшение, и они в основном извиняются за причиненные хлопоты. И только мистер Рэй, который считает, что его вклад в открытие ДНК до сих пор не оценен и не вознагражден, рвет и мечет по поводу письма Джеймсу Уотсону[36], или, как он выражается, Джиму.

– Письмо, которое я направил Джиму, – твердит он. – Я же не сумасшедший, чтобы отослать такое письмо, не оставив себе копии. Но вчера просмотрел все папки – и что вы думаете? Нет, скажите, что вы думаете?

– Лучше вы мне скажите, – говорит Робин.

– Его там нет. Нет – и все. Похищено.

– Возможно, просто затерялось. Я поищу.

– Ничего удивительного. Нужно было давным‑давно поставить на этом крест. Я сражаюсь против Больших Мальчиков, а кто побеждает в такой борьбе? Скажите мне правду. Нет, скажите. Мне лучше отступиться?

– Решение должны принять вы сами. Только вы.

Он начинает – в который раз – перечислять ей подробности своих злоключений. По профессии он не ученый, а землемер, но, по‑видимому, всю жизнь интересовался достижениями научно‑технического прогресса. Все сведения, которые он ей сообщает, и даже нацарапанные тупым карандашом схемы, безусловно, верны. Только история о том, как его обманули, неуклюжа, предсказуема и, скорее всего, почерпнута из фильмов и телесериалов.

Но ей нравится слушать ту часть, где он описывает, как спираль расплетается и две цепочки расходятся в стороны. Он изображает это с таким изяществом рук, так уважительно. Каждая цепочка идет собственным предначертанным путем и удваивается по своей собственной программе.

Он и сам любит эту часть, умиляется ей до слез. Робин каждый раз благодарит его за разъяснения и мечтает, чтобы на этом он и остановился, но не тут‑то было.

Тем не менее она считает, что он идет на поправку. Если он начинает докапываться до причин несправедливости, зацикливается на украденном письме, это, вероятно, значит, что он идет на поправку.

При малейшем потворстве, при малейшем переключении внимания он мог бы в нее влюбиться. Подобные истории случались с ней два раза. Оба пациента были женаты. Но это не помешало ей с ними переспать – после выписки. Правда, к этому времени чувства как‑то сместились. Мужчины проявили благодарность; она проявила добрую волю. Обоих мужчин преследовала запоздалая ностальгия.

Нет, она об этом не жалеет. Теперь у нее, вообще говоря, мало что вызывает сожаление. Уж не собственная интимная жизнь, это точно, – пусть неупорядоченная, скрытная, но в целом вполне удовлетворительная. Усилия, которые Робин прилагала к тому, чтобы сохранить тайну, вряд ли были остро необходимы, судя по тому, сколько всего о ней болтали; причем новые знакомые проявляли такую же въедливость и неосведомленность, как и те, с кем она зналась много лет назад.

Корал протягивает ей распечатку.

– Всего ничего, – говорит она.