Вирус Фукуямы

Если бы фукуямовский диагноз «конца истории» был просто ни к чему серьезному не относящейся пропагандистской чушью, о нём бы так долго и много не говорили и не вспоминали бы его до сих пор. По-моему тут схвачена некая глубинная, психологическая, не всегда осознанная установка очень многих людей. Конечно, над «концом истории» почти сразу начали посмеиваться разные начитанные граждане, мол, вот ведь какой «заканчиватель» нашелся, подвёл всему итог, снял все прежние противоречия. Однако, было заметно, что говоря всё это, сами критики скорее верят или, по крайней мере, надеются, что конец этот самый всё же наступил и теперь всё, по крайней мере, на протяжении их жизни, будет понятно и предсказуемо. Можно будет, например, сколько угодно критиковать «конец истории», не опасаясь её возвращения в виде камня в окно или штыка в спину. А вместо истории будет её безобидное изображение, как в ролевой игре, на эту игру дадут денег те, кто реально всем рулит и владеет, те, кто, собственно и «отменил» историю, как смену общественно-политических формаций.

Один очень активный и перспективный левый лидер недавно агитировал меня вступать в его новое движение, рассказывал, как много у нас шансов радикально изменить общество и власть и даже, скорее всего, совершить революцию, которая, конечно, не за горами. Потом, устав и поняв что меня агитировать не надо, я сам кого хочешь разагитирую, он перешел на более человечный уровень и поделился проблемами: — Кроме политики, я тружусь ещё юристом в двух фирмах, по-другому никак, женился, взял квартиру в ипотеку, но даже при такой нагрузке мне за неё отдавать больше десяти лет.

– А наша революция всё это не отменит? – вернул я его к предыдущей теме.

Он посмотрел мне в лицо без понимания, а потом рассмеялся, подумав, что я шучу и продолжил рассказ про тяготы ипотеки. Создание «революционного» и «левого» проекта было для него, как выяснилось позже, ещё одним способом побыстрее эту ипотеку выплатить. И он был не самым худшим из наших левых. Таких примеров я знаю немало: радикальные коммунисты вкладывали партийные деньги в финансовые пирамиды и искренне потом недоумевали, что пирамиды исчезли, не вернув им ничего. Касается это, конечно, не только левых, но и большинства людей вообще. Логика такая: мы все принимаем экономический стандарт капитализма, который, по крайней мере на нашем веку, уж точно никуда не уйдёт. Мы строим и планируем свою жизнь исходя из этой установки. Но во-вторых, внутри этой неизменной системы, мы можем «быть» (т.е. называться) кем угодно – буддистами, троцкистами, гомосексуалистами и т.п. Признав безвариантность системы, мы можем по-буддийски медитировать под деревом, по-троцкистски проводить семинары и клеить на стены плакаты, можем собирать гей-парады, искать Атлантиду и разрабатывать свой собственный новый язык и стиль жизни, но всё это при одном условии – не должно быть непосредственного покушения на капиталистическую систему. Или, говоря языком самой этой системы: «не нужно только брать чужое и нарушать закон». В такой ситуации всем очевидно следующее: если капитализм начнет рушиться, у нас у всех появятся неразрешимые проблемы, и буддистам станет не до медитаций, троцкистам не до семинаров, а геям не до парадов. Всё это окажется проблематичным, если качнутся базовые вещи – частная собственность, интересы корпораций, ведущая роль медиа в производстве массовых настроений и преемственность государственной власти.

Ты можешь претендовать на любую роль в спектакле, стать «кем угодно», при условии, что ты не опасен. И вот тут каждый левый должен почувствовать границу между реформистом и революционером, между актёром и большевиком, и ответить себе: нам ценна эта система с её «достижениями» и мы хотели бы эти «достижения» развивать? Или система нас в целом не устраивает, мы не ищем в ней роли и готовимся к войне с ней, а не к её улучшению. Внутри наших групп уже имеется ей первичная альтернатива и она развернется в полной мере в процессе этой самой классовой войны. Большевизм мышления позволяет разомкнуть эту с детства выученную солидарность с системой и её правилами ради другой солидарности всех тех, кто расторгнул с системой договор. Почувствовать каждой клеткой, что мы выбрали «другую сторону всего», что нет больше над нами их власти, наши и их планы не совпадают даже отчасти.

Каждый, кто живет выше прожиточного минимума, спохватывается: а не будет ли мне хуже, если «всё это» пойдет в разнос и станет позорным прошлым? Каждый, у кого в подчинении больше двух человек, чувствует, что на нём тоже лежит благая ответственность за порядок, который, как известно, всегда «лучше хаоса». Психологическая основа такой солидарности с системой – инфантилизм, попытка вернуться под родительскую защиту, которая казалась в раннем детстве абсолютной. Психологический ресурс большевизма левых – дерзкое чувство, что все, кто ещё вчера знали, как ты себя поведешь, категорически ошиблись. Это иной тип удовольствия, связанный не с инфантильным бегством в тень родителей, но с полноценной молодостью, чувством не решенности будущего, свободным поиском дела и доверием к таким же искателям.

НАСТУПАТЕЛЬНОСТЬ

По работе я часто вижусь с одной девушкой. Культурна, воспитана, многое умеет, всем интересуется, готова помочь… Но за глаза её зовут «стена плача». О чем бы она ни говорила, каждая фраза начинается со слов: «Конечно, очень плохо, что…». Дальше следует вздох, сокрушенный наклон головы, досадующая мимика. И уже потом идёт само высказывание, обычно, кстати, ничего трагического в себе не содержащее. Казалось бы, каждый ведёт себя, как у него получается, мне-то что? Недавно я понял, что меня в ней бесит. Она похожа на известных мне наших (и не только наших) левых. В редкие минуты попадания на ТV их генеральной эмоцией являются жалобы на несправедливость (а почему классовая власть должна быть справедливой?) и оскорбленное негодование потерпевших. Их главное сообщение — истории о мучительных притеснениях сирых и униженных, заставляющие думать о скрытом и, возможно, не осознанном мазохизме.

Вместо того, чтобы покушаться на противника, левые любят голодать, то есть опять же публично мучить себя в надежде, что власть сжалится над горемыками (христианский Бог до сих пор любит мучеников?). На свои акции эти профессиональные плакальщики нередко выносят символические гробики, в которых «хоронят» то бесплатное здравоохранение с образованием, то «льготы» и «пособия», то ещё что-то. Жалуются власти на избиения и нападения, потом снова жалуются ей, что всё это слабо расследуется, и готовы жаловаться кому-то и на что-то, пока у них есть силы. А когда уж силы иссякнут, тогда придет новое поколение плакальщиков, пардон, левых активистов.

Исторически такой дефект сознания объясним: очень долго происходило не наступление, а отступление народа. Социальные конфликты, забастовки, марши протеста, митинги последних пятнадцати лет это всегда акции обороны, а не атаки. Наше рабочее движение, преданное официальными профсоюзами, не имеющее за плечами многолетних традиций сопротивления, только возникающее как самостоятельный феномен, терпело поражение за поражением, отступало и сдавало позицию за позицией. Наши левые, как “конструктивные”, так и “радикальные” находились все это время в плену иллюзий и ностальгии и не смогли с этим самым рабочим движением наладить достаточного контакта. Поэтому столь многими из них сейчас правит «комплекс жертвы».

Глядя на тех, чьё основное занятие – сетования и роптания по поводу «утрат», невольно вспоминаешь банальности про то, что одни люди ищут решения проблем, а другие всю жизнь выясняют и доказывают, почему проблему решить нельзя. Ну, разве что с помощью революции, которая вечно откладывается.

Возможно, стоит начать с элементарного: говорить в начале каждой фразы, о чём бы не шла речь: «Конечно, очень хорошо, что…».