Беглянка 6 страница

Джулиет совсем забыла это семейное прозвище старой колымаги, хотя сама же его и придумала.

– И еще побегает, – сказала Сара, когда Айрин помогла ей устроиться на заднем сиденье. – Да и мы вместе с ней.

Джулиет села впереди, укачивая снова захныкавшую Пенелопу. В салоне было невыносимо жарко, хотя машина все это время стояла с открытыми окнами в скупой тени привокзальных тополей.

– Вообще‑то, я подумываю… – начал Сэм, давая задний ход, – подумываю обменять ее на грузовичок.

– Он издевается! – взвизгнула Сара.

– Для бизнеса, – продолжил Сэм. – Больше пользы будет. Да и рекламировать товар можно за счет надписи на боку – просто‑напросто разъезжая по улицам.

– Это он в пику мне, – настаивала Сара. – Как, скажи на милость, я буду разъезжать по городу в машине с надписью «Свежие овощи»? В качестве кого: тыквы или капусты?

– Тебе, женушка, лучше утихомириться, – сказал Сэм, – А то мы домой приехать не успеем, а ты уже запыхаешься.

Проработав учителем в государственных школах по всей стране почти три десятка лет (и задержавшись в последней на целое десятилетие), Сэм внезапно уволился, решив начать собственный бизнес и полностью посвятить себя зеленной торговле. Он уже давно взял дополнительный приусадебный участок и развел обширный огород, где выращивал овощи и малину, а излишки урожая продавал кому‑то из горожан. Но теперь, по всей видимости, Сэм решил превратить огородничество в единственный источник заработка: поставлять овощи местным лавочникам и, возможно, когда‑нибудь даже поставить у въезда собственный павильончик.

– Ты серьезно решил заняться торговлей? – тихо спросила Джулиет.

– Еще как серьезно.

– И не будешь скучать по школе?

– Ни в коем разе! Школа мне надоела. Просто до чертиков.

Дело было в том, что Сэму, несмотря на его многолетний стаж, ни разу, ни в одной из школ не предложили должность директора. Джулиет решила, что именно это ему и надоело. Превосходный педагог, энергичный и немного чудаковатый, он был из тех учителей, которых не забывают, и его уроки в шестом классе всегда оказывались самой яркой страницей школьной жизни. Тем не менее он так и остался ни с чем – возможно, в силу своего характера. Кое‑кому мнилось, что он подрывает авторитет начальства. Поэтому нетрудно было представить, как мыслило Начальство: ну, не создан он для руководящей должности, пусть лучше сидит на прежнем месте, так от него меньше вреда.

Работать на свежем воздухе он любил, хорошо ладил с людьми – из него обещал получиться неплохой коммерсант.

Но вот Саре эта затея решительно не нравилась.

Да и Джулиет тоже. И все‑таки она про себя решила, что примет сторону отца, если дело пойдет на принцип. В этом вопросе ей совсем не хотелось проявлять снобизм.

Но, положа руку на сердце, Джулиет втайне ставила себя – себя, Сэма и Сару, и в особенности себя и Сэма, – несколько выше окружающих. А раз так, то что плохого, если отец будет торговать овощами?

Понизив голос, Сэм заговорщическим тоном обратился к дочери:

– Как ее будут называть?

Он имел в виду девочку.

– Пенелопа. Мы нипочем не согласимся урезать ее имя до «Пенни». Только Пенелопа.

– Нет, как ее будут называть по фамилии?

– Ах вот ты о чем. Ну, вероятно, Хендерсон‑Портеос. Или Портеос‑Хендерсон. Длинновато, конечно, особенно в сочетании с именем Пенелопа. Мы это предвидели, но уж очень хотели назвать дочь Пенелопой. Надо привыкать.

– Так‑так. Он дал ей свою фамилию, – рассуждал Сэм. – Уже кое‑что. В смысле, добрый знак.

Джулиет сначала удивилась, но потом поняла.

– Разумеется, Пенелопа носит его фамилию, – сказала она. Притворяясь озадаченной и беспечной. – Она же его дочь.

– Да, разумеется. Разумеется. Но в данных обстоятельствах…

– Не знаю никаких обстоятельств, – отрезала Джулиет. – Если ты о том, что мы не женаты, так в этом нет ничего особенного. Там, где мы живем, в нашем кругу, об этом никто не думает.

– Ну, вам виднее, – сказал Сэм. – А на первой он был женат?

Из рассказов Джулиет они знали, как Эрик выхаживал жену все восемь лет, что ей суждено было прожить после автокатастрофы.

– На Энн? Да. То есть не уверена. Но, кажется, да. По‑моему, да. Да.

Сара подала голос с заднего сиденья:

– Чудесно было бы куда‑нибудь заехать и взять по мороженому, правда?

– Мороженое возьмем дома, из холодильника, – отозвался Сэм. И добавил вполголоса, обернувшись к Джулиет и неприятно ее поразив: – Заедешь с ней куда‑нибудь перекусить, так она целый спектакль устроит.

Стекла по‑прежнему были опущены, в машину залетал теплый ветерок. Стоял самый разгар лета – на западном побережье, по наблюдениям Джулиет, такого времени года не существовало. На горизонте, вдоль полей, густо росли деревья, их тени казались иссиня‑черными пещерами, а перед ними простирались посевы и луга, переливающиеся золотом и зеленью в ярких лучах солнца. Сильная молодая пшеница, ячмень, кукуруза, бобы – прямо глаза слепило.

– О чем вы там совещаетесь, – спросила Сара, – на переднем сиденье? Нам тут из‑за ветра ничего не слышно.

– Ни о чем, – ответил Сэм. – Я просто спрашиваю Джулиет, рыбачит ли ее парень, как прежде.

Эрик много лет зарабатывал на жизнь ловлей креветок. Но когда‑то он учился на медицинском. Его исключили, когда он сделал аборт одной своей знакомой (не подруге). Операция прошла хорошо, но утаить эту историю не удалось. Джулиет собиралась рассказать об этом родителям, полагаясь на либеральность их взглядов. Может, ей хотелось дать им понять, что Эрик – образованный человек, а не простой рыбак. Но кому какое дело, особенно сейчас, если даже Сэм вознамерился стать зеленщиком? К тому же либеральность тоже имеет свои пределы.

Ассортимент товаров Сэма включал не только свежие овощи и ягоды. Джем, соки в бутылях, приправы – все это готовилось на домашней кухне. В первое утро, проснувшись в родительском доме, Джулиет стала свидетельницей заготовки малинового варенья. Руководила процессом Айрин: блуза ее промокла не то от пара, не то от пота и прилипала к спине между лопаток. Время от времени Айрин бросала быстрый взгляд на телевизор, который выкатили в коридор черного хода и поставили у дверей кухни, даром что перегородили дверь в столовую. Шла утренняя передача для детей – мультфильм про лося Бульвинкля[11]. Время от времени Айрин от души хохотала над проделками героев, и Джулиет негромко подхихикивала, вторя ей исключительно из вежливости. Айрин будто не слышала.

Им пришлось расчистить пятачок на кухонной столешнице у плиты, чтобы Джулиет смогла приготовить завтрак: сварить и размять яичко для Пенелопы и сделать кофе с гренками для себя.

– Поместитесь? – с подтекстом спросила Айрин, как будто Джулиет была незваной гостьей с непредвиденными потребностями.

На руках Айрин, от локтя до кисти, чернели тонкие волоски. И на скулах, вдоль ушей, тоже.

Она искоса наблюдала за каждым движением Джулиет, смотрела, как та щелкает выключателями плиты (не сразу вспомнив, какой из них соответствует какой конфорке), как вылавливает из кастрюльки и очищает от скорлупы яйцо (скорлупа как назло поддавалась плохо и отходила не пластинами, а буквально крупинками), как выбирает блюдечко, с которого можно покормить Пенелопу.

– Оно у ней на пол упадет, – сказала Айрин о фарфоровом блюдце. – У вас что, пластмассовой тарелки нету?

– Я буду следить, – заверила Джулиет.

Оказалось, у Айрин тоже есть дети. Трехлетний мальчик и девочка чуть младше двух лет. Тревор и Трейси. Их отец погиб прошлым летом в результате несчастного случая на птицеферме, где он работал. Айрин была на три года моложе Джулиет – ей исполнилось только двадцать два года. Джулиет узнала о детях и муже Айрин из ответов на свои вопросы, а возраст их вычислила сама из дальнейшего разговора.

Когда Джулиет сказала: «Мои соболезнования», имея в виду несчастный случай и стыдясь как грубого вторжения в личную жизнь Айрин, так и своего лицемерного сочувствия, та отозвалась:

– Ага. И аккурат на мое рожденье, когда мне двадцать один стукнуло. – (Будто из несчастий можно собирать коллекцию, как из подвесок на браслете.)

Пенелопа насытилась, Джулиет усадила ее на бедро и понесла наверх.

На полпути она внезапно вспомнила, что не вымыла блюдце.

Оставить ребенка было негде: Пенелопа еще не умела ходить, но ползала очень шустро. На кухне, где кипела вода в стерилизаторе, бурлило варенье и сверкали разделочные ножи, ее невозможно было оставить без присмотра; просить же Айрин приглядеть за девочкой было бы, по мнению Джулиет, чересчур. А сегодня утром, едва проснувшись, Пенелопа опять отвергла дружбу Сары. Поэтому Джулиет отнесла малышку по внутренней лестнице в мансарду, захлопнула дверь, усадила дочку на порог, а сама начала поиски старенького детского манежа. К счастью, Пенелопа привыкла играть на пороге.

В доме было два этажа; комнаты, хотя и с высокими потолками, теснотой напоминали коробки, – во всяком случае, так теперь казалось Джулиет. Под островерхой крышей можно было расхаживать по мансарде в полный рост. В детстве Джулиет так и делала. Прохаживалась туда‑сюда и рассказывала вслух какую‑нибудь историю из книжки, внося в нее собственные изменения или добавления. Танцевала – да‑да, и танцевала – перед невидимой публикой. В действительности ее представления видели только неодушевленные предметы: старая мебель (сломанная или просто впавшая в немилость), пыльные сундуки, неподъемная шуба из бизоньей шкуры, скворечник (давным‑давно подаренный Сэму учениками, но так и не облюбованный ни одним скворцом), немецкая каска, которую отец Сэма будто бы принес с полей Первой мировой, и любительская картина, с непредумышленной комичностью изображающая крушение лайнера «Эмпресс оф Айрленд»[12]в заливе Святого Лаврентия (с палубы сыпались за борт палочные человечки).

А среди этого хлама – прислоненная к стене репродукция картины «Я и деревня». На видном месте – ее даже не пытались спрятать. Почти не запыленная: стало быть, оказалась тут совсем недавно.

В результате недолгих поисков Джулиет нашла манеж. Тяжелый, красивый, с деревянным дном и ограждением из веретенообразных столбиков. Нашла и коляску. Сэм и Сара ничего не выбрасывали, надеясь на второго ребенка. У Сары был как минимум один выкидыш. Когда воскресным утром из родительской спальни доносился смех, Джулиет казалось, что в дом тайно прокралось нечто чуждое, постыдное, враждебное ей самой.

Коляска была раскладная, из тех, что превращаются из лежачих в сидячие. Джулиет совсем об этом забыла – а может, никогда и не знала. Вся в пыли, обливаясь потом, она возилась с этой конструкцией. Подобные задачи давались ей кровью: справиться с каким бы то ни было механизмом никогда не получалось с первой попытки. Проще было бы перетащить эту махину вниз и позвать работавшего в огороде Сэма, но ее остановила мысль об Айрин. Айрин. Пронзительные светлые глаза, оценивающие косые взгляды, расторопные руки. Настороженность, с оттенком чего‑то такого… даже не сказать, что пренебрежения. Джулиет затруднялась подобрать нужное слово. Безразличие, смешанное с непримиримостью, как у кошки.

В конце концов коляска приняла нужный вид. Раза в полтора больше обычной прогулочной, она оказалась громоздкой, неповоротливой. И естественно, заскорузлой от грязи. Джулиет уже сама успела перепачкаться, а Пенелопа на пороге – тем более. Внезапно под рукой малышки блеснул предмет, который Джулиет вначале проглядела. Гвоздь. Такие вещи начинаешь замечать лишь тогда, когда у тебя появляется ребенок, который все тянет в рот – здесь нужен глаз да глаз.

А Джулиет утратила бдительность. В этом доме все отвлекало. Жара, Айрин, старые воспоминания и неожиданные перемены.

«Я и деревня».

– Ой, – ответила ей Сара. – Я надеялась, ты не заметишь. Не обижайся.

Сара теперь спала на застекленной терраске. Окна затеняли бамбуковые жалюзи, отчего в тесном, душном помещении, которое некогда было частью веранды, даже стены будто изнывали, приобретая желто‑коричневатый оттенок. Тем не менее на Саре была розовая шерстяная пижама. Вчера, при встрече на вокзале, из‑за подведенных карандашом бровей, малиновой помады, тюрбана и юбки с жакетом Сара походила на пожилую француженку (так подумала Джулиет, хотя нельзя сказать, что она в своей жизни видела много пожилых француженок), но теперь, когда ее жидкие седые кудельки растрепались, а глаза тревожно заблестели под почти голыми надбровьями, Сара выглядела, скорее, как ребенок со старческим личиком. Она сидела в постели среди подушек, завернувшись по пояс в несколько стеганых одеял. Когда Джулиет некоторое время назад помогала матери добраться до уборной, оказалось, что Сара, несмотря на жару, ложится в кровать прямо в носках и тапочках.

К постели был придвинут стул с прямой спинкой, до которого Саре было легче дотянуться, чем до стола. Там стояли флаконы с таблетками и микстурами, тальк, увлажняющий крем, опивки чая с молоком и стакан с засохшей пленкой тонизирующего средства – должно быть, препарата железа. Поверх одеял валялись старые журналы – «Вог» и «Ледис хоум джорнал»[13].

– Я и не обижаюсь, – отозвалась Джулиет.

– Она раньше висела на стене, честное слово. В заднем коридоре, у входа в столовую. А потом папа решил ее снять.

– Почему?

– Он не сказал. Даже не предупредил. В один прекрасный день картина просто исчезла.

– Но что на него нашло?

– Ну… Наверное, ударило что‑то в голову, понимаешь…

– Что именно?

– Ну… Я думаю… знаешь, мне кажется, это из‑за Айрин. Он опасался, что картина будет смущать Айрин.

– На ней же нет голых тел. Это тебе не Боттичелли.

В гостиной у Сэма и Сары действительно висела репродукция «Рождения Венеры». В свое время, много лет назад, когда они пригласили на ужин коллег Сэма, эта картина сделалась мишенью нервных шуток.

– Нет. Но это современное искусство. Думаю, папе было неловко смотреть на эту картину. Или видеть, с каким лицом смотрит на нее Айрин. Может, он боялся, что она станет… ну, как бы это сказать… нас презирать. Ну, сочтет, что мы ненормальные. Он не хотел, чтобы Айрин держала нас за чудаков.

– За чудаков, которые вешают на стены чудаковатые картины? – возмутилась Джулиет. – Хочешь сказать, ему было так важно ее мнение о наших картинах?

– Ты же знаешь папу.

– Он никогда не боялся идти наперекор другим. Разве не из‑за этого у него вечно были неприятности на работе?

– Что‑что? – переспросила Сара. – Ах да. Да. Идти наперекор он умеет. Но иногда деликатничает. Взять ту же Айрин. С ней он очень деликатен. Мы так ее ценим, нашу Айрин.

– Неужели он подумал, что она уволится, если заметит у нас «странную» картину?

– Милая, что до меня – пусть бы висела. Я очень дорожу всеми твоими подарками. Но папа…

Джулиет ничего не ответила. Когда она была еще ребенком, лет от девяти‑десяти до четырнадцати, между нею и Сарой существовал некий уговор по поводу Сэма. «Ты же знаешь папу».

Тогда они были лучшими подругами. Испытывали средства для домашнего перманента на тонких, но упрямых волосах Джулиет, своими руками шили лучшие платья во всей округе, а вечерами, когда Сэм задерживался на собраниях в школе, готовили себе сэндвичи с арахисовым маслом, помидорами и майонезом. Снова и снова рассказывались истории о подружках и ухажерах Сары, о розыгрышах и развлечениях, относящихся к тому времени, когда она еще учительствовала и не страдала сердечной недостаточностью. А некоторые истории повествовали о еще более далеких временах, когда юная Сара, прикованная к постели ревматической лихорадкой, отправлялась на поиски приключений с Ролло и Максин, воображаемыми друзьями, которые расследовали таинственные происшествия, даже убийства, подобно персонажам известных детских книг. Байки о безумной влюбленности Сэма в Сару, о его фиаско с машиной, взятой напрокат, о его появлении в лохмотьях бродяги на пороге Сары.

Были и посиделки вдвоем, когда Сара и Джулиет, всегда неразлучные, всегда рядом, сообща готовили сливочные помадки или обшивали ленточками нижние юбки. А потом, совершенно внезапно, у Джулиет пропала охота к этим занятиям; теперь ей хотелось приходить глубокой ночью на кухню к Сэму и задавать ему вопросы о черных дырах, о ледниковом периоде, о Боге. Она терпеть не могла, когда Сара бесцеремонно вторгалась в их беседы с каким‑нибудь по‑детски наивным вопросом, стараясь в своей извечной манере перетянуть внимание на себя. Вот почему Сэм и Джулиет вели свои разговоры поздно вечером; вот почему между ними тоже существовал уговор, никогда не упоминавшийся вслух. «Подожди, вот избавимся от Сары». Не навсегда, конечно.

Этот уговор сопровождался напоминанием: «Будь помягче с Сарой. Она рисковала жизнью, чтобы произвести тебя на свет. Помни об этом».

– Папа не боится идти наперекор тем, кто стоит выше, – с глубоким вздохом объяснила Сара. – Но ты же знаешь, как он ведет себя с теми, кто находится ступенью ниже. Он готов на все, чтобы только показать, что они ему ровня; его хлебом не корми, дай опуститься до их уровня…

Конечно, Джулиет об этом знала. Знала, как Сэм разговаривает с парнишкой на бензоколонке, как шутит с продавцом в скобяной лавке. Но промолчала.

– …И позаискивать, – закончила Сара с внезапной переменой интонации, со слабым намеком на злость, еле слышным смешком.

Приведя в порядок коляску, Пенелопу и себя, Джулиет отправилась гулять по городу. Она придумала благовидный предлог: покупку особо мягкого бактерицидного мыла для стирки пеленок; от обычного мыла у дочки могла выступить сыпь. Но для выхода в город были и другие причины, сродни неодолимым соблазнам, и Джулиет их немного стеснялась.

Этой дорогой она из года в год ходила в школу. Даже поступив в колледж и приезжая домой на каникулы, для соседей она все равно оставалась девчонкой‑школьницей.

– Не надоело ей ходить в школу? – спросил кто‑то у Сэма, когда Джулиет стала призером межуниверситетского конкурса переводов с латыни; и Сэм ответил:

– К сожалению, нет.

Он и сам не раз пересказывал этот эпизод. Но не дай бог было обмолвиться о каких бы то ни было достижениях. Рекламой по большей части занималась Сара, – правда, она с легкостью могла забыть, за что же, собственно, ее дочь получила награду.

И вот теперь наконец репутация Джулиет была восстановлена. Как любая другая молодая женщина, она гуляла с ребенком. Искала, где купить мыло для пеленок. Причем девочка, с которой она гуляла, – не просто ее ребенок. А дитя любви. Наедине с Эриком Джулиет порой так и называла Пенелопу. Она шутила; Эрик и воспринимал это как шутку, потому что жили они, естественно, вместе, причем уже достаточно давно, и не собирались расставаться. По наблюдениям Джулиет, его не заботило, что они не женаты, – она и сама порой об этом забывала. Но время от времени (особенно теперь, дома) сам факт безбрачия виделся Джулиет особым достижением, от которого щеки заливал приятный румянец, а душа переполнялась беспечной радостью.

– Ну что, прогулялась по улице? – поинтересовался Сэм. (Он и раньше всегда так говорил – «по улице»? Сара и Джулиет говорили «по городу».) – Кого‑нибудь знакомого встретила?

– Мне нужно было в аптеку, – ответила Джулиет. – Так что я поболтала с Чарли Литтлом.

Они беседовали на кухне, в двенадцатом часу ночи. Джулиет решила, что сейчас самое время приготовить Пенелопе рожок на утро.

– С Крошкой Чарли? – переспросил Сэм; оказалось, у него всегда была еще одна привычка, о которой Джулиет совсем забыла, – называть людей школьными прозвищами. – Он умилился при виде малышки?

– Еще бы.

– То‑то же.

Сидя за столом, Сэм потягивал ржаной виски и попыхивал сигарой. Раньше он не пил виски. Отец Сары был алкоголиком: нельзя сказать, что полностью опустившимся (он даже умудрялся работать ветеринаром), но нагонявшим на домочадцев столько ужаса, что его дочь навсегда прониклась отвращением к алкоголю; потому‑то Сэм никогда не позволял себе в кругу семьи даже бутылку пива, по крайней мере по сведениям Джулиет.

В аптеку Джулиет зашла потому, что мыло для пеленок можно было купить только там. Хотя аптека и принадлежала семье Чарли, она не ожидала там его встретить. Последнее, что слышала о нем Джулиет, – Чарли собирался стать инженером. При встрече она не преминула об этом напомнить, что, вероятно, прозвучало некоторой бестактностью, однако же он не обиделся, а бодро ответил, что инженера из него не вышло. Чарли отрастил брюшко, а его поредевшие волосы частично утратили волнистость и блеск. Он встретил ее очень радушно, сыпал комплиментами в адрес как матери, так и ребенка – Джулиет даже застеснялась; во время разговора с Чарли она то и дело ощущала, как ее лицо и шея краснеют и покрываются капельками пота. В школьные годы он бы не снизошел до общения с ней – разве что мог бы вежливо поздороваться, поскольку со всеми был учтив и обходителен. Встречался он только с самыми привлекательными девушками и в итоге, как сообщил Джулиет, женился на одной из них. На Джейни Пил. У них было двое детей, один – ровесник Пенелопы, другой постарше. Именно поэтому, заявил Чарли с прямотой, которая словно была реакцией на положение Джулиет, – именно поэтому он и передумал учиться на инженера.

Имея родительский опыт, Чарли без труда веселил Пенелопу, а с Джулиет, тоже имевшей этот опыт, держался на равных. Она была польщена и довольна до умопомрачения. Но среди знаков его внимания проскальзывало и нечто иное: быстрый взгляд на левую руку Джулиет, на ее палец без кольца, шутка о собственной женитьбе. И еще. Он исподволь оценивал ее как женщину, выставляющую напоказ плоды своей бурной интимной жизни. Кто бы мог подумать – Джулиет. Тихоня, зубрилка.

– Она похожа на тебя? – спросил он и присел на корточки, чтобы поближе рассмотреть Пенелопу.

– Скорее, на отца, – легко ответила Джулиет, но внутренне исполнилась гордости и почувствовала, что капельки пота проступают уже и на верхней губе.

– Правда? – удивился Чарли, а затем распрямился и со значением добавил: – Я вот что хотел сказать. Мне жаль, что…

– Он выразил сожаление, что с тобой так поступили, – сказала Джулиет Сэму.

– Да неужели? И что ты ему ответила?

– Я растерялась. Даже не сразу поняла, о чем это он. Но виду не подала.

– Ну‑ну.

Она уселась рядом с ним:

– Я бы выпила чего‑нибудь, только не виски.

– Так ты теперь и пьешь?

– Только домашнее вино. Мы сами его делаем. Как и все в Уэйл‑Бей.

И тогда он рассказал анекдот, из тех, которые она бы раньше никогда от него не услышала. Он начинался с того, что парочка остановилась в мотеле, а кончался фразой: «Как я всегда говорю девочкам в воскресной школе: чтобы хорошо провести время, совсем не обязательно пить и курить».

Джулиет посмеялась, но залилась краской, как в разговоре с Чарли.

– Почему ты ушел с работы? – спросила она. – Тебя отстранили из‑за меня?

– Не выдумывай, – рассмеялся Сэм. – На тебе свет клином не сошелся. Никто меня не отстранял. И не увольнял.

– Ладно. Ты сам ушел.

– Сам.

– Это имело хоть какое‑то отношение ко мне?

– Я ушел потому, что мне стало тошно постоянно стоять с петлей на шее. Все к тому шло уже много лет.

– И я тут совершенно ни при чем?

– Ну хорошо, – сдался Сэм. – Положим, я кое с кем поссорился. Обменялся парой ласковых.

– Каких именно?

– Тебе лучше не знать… Так что не волнуйся, – добавил Сэм, с минуту помолчав. – Меня не уволили. И не могли уволить. Это было бы незаконно. Говорю же – дело и так к тому шло.

– Но ты не понимаешь, – сказала Джулиет. – Ты не понимаешь. Не понимаешь, насколько все это глупо, и в каком отвратительном месте вы живете, и как противно, когда люди говорят такие вещи, и как отреагировали бы мои знакомые: расскажи я им – не поверили бы. Подумали бы, что это шутка.

– Допустим. Но, к сожалению, мы с твоей мамой живем не там, где ты. Мы живем здесь. А этот твой парень тоже подумал бы, что это шутка? Все, мне сегодня больше не хочется разговаривать на эту тему, я пошел спать. Посмотрю, как там мама, – и в постель.

– Скорый поезд, – настойчиво, даже резко выговорила Джулиет. – Он по‑прежнему прибывает на здешний вокзал. А не проскакивает без остановки. Верно? Ты просто не хотел, чтобы я сошла прямо в городе. Скажешь, нет?

Отец, уже собравшийся уходить, ничего не ответил.

На постель Джулиет падал свет уличного фонаря – самого последнего, на окраине города. Пышный, тенистый клен срубили, на его месте Сэм посадил ревень. Вчера ночью Джулиет задернула занавески, чтобы свет не мешал спать, но сегодня ей был нужен глоток свежего воздуха. Поэтому она переместила подушку в изножье кровати и уложила рядом Пенелопу, спавшую безмятежным, ангельским сном, даже когда свет фонаря бил ей прямо в лицо.

Теперь Джулиет жалела, что не глотнула виски. Она лежала, сжимаясь от бессильного гнева, и сочиняла в уме письмо Эрику. «Не знаю, зачем я здесь, не надо было сюда приезжать, хочу домой».

Домой.

На улице едва рассвело, а Джулиет уже проснулась от завываний пылесоса. Вскоре послышался голос (голос Сэма), шум умолк, и она, наверное, опять провалилась в сон. Окончательно проснувшись несколько часов спустя, Джулиет решила, что ей это приснилось. Иначе бы шум разбудил Пенелопу, а она продолжала спать.

Этим утром на кухне было прохладнее и уже не пахло кипящим вареньем. Айрин завязывала каждую банку клетчатым лоскутком и снабжала этикеткой.

– Мне показалось, вы пылесосили, – сказала Джулиет, с большим усилием изображая жизнерадостность. – Наверное, приснилось. Часов в пять утра.

Айрин немного помедлила с ответом. Надписала этикетку. Очень сосредоточенно, прикусив губу.

– Не я пылесосила, а она, – выговорила наконец Айрин, покончив с делом. – Разбудила вашего отца, пришлось ему вставать, чтоб ее в чувство привести.

Это было не похоже на Сару. Вчера она выходила из комнаты только в уборную.

– Он сам мне рассказывал, – продолжила Айрин. – Она, бывает, проснется среди ночи и порывается куда‑то бежать, а он встает и укладывает ее обратно.

– Наверное, у нее внезапные приливы сил, – предположила Джулиет.

– Угу. – Айрин приступила к следующей этикетке. Надписав ее, повернулась к Джулиет. – Она для того будит вашего отца, чтоб он хоть так на нее внимание обратил, вот и все дела. Он хоть и уставши, а вылезает из постели и возится с ней.

Джулиет отвернулась. Словно опасаясь за безопасность Пенелопы, она не опускала ее на пол, а покачивала на бедре, вылавливая из кастрюльки яйцо, разбивая и снимая скорлупу и готовя завтрак – все это одной рукой.

Джулиет не проронила ни слова, пока кормила ребенка, – боялась, что, если заговорит, тон ее голоса испугает девочку и та расплачется. Но Айрин все равно кое‑что поняла. Она обратилась к Джулиет более мягко – но с оттенком дерзости:

– Такие вот они становятся. Когда так болеешь, ничего с собой не поделаешь. Только и думаешь что о себе.

Сара лежала, смежив веки, но тут же распахнула глаза.

– Ой, милые мои, – сказала она, словно посмеиваясь над собой. – Моя Джулиет. Моя Пенелопа.

По‑видимому, малышка начинала привыкать к бабушке. По крайней мере, этим утром она не заплакала и не отвернулась.

– Вот, – произнесла Сара, протягивая руку к одному из своих журналов. – Усади ее поудобнее и дай поиграть.

Сначала Пенелопа несколько секунд пребывала в нерешительности, но потом ухватилась за журнальную страницу и радостно ее вырвала.

– Вот и славно, – сказала Сара. – Детки обожают рвать журналы. Я помню.

На стуле у кровати стояла глубокая тарелка с манной кашей, к которой Сара едва притронулась.

– Ты даже не позавтракала? – спросила Джулиет. – Хотела что‑нибудь другое?

Сара взглянула на кашу, всем видом показывая, что при всем желании никак не может сосредоточиться.

– Не помню. Может, и впрямь хотела что‑нибудь другое. – Она захлебнулась нервным смехом. – Кто знает? Я подумала: а вдруг она хочет меня отравить? Шучу, – добавила Сара, переведя дыхание. – Но она страшно свирепая. Айрин. Айрин… с ней надо держать ухо востро. Ты видела, какие у нее волосатые руки?

– Как лапы у кошки, – сказала Джулиет.

– Как у скунса.

– Будем надеяться, в варенье волосы не попадут.

– Не надо… не смеши… меня…. хватит…

Пенелопа была так поглощена уничтожением журналов, что через некоторое время Джулиет решилась оставить ее в комнате Сары и унести манную кашу на кухню. А там, не сказав ни слова, принялась готовить гоголь‑моголь. Айрин то заходила на кухню, то снова выходила – перетаскивала в машину коробки с банками варенья. Сэм, стоя на заднем крыльце, обдавал водой из шланга свежевыкопанную картошку. Он мурлыкал песню – сначала едва слышно. Но когда Айрин поднималась по ступеням, Сэм запел громче:

Гуд‑найт, Айрин, гуд‑найт, Айрин,

Гуд‑найт, Айрин, гуд‑найт,

Приди ко мне во сне…[14]

Айрин, уже на кухне, круто развернулась и крикнула:

– Нечего про меня песни заводить.

– Как это про тебя? – Сэм изобразил удивление. – Кто это про тебя песни заводит?