Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Прегрешения 3 страница



– Прекратите, – перебила их Лорен.

– Мы же обещали так себя не вести, – сказал Гарри, – а делаем все с точностью до наоборот. Нам следует извиниться перед Дельфиной.

Все это время Дельфина сидела, уставившись в пол, и не поднимала глаз. Когда все рассаживались на кухне, она не придвинулась к столу. Казалось, она даже не расслышала, что Гарри произнес ее имя. Но ее удерживала в неподвижности не только тяжесть поражения. Это была еще и тяжесть неприятия, даже отвращения, и этого Гарри с Айлин не замечали.

– Сегодня я разговаривал с Дельфиной. Я рассказал ей про ребенка. Это был ее ребенок. Тогда я тебе не сказал, что мы его усыновили, потому что эта деталь только усугубляла дело: во‑первых, потому, что это был не наш ребенок, а во‑вторых, потому, что мы его не уберегли. Мы пять лет пытались забеременеть, а потом сдались и решились на усыновление. Дельфина была матерью ребенка. Мы назвали девочку Лорен, а потом и тебя назвали Лорен, потому что это наше любимое имя, а еще, думаю, потому, что с ним мы чувствовали, будто все начинаем с чистого листа. А потом Дельфина решила разыскать свою дочь и узнала, что это мы ее взяли в семью, и вполне естественно, что она приняла тебя за нее. Она приехала сюда, чтобы встретиться с тобой. Все это очень грустно. Когда я рассказал ей правду, она потребовала доказательств, что вполне можно понять, и я попросил ее прийти к нам вечером, чтобы я ей показал документы. У нее и в мыслях не было тебя украсть или сделать еще что‑нибудь в таком духе, ей просто хотелось с тобой подружиться. Она чувствовала себя одинокой и потерянной.

Дельфина дернула молнию на куртке, как будто стала задыхаться.

– И я сказал ей, что нам все еще надо…Что сначала у нас не было возможности, потом время казалось неподходящим… – И он указал рукой на картонную коробку на кухонной столешнице. – В общем, я показал ей коробку… И сегодня мы одной семьей, – продолжил он, – сегодня, когда не осталось никаких тайн, мы покончим с прошлым. Избавимся от страданий и чувства вины. Дельфина, Айлин, я – мы хотим, чтобы ты поехала с нами, если ты не против. Ты не против?

– Ты меня разбудил. Я себя плохо чувствую.

– Ты вполне в состоянии с нами поехать, – сказала Айлин.

Дельфина по‑прежнему смотрела в пол. Гарри подошел к столу, взял коробку и передал ее Дельфине.

– Пожалуй, нести ее должны именно вы, – сказал он. – С вами все порядке?

– Со всеми все в порядке, – отрезала Айлин. – Пора ехать.

Дельфина стояла на снегу с коробкой в руках. Айлин спросила: «Можно?» – и с осторожностью забрала коробку. Открыла, хотела сначала передать ее Гарри, но затем передумала и протянула обратно Дельфине. Дельфина зачерпнула небольшую горсть праха, но коробку в руки брать не стала. Айлин тоже зачерпнула горсть и отдала коробку Гарри. Взяв горсть праха, он хотел передать коробку Лорен, но Айлин его остановила:

– Не надо. Она не обязана делать то же самое.

Лорен не вынула рук из карманов.

Стояла безветренная погода, и пепел попросту упал на снег там, где Гарри, Айлин и Дельфина разжали кулаки.

Айлин заговорила хриплым голосом, будто у нее болело горло:

– Отче наш, сущий на небесах…

Затем, четко проговаривая слова, вступил Гарри:

– Это Лорен, наша дочь, и мы ее очень любили… Давайте скажем это все вместе.

Он взглянул на Дельфину, на Айлин, и они хором сказали:

– Это Лорен…

Дельфина говорила тихо, почти не разжимая губ, в голосе Айлин звучала вымученная искренность, голос Гарри, звучный и серьезный, доминировал.

– Мы прощаемся с ней и предаем ее снегу…

Под конец Айлин поспешно добавила:

– Прости нам прегрешения наши. Грехи наши. Прости нам грехи наши.

Дельфина села на заднее сиденье машины вместе с Лорен. Хотя Гарри, открыв переднюю дверцу, жестом предлагал Дельфине сесть рядом с ним, она тяжелой поступью прошла мимо. Теперь, когда у нее в руках уже не было праха, она уступила место рядом с водителем Айлин. Сунув руку в карман, чтобы достать носовой платок, она случайно зацепила какую‑то вещицу, и та упала на пол машины. Невольно ругнувшись, Дельфина нагнулась за выпавшей из кармана вещью, но Лорен ее опередила. Она подняла с пола одну из сережек, которые часто носила Дельфина: длинные нити радужных бусин, сверкающие из‑под ее волос. Видимо, она носила их в течение дня, но потом решила, что лучше будет снять, и убрала в карман. Ощущая на ладони вес серьги, холод ярких бусин, ускользающих между пальцами, Лорен вдруг искренне пожелала, чтобы все исчезло и чтобы Дельфина снова стала такой, какой была за стойкой в гостинице, – веселой и самоуверенной.

Дельфина не проронила ни слова. Она взяла сережку, не касаясь руки Лорен. Но в этот момент впервые за весь вечер они встретились взглядами. Глаза Дельфины чуть расширились, и на какую‑то долю секунды в них мелькнуло знакомое выражение, – выражение насмешки и тайного сговора. Она пожала плечами и убрала сережку в карман. И больше ни жеста – всю дорогу она смотрела перед собой, в затылок Гарри.

Остановив машину у гостиницы, Гарри обратился к Дельфине:

– Мы будем рады, если вы сможете как‑нибудь в свободное от работы время прийти к нам на ужин.

– Я целыми днями работаю, – ответила Дельфина.

Выйдя из машины, она попрощалась со всеми и ни с кем в отдельности, а затем, тяжело ступая по снежной каше, прошагала по тротуару и скрылась в гостинице.

– Я так и знала, что она не согласится, – сказала по пути домой Айлин.

– Зато она, возможно, оценила, что мы ее пригласили, – ответил Гарри.

– Ей на нас плевать. Ее интересовала только Лорен, пока она думала, что это ее дочь. А теперь и Лорен ей не нужна.

– Зато она нужна нам, – сказал Гарри, и голос его зазвучал чуть громче. – Она наша… Мы любим тебя, Лорен, – продолжил он. – Я просто хочу лишний раз тебе об этом сказать.

«Ее». «Наша».

Лорен почувствовала, как что‑то щиплет ее голые ноги. Она наклонилась и нащупала колючки, целые гроздья репейника, прицепившиеся к штанинам пижамы.

– Я в лесу колючки поймала. На мне сотни колючек.

– Когда приедем домой, я их с тебя сниму, – сказала Айлин. – А пока ничем не могу помочь.

Лорен принялась яростно сдирать колючки с пижамы. Но, едва отлипнув от ткани, они тут же впивались в пальцы. Лорен попыталась очистить правую руку от репейников с помощью левой, и вскоре уже все ее пальцы были облеплены колючками. Они так ее раздражали, что ей хотелось кричать, размахивая руками, но она понимала, что сейчас остается только одно – просто сидеть и ждать.

Уловки

I

– Я умру, – сказала Робин как‑то вечером, много лет назад. – Я умру, если платье не будет готово.

Они сидели на веранде темно‑зеленого, обшитого вагонкой дома по Айзек‑стрит. Уиллард Григ, сосед, за ломберным столиком играл в рамми с сестрой Робин – Джоанной. Робин, примостившись на диване, хмуро листала журнал. В воздухе шла борьба между ароматом душистого табака и запахом кетчупа, клокотавшего на кухне одного из соседских домов.

Уиллард заметил, что Джоанна едва заметно улыбнулась и только потом переспросила:

– Что ты сказала?

– Я сказала, что умру, – напористо повторила Робин. – Я умру, если завтра не получу свое платье. Из химчистки.

– Мне так и послышалось. Ты умрешь?

В подобных случаях к Джоанне было не подкопаться. Она говорила так мягко, с таким безмятежным презрением, а улыбка ее – уже исчезнувшая – ограничивалась крошечным изгибом одного уголка губ.

– Да, умру, – с прежним вызовом подтвердила Робин. – Мне без него никак.

– Ей без него никак, она умрет, она собирается в театр, – доверительно сообщила Джоанна Уилларду.

– Ладно тебе, Джоанна, – отозвался Уиллард.

Его родители, да и он сам, дружили с родителями девочек (мысленно он до сих пор называл их «девочками»), а теперь, когда никого из родителей не осталось в живых, Уиллард взял на себя миссию следить, чтобы девочки по возможности не вцепились друг дружке в волосы.

Джоанне уже исполнилось тридцать лет, Робин – двадцать шесть. У Джоанны было детское тельце со щуплой грудью и длинное желтушное лицо, обрамленное прямыми тонкими каштановыми волосами. Зажатая на полпути между детством и женской зрелостью, она даже не пыталась скрывать, что остается глубоко несчастной. Зажатая и в каком‑то смысле с детства изувеченная жестокой, неотвязной астмой. Трудно было ожидать, что личность такого внешнего вида, личность, которая не могла выходить на улицу зимой и оставаться одна по ночам, окажется столь беспощадной во всем, что касалось промахов более удачливых людей. Что у нее откуда‑то возьмется неисчерпаемый запас презрения. Уиллард, сколько их знал, становился свидетелем того, как у Робин глаза наполнялись гневными слезами, а Джоанна спрашивала: «Что это с тобой?»

В этот вечер Робин достался только один укол, да и тот пустяковый. Завтра она собиралась ехать в Стратфорд[32]и чувствовала, что уже вышла из‑под контроля Джоанны.

– Что завтра дают, Робин? – спросил Уиллард, чтобы только разрядить обстановку. – Шекспира?

– Да. «Как вам это понравится».

– А ты понимаешь этот язык? Шекспировский?

Робин сказала, что понимает.

– Ты уникум.

Уже пять лет Робин соблюдала эту традицию. Каждое лето – один спектакль. Началось это в Стратфорде, когда она училась на медсестру. В театр ее позвала сокурсница, которая получила пару контрамарок от тетки‑костюмерши. Девушка, раздобывшая контрамарки, во время спектакля изнывала от скуки (в тот вечер давали «Короля Лира»), поэтому Робин умолчала о своих впечатлениях. Все равно их было не выразить словами. Она с радостью ушла бы из театра в одиночку и сутки ни с кем не общалась. В тот раз Робин решила, что непременно придет еще. И придет одна.

Осуществить это было несложно. Городок, где она выросла и где впоследствии устроилась на работу из‑за Джоанны, находился в тридцати милях. Местные жители знали, что в Стратфорде проводится Шекспировский фестиваль, но Робин никогда не слышала, чтобы кто‑нибудь ездил туда на спектакли. Такие, как Уиллард, опасались, что станут объектом насмешек театральной публики, да к тому же не сумеют понять шекспировский текст. А такие, как Джоанна, считали, что Шекспира вообще любить невозможно и что люди ходят в театр лишь для того, чтобы покрутиться среди всяких важных шишек, которые только вид делают, а на самом‑то деле Шекспира терпеть не могут. Те немногие, кто привычно интересовался театральными постановками, предпочитали ездить в Торонто, в «Ройял Алекс»[33], когда туда привозили бродвейские мюзиклы.

Поскольку Робин предпочитала хорошие места, ее финансовых возможностей хватало только на субботние утренники. Она присматривала такой день, когда была свободна от дежурства в больнице. Пьесу никогда заранее не читала и не выбирала специально трагедию или комедию. Ни в театре, ни на улицах ей ни разу не попались знакомые лица, и это ее вполне устраивало. Одна из медсестер, подруга по работе, как‑то сказала: «Мне бы нипочем не хватило духу пойти одной», и тогда Робин, как видно, поняла свое разительное отличие от других. Нигде ей не было так комфортно, как среди незнакомых людей. После спектакля она, по обыкновению, шла через центр города, вдоль реки, и по пути заходила в какую‑нибудь недорогую закусочную, где брала сэндвич и устраивалась на высоком табурете за стойкой. А потом ехала домой на поезде в девятнадцать сорок. Вот и все. Однако же такое времяпрепровождение давало ей уверенность, что унылое и шаткое бытие, к которому она возвращалась, – это лишь временное, а потому вполне терпимое явление. А за ним, за этим бытием, за всем сущим, занималось особое сияние, о котором напоминали закатные лучи, что падали в вагонные окна. Эти лучи и длинные тени на летних полях были как отголоски пьесы, звучавшей у нее в голове.

В прошлом году она смотрела «Антония и Клеопатру». Выйдя после спектакля к реке, она впервые в жизни увидела черного лебедя, утонченного чужака, который скользил по водной глади и кормился в стороне от своих белых собратьев. Видимо, не что иное, как сверканье белых лебединых крыльев, навело ее на мысль, что надо бы в кои‑то веки пообедать не за стойкой, а в хорошем ресторане. Белая скатерть, букетик свежих цветов, бокал вина и что‑нибудь необычное из еды: мидии, к примеру, или курица по‑корнуэльски. Она потянулась за сумочкой, чтобы проверить, сколько у нее с собой денег.

Но сумочки не было. Маленький выходной ридикюль из узорчатой ткани, на серебряной цепочке, больше не висел у нее на плече. Пройдя, считай, через весь центр города, она только теперь спохватилась. Платье, естественно, было без карманов. Она осталась без обратного билета, без помады, без гребенки, без денег. Без гроша.

Робин припомнила, что во время действия сумочка лежала у нее на коленях, а сверху – программка. Программка тоже исчезла. Быть может, и то и другое соскользнуло на пол? Нет, она помнила, что в кабинке дамской комнаты ридикюль был при ней. Она повесила его за цепочку на крючок с внутренней стороны двери. Но потом забрала. Это точно. Посмотревшись в зеркало над раковиной, она решила слегка взбить прическу и воспользовалась гребенкой. Ее темные волосы были тонкими; хотя она перед сном накручивала их на бигуди, чтобы добиться пышности, как у Жаклин Кеннеди, прическа долго не держалась. А в остальном ее вполне удовлетворило отражение в зеркале. Зеленовато‑серые глаза, черные брови, загорелая (безо всяких усилий с ее стороны) кожа – и все это выгодно подчеркивалось приталенным платьем из поплина цвета авокадо, с пышной юбкой и мелкими защипами на бедрах.

Вот, значит, где. На стойке у раковины. Залюбовалась собой, стала вертеться перед зеркалом, чтобы проверить треугольный вырез на спине (она считала, что у нее красивая спина) и убедиться, что нигде не торчит бретелька от лифчика.

И на волне тщеславия или глупого самодовольства выплыла из дамской комнаты, забыв там сумочку.

Робин поднялась по берегу реки на тротуар и кратчайшим путем заспешила к театру. В этот жаркий предвечерний час мимо проносились потоки автомобилей, а укрыться в тени не было никакой возможности. Она почти бежала; сквозь подмышники платья начал проступать пот. Преодолев раскаленную стоянку, давно опустевшую, она устремилась вверх по склону. Тени не было и там; возле театра в пределах видимости не оказалось ни единой живой души.

Но дверь подалась. В пустом вестибюле Робин на секунду остановилась, чтобы глаза привыкли к сумраку после палящего солнца. Сердце колотилось, над верхней губой выступили капельки пота. Кассы уже не работали, буфет тоже. Двери, ведущие в фойе, были заперты. Робин сбежала вниз по лестнице, цокая каблучками по мраморным ступеням.

Хоть бы успеть, хоть бы успеть, хоть бы найти.

Но нет. На гладкой столешнице с прожилками – ничего, в мусорных корзинах – ничего, на крючках в кабинках – ничего.

В вестибюле уборщик драил шваброй полы. Он объяснил, что сумочку могли передать в стол находок, но это помещение стоит под замком. С видимой неохотой он отставил швабру, повел Робин по другой лестнице и отпер каморку, где обнаружились зонты, какие‑то свертки, даже куртки и головные уборы, а также омерзительного вида бурая горжетка из лисы. Но никакой театральной сумочки на серебряной цепочке.

– Ну, не повезло, – сказал уборщик.

– Не лежит ли она под моим креслом? – умоляюще спросила Робин, хотя знала, что такого не может быть.

– Нет, там уже уборка сделана.

Ей оставалось только подняться по лестнице, пересечь вестибюль и выйти на тротуар.

В поисках укрытия от солнца Робин свернула в сторону, противоположную стоянке. Нетрудно было представить, как Джоанна станет талдычить, что этот тип (в таких местах уборщики – народ известный) сразу прибрал к рукам сумочку, чтобы подарить жене или дочери. Робин искала глазами скамью или невысокий парапет, чтобы присесть и обдумать положение. Но присесть было негде.

Откуда‑то сзади выскочила большая поджарая собака темно‑шоколадного окраса и с разбегу налетела на Робин. На собачьей морде было написано презрительное упрямство.

– Юнона, Юнона, – окликнул хозяин. – Смотри, куда бежишь… Молодая еще, ума не набралась, – объяснил он Робин. – Думает, на дороге она главная. Зато не кусается. Она вас напугала?

Робин только и сказала:

– Нет.

Ее мысли занимала потеря сумочки; в сравнении с этим нападение какой‑то собаки было сущей мелочью.

– При виде добермана люди часто пугаются. Доберман считается злой собакой, но моя приучена показывать зубы только при несении службы.

Робин слабо разбиралась в породах собак. Поскольку Джоанна страдала астмой, они не держали ни собак, ни кошек.

– Да ничего страшного, – сказала она.

Вместо того чтобы поспешить к ожидавшей впереди собаке Юноне, хозяин подозвал ее к себе. У него в руках был поводок, который он тут же пристегнул к ошейнику.

– Даю ей побегать по траве. За театром. Она это любит. Но здесь, конечно, полагается брать ее на поводок. А я поленился. Вам нездоровится?

Робин даже не удивилась такому повороту в разговоре.

– Я потеряла сумочку, – ответила она. – Сама виновата. Оставила под зеркалом в дамском туалете, а когда вернулась, ее уже там не было. То есть я забыла о ней напрочь и после спектакля преспокойно ушла из театра.

– Что сегодня давали?

– «Антония и Клеопатру», – ответила она. – Я осталась и без денег, и без обратного билета.

– Вы приехали на поезде? Чтобы посмотреть «Антония и Клеопатру»?

– Да.

Только сейчас она вспомнила совет, который давала мать им с Джоанной перед поездкой по железной дороге – и вообще перед любой поездкой, куда бы то ни было. Взять с собой две банкноты, сложить и пришпилить булавкой к нижнему белью. И ни под каким видом не вступать в разговоры с посторонними мужчинами.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил он.

– Сама не знаю.

– Улыбайтесь и дальше, – сказал он, – потому что я с радостью одолжу вам денег на обратную дорогу. Когда у вас поезд?

Она сообщила ему время, и он кивнул:

– Хорошо. Только перед этим нужно поесть. На пустой желудок поездка не принесет вам радости. Сейчас у меня в карманах пусто, потому что я не беру с собой деньги, когда вывожу Юнону на прогулку. Но отсюда недалеко до моей мастерской. Пойдемте со мной, я возьму деньги из кассы.

Погруженная в свои мысли, она только сейчас заметила у него акцент. Вот только какой? Явно не французский и не голландский – эти она умела различать, потому что у них в больнице иногда лечились иммигранты. Отметила она и кое‑что другое: он упомянул радость от поездки. Никому из ее знакомых и в голову не пришло бы сказать такое взрослому человеку. А незнакомец говорил об этом как о чем‑то естественном и непреложном.

На углу Дауни‑стрит он сказал:

– Сворачиваем сюда. Мой дом совсем близко.

Теперь он говорил «дом», а раньше – «мастерская». Возможно, мастерская служила ему домом.

Робин ничего не заподозрила. Впоследствии она сама себе поражалась. Сперва без малейших колебаний согласилась принять его помощь, позволила себя спасти, потом не удивилась, что он выходит из дому без денег, но готов запустить руку в кассу.

Одной из причин такой ее беспечности мог стать его акцент. В больнице медсестры передразнивали – разумеется, за глаза – фермеров‑голландцев и их жен. Из‑за этого Робин взяла за правило опекать этих людей, как будто они страдали расстройством речи, а то и умственной отсталостью, хотя она понимала, что это чушь. Акцент, одним словом, вызывал у нее особое, благосклонно‑вежливое отношение.

Кроме того, она не приглядывалась. Вначале была слишком расстроена, а потом они шли бок о бок. Рослый и длинноногий, незнакомец шагал быстро. Единственно – Робин обратила внимание, что короткий ежик его волос блестел на солнце ярким серебром. А попросту говоря, сединой. Лоб его, широкий и высокий, тоже блестел на солнце, и она решила, что это человек другого поколения, любезный, но слегка раздражительный, по‑учительски строгий, ожидавший уважения и ничего более. Потом, уже в помещении, Робин отметила, что седина перемежается с рыжинкой, не вязавшейся со смуглой кожей, а движения его в четырех стенах сделались неловкими, как будто он не привык, чтобы в его жизненное пространство вторгались посторонние. По виду он был всего лет на десять старше Робин.

Значит, она поверила в него без достаточных оснований. Но не ошиблась.

Мастерская с магазинчиком и впрямь находилась в жилом доме. На торговой улице, сплошь застроенной магазинами, это узкое кирпичное здание выглядело пережитком прошлого. Входная дверь, две ступеньки, окно ничем не отличали его от самых обычных домов, но в окне были выставлены затейливые часы. Отперев дверь, он не стал переворачивать табличку «Закрыто». Юнона оттеснила их обоих, чтобы прошмыгнуть в дом первой, и ему опять пришлось извиняться.

– Хочет убедиться, что в доме нет посторонних и все вещи на месте.

Все свободные поверхности на первом этаже занимали часы. В корпусах из темного и светлого дерева, с нарисованными фигурками и золочеными крышками. Они громоздились и на стеллажах, и прямо на полу, и даже на прилавке. А за прилавком, на скамеечках, стояли разобранные часовые механизмы. Юнона ловко проскользнула между ними и затопала по невидимой лестнице.

– Интересуетесь часами?

Робин, забыв о вежливости, бросила «нет».

– Ладно, тогда и расхваливать товар не придется, – сказал он и повел ее туда, где исчезла Юнона, – мимо какой‑то двери (очевидно, за ней скрывалась уборная) и вверх по крутой лесенке. Та вела в кухню, сверкавшую чистотой и порядком; Юнона, виляя хвостиком, поджидала у красной миски.

– Потерпи, – сказал хозяин. – Да. Терпи. Видишь, у нас гости.

Он сделал шаг в сторону, пропуская Робин в большую гостиную с голым дощатым полом и с жалюзи (но без занавесок) на окнах. Вдоль одной стены стояла стереосистема, у противоположной стены – диван, по всей видимости раскладной. Пара брезентовых стульев, книжный шкаф с книгами на одной полке и аккуратными стопками журналов на всех остальных. В пределах видимости – ни картин, ни диванных валиков, ни безделушек. Приют холостяка, где нет ничего лишнего, зато все продумано и дышит определенным аскетическим довольством. Совсем не похоже на единственную холостяцкую квартиру, где бывала Робин, – жилище Уилларда Грига, больше похожее на заброшенный бивуак среди мебели покойных родителей.

– Куда желаете присесть? – спросил он. – На софу? Там удобнее, чем на стульях. Я принесу вам чашку кофе, вы тут посидите, я тем временем приготовлю ужин. Что вы обычно делаете после спектакля, перед отъездом домой?

– Гуляю, – ответила Робин. – Захожу куда‑нибудь перекусить.

– Значит, все как сегодня. Вам не скучно ужинать в одиночку?

– Нет, я вспоминаю спектакль.

Кофе оказался очень крепким, но она быстро привыкла к его вкусу. У нее и в мыслях не было пойти на кухню и предложить свою помощь, как она поступила бы в гостях у женщины. Поднявшись со своего места, Робин почти на цыпочках пересекла комнату и взяла первый попавшийся журнал. Но сразу поняла, что читать не сможет: все журналы, напечатанные на дешевой, грубой бумаге, были, как выяснилось, на непонятном языке, который она даже не сумела распознать.

Более того, положив журнал на колени, Робин отметила, что многие буквы ей вообще незнакомы.

Хозяин принес еще кофе.

– Что я вижу, – сказал он. – Неужели вы читаете на моем языке?

В его словах прозвучал сарказм, однако при этом мужчина отвел взгляд. Создалось впечатление, будто у себя дома он вдруг засмущался.

– Даже не представляю, что это за язык, – ответила Робин.

– Сербский. Или, как еще говорят, сербохорватский.

– По названию вашей страны?

– Моя страна – Черногория.

Робин пришла в замешательство. Она не знала, где находится Черногория. Рядом с Грецией? Да нет… там Македония.

– Черногория входит в Югославию, – сказал он. – По крайней мере, нам так внушают. Мы же сами другого мнения.

– Не думала, что из этих стран можно выезжать, – призналась она. – Из коммунистических стран. Не думала, что вы можете, как все, просто взять да и уехать на Запад.

– Ну почему, можем. – Он говорил так, словно этот вопрос его не особо интересовал или выветрился из памяти. – Можем, было бы желание. Я уехал лет пять назад. Вскоре вернусь, а потом, вероятно, уеду снова. Мне нужно на кухню, а то вы останетесь без ужина.

– Еще один вопрос, – задержала его Робин. – Не могу разобрать эти буквы – почему? Вернее, что это за буквы? Ваш алфавит?

– Это кириллица. Алфавит вроде греческого. Всё, у меня там пригорит сейчас.

Держа на коленях эти диковинные письмена, Робин подумала, что ее окружает чужой мир. Кусочек чужого мира на стратфордской Дауни‑стрит. Черногория. Кириллица. От своих бесцеремонных расспросов она смутилась. Надо же, сделала из человека подопытного кролика. Она решила поумерить любопытство, хотя на языке уже вертелось множество новых вопросов.

Внизу разом забили все часы – или так показалось. Уже семь.

– А другие поезда есть, попозже? – крикнул он с кухни.

– Только один. Без пяти десять.

– Может, на нем и поедете? Домашние не будут тревожиться?

Она сказала, что нет. Джоанна будет ворчать, но тревожиться – вряд ли.

На ужин он приготовил не то рагу, не то густой суп в горшочке, а к нему подал хлеб и красное вино.

– Бефстроганов, – объяснил он. – Надеюсь, вам понравится.

– Вкуснота, – ничуть не покривив душой, сказала Робин. Насчет вина у нее не было такой уверенности: она предпочитала что‑нибудь послаще. – Это ваше традиционное блюдо?

– На самом деле нет. Черногория не славится своей кухней. Мы не кулинары.

Тут грех было не спросить:

– А кто вы?

– А вы кто?

– Канадка.

– Да нет. Вы‑то чем славитесь?

Робин смешалась, почувствовала себя идиоткой. Но все же рассмеялась:

– Не знаю. Наверное, ничем.

– Черногорцы – мастера кричать, вопить и драться. Они – как Юнона. Требуют дрессировки.

Он встал, чтобы включить музыку. Не стал спрашивать о ее вкусах, и Робин вздохнула с облегчением. Ей не хотелось отвечать на вопрос о любимых композиторах, поскольку на ум приходили только Моцарт и Бетховен, да и то она бы не поручилась, что отличит одного от другого. На самом деле она любила народную музыку, но побоялась, что он сочтет такой ответ банальным и снисходительным – подумает, что она хочет выказать интерес к Черногории.

Зазвучал какой‑то джаз.

У Робин никогда не было возлюбленного, даже друга. Так уж сложилось… вернее, не сложилось – почему? Она не знала. Конечно, на ней была Джоанна, но ведь другие девушки как‑то изворачивались, хотя многим жилось нелегко. Дело, видимо, заключалось в том, что она в свое время не проявила должной настойчивости. В ее родном городке девушки заводили серьезные романы еще в школе; некоторые даже бросали учебу и выскакивали замуж. А девушкам из семей другого круга – тем немногим, чьи родители могли оплатить их обучение в колледже, – перед отъездом полагалось расстаться со школьными дружками, чтобы подыскать для себя более перспективные варианты. Брошенные юноши были нарасхват, и девушки с замедленной реакцией рисковали остаться на бобах. За определенной возрастной чертой все прибывающие в город молодые люди оказывались женатыми.

Робин упустила свою возможность. Поехав учиться на медсестру, она могла бы начать с чистого листа. Будущие медсестры могли попытать счастья с докторами. Но и здесь Робин сплоховала. Хотя и не сразу это поняла. Она была слишком серьезной – вот в чем, видимо, ее проблема. В том, что слишком серьезно воспринимала, к примеру, «Короля Лира», но не танцы и не теннис. Бывает такая серьезность, которая способна свести на нет приятную внешность. Но Робин ни разу не позавидовала другим девушкам, которые отхватили себе мужей. Более того, она даже не представляла, кого хотела бы видеть своим мужем.

Нельзя сказать, что Робин была в принципе против замужества. Она просто выжидала, как будто ей все еще было пятнадцать лет, и лишь изредка задумывалась об истинном положении дел. Время от времени девушки с работы знакомили ее с какими‑то молодыми людьми, но у нее вызывали ужас те, что считались перспективными кандидатами. А недавно ее напугал Уиллард, который в шутку сказал, что когда‑нибудь переедет к ней и поможет ухаживать за Джоанной.

Знакомые теперь ее оправдывали, даже хвалили, уверовав, что она с самого начала решила посвятить себя Джоанне.

После ужина он предложил ей, прежде чем сесть в поезд, прогуляться вдоль реки. Она согласилась, но он сказал, что в таком случае должен узнать ее имя.

– Вдруг мне понадобится кому‑нибудь вас представить, – объяснил он.

Она назвалась.

– Робин – это на вашем языке означает «малиновка»?

– Да, красногрудая малиновка, – не задумываясь подтвердила она, как уже не раз делала прежде. Но обмерла от стыда и перешла в наступление: – Теперь ваша очередь.

Его звали Дэниел.

– Данило. Но здесь – Дэниел.

– «Здесь» – это здесь, – сказала она все тем же разбитным тоном, еще не оправившись от «красногрудой малиновки». – А «там» – это где? У себя в Черногории вы живете в городе или в деревне?





Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 147 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.024 с)...