 |
Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | |
Бакасана[36], опять 1 страница
|
|
Брюса пригласили на конференцию по экологической журналистике в Остин, его номинировали на премию как лучшего журналиста и намекнули, что неплохо было бы ему появиться на церемонии, что, по сути, было деликатно завуалированным способом сообщить, что он выиграл.
Я поехала с ним. Бесплатный отпуск, да еще в Остине, – я была «за».
Выйдя из кондиционированного аэропорта, мы сели в кондиционированный автобус, который довез нас до кондиционированного отеля. Но стоило нам выйти на улицу, как жара навалилась, прижала нас своей потной рукой. Мы проковыляли пару кварталов, наши тела очумели от ощущений. Все мысли испарились напрочь. Это было здорово.
В каждой витрине, мимо которой мы проходили, висели майки с надписью «Пусть Остин остается таким же дурацким». Это рассмешило меня, потому что лучшего друга Люси звали Остин и он действительно был слегка того, в хорошем смысле слова.
Наконец мы сдались и пошли спасаться в ресторан, где был кондиционер. Съели жареного мяса и выпили сладкого чая. Жара выпарила нас, как соус, оставив лишь основное: голод, жажду, пот.
День был прекрасен: барбекю, пламенная речь Молли Айване (вряд ли кто‑то смог бы сказать больше гадостей про Джорджа Буша‑младшего) и, наконец, церемония награждения, где Брюсу вручили приз за неблагодарную работу, над которой он корпел ночами: статья об «Акте о чистом воздухе», принятом Бушем.
Церемония проходила в типичном корпоративном конференц‑зале, зале для совещаний, которые есть во всех больших отелях; на потолке висела блеклая непраздничная люстра. Нам редко приходилось оказываться в такой среде – с людьми, которые пишут фломастерами на белых досках для презентаций и проводят совещания. Или сейчас уже нет белых досок? И всё делают в PowerPoint? Все эти вопросы лишь доказывали, как мало мы знаем о подобной среде.
Брюс стоял на сцене в мятом блейзере, ссутулившись, чтобы достать до микрофона. Его речь была такой же блекло‑элегантной, как и люстра.
Но в самом конце он оглядел зал из‑под бровей и добавил:
– За последние несколько лет я работал с тремя прекрасными редакторами. – Он назвал имена двух своих редакторов – знаменитых, блестящих журналистов. – И с моей женой – великолепным редактором, о котором можно только мечтать. Благодаря ей мои статьи стали лучше.
Эти слова, произнесенные под ослепительно ярким светом, заняли всего пару секунд. Но я заплакала. И дело не в том, что меня назвали великолепным редактором и я так этим гордилась. Сама бы я придумала комплимент и поцветистее. Это был не романтический момент, о которых я иногда просила Брюса. И не заверение в незыблемости наших отношений, в котором я так нуждалась. Нет, это было признание того, что, несмотря на все мои тревоги и депрессию Брюса, нам удалось создать что‑то реальное, создать это вместе. Невидимо, молча, мы плели паутину нашего брака, помогая друг другу. И пусть этот брак не был таким, каким я хотела его видеть, в нем всё равно была ценность. Не осознавая, мы построили что‑то вместе.
Не видно, как поднимается хлеб, но он поднимается. Если взглянуть на кусок теста в замедленной съемке, столь популярной в мои школьные годы, вы увидите, как оно подходит. Но если взглянуть на брак в замедленной съемке, что мы увидим там? Взаимное уничижение? То, как один партнер медленно пожирает другого? Череду ничего не значащих ссор и постельных сцен? Или что‑то крепкое, что растет постепенно?
После церемонии мы задержались в холле, разговаривая с коллегами Брюса (почти у всех были бороды, почти все носили джинсы), и тут к нам подошел мужчина с ясными синими глазами.
– Вы получили мою награду, – обратился он к Брюсу. Его борода и джинсы выглядели моднее и веселее, чем у остальных. – Я на втором месте. Может, угостите меня пивом?
Брюс рассмеялся, и парень, которого, как оказалось, звали Дэн, пригласил нас в бар с другими бородатыми людьми в джинсах. (Были среди них и женщины!) В течение следующих нескольких дней, куда бы мы ни шли, везде был Дэн. Он не был прилипалой, а просто умел заводить друзей. С ним всё было очень просто. Он просто говорил: «Ребята, хочу с вами дружить». И всё. Парочке угрюмых яйцеголовых вроде нас с Брюсом такой подход казался революционным.
Дэн приехал на конференцию со своей подругой Уэнди, которая работала в ассоциации экологических журналистов Боулдера.
На конференции было полно людей из Боулдера, больших любителей пройтись по пиву. Даже когда они не пили пиво, то всё время повторяли одно и то же: приезжай к нам, говорили они Брюсу, мы примем тебя в ассоциацию. Будешь получать стипендию, и всего‑то надо будет посещать занятия. Любые занятия. Те, что помогут тебе стать лучшим журналистом в области экологии. Как Брюс решил, что ему помогут классы хоккея для начинающих, уже совсем другая история.
В аэропорту мы сидели тихо. Было время обеда, мы мучились от жуткого похмелья. У меня пересохли глаза. Техасское солнце стояло высоко и жестоко и ярко палило сквозь большие окна. Мы съели по сэндвичу с мясом и выпили по последней бутылке техасского пива. Я купила стопку журналов, и мы молча сели в самолет. Я стала читать «Пипл» (все приличные люди читают «Пипл» в самолете), а Брюс работал над своей книгой. Через некоторое время я повернулась и посмотрела на него – он уже достал меня своей чечеткой по клавиатуре.
– Я тут подумала… – начала я и не договорила. В других обстоятельствах эта фраза могла бы закончиться так: «Почему бы нам не завести еще ребенка». Но она закончилась иначе. Ее закончил Брюс:
– Что мне стоит подать заявку на вступление в эту ассоциацию?
Брюс подал заявку, и мы стали ждать.
Мы с Брюсом всегда считали, что люди должны жить там, откуда они родом. Наши друзья придерживались того же мнения. Мы гордились своим городом. Всё больше людей начали переезжать в Сиэтл, и мы чувствовали, что у нас есть моральное преимущество. Мы смотрели на новичков с крепостной стены, обдумывая, как лучше защитить свои позиции, ведь мы были здесь с самого начала! А технофрики на своих «дукати» в «Кафе Ладро», богатенькие семейки приезжих, которые летом занимали все места на парковке у озера, – они наши враги, и потому мы должны держать их на расстоянии.
Но в родном городе дела у нас не ладились. Мы всё время вытаскивали проигрышные карты. Жизнь в Сиэтле стоила дорого, и не было никакой необходимости здесь оставаться. Мы тратили кучу денег, чтобы жить в городе, где для нас не было даже работы. Зачем мы продолжали жить здесь?
Мысль о том, чтобы переехать в Боулдер, развязала нам крылья. Мы можем уехать. Мы никогда об этом не задумывались.
Уехать. Я подумала о матерях, которые тоже уехали, матерях, которых я осуждала.
О Лизе, которая ездит через весь город со сменой одежды, косметичкой и ковриком для йоги в багажнике.
О своей матери за рулем автомобиля, везущего ее к парому на остров Бейнбридж. Вот она переезжает металлическую рампу на пристани, оставляя за спиной большой дом в Лорелхерсте, домашнее существование и красивого мужа, и всё это ради хижины на пляже и приятеля на десять лет ее моложе. В автомобиле дети: я и мой брат. Тащили ли мы ее вниз, как якорь, или делали побег еще увлекательнее?
Но я никогда не думала о том, каково это – быть матерью, которая уезжает. Я считала, что останусь в этом доме вечно и буду до скончания дней печь пироги ко дню рождения.
Помню историю, которую однажды рассказала мне моя парикмахерша Мириам, когда я красила корни волос. У ее сестры было трое маленьких детей. В доме был гараж, но она всегда парковала свой фургон на улице, под окном кухни.
– Так он у нее всегда перед глазами, – сказала Мириам. – Она знает, что может в любой момент сесть в фургон и уехать из дома.
– И хоть раз уезжала? – спросила я.
– Нет. В этом‑то всё и дело. Пока она смотрит на него, всё в порядке. Ее успокаивает сама мысль о том, что это можно сделать в любой момент.
Когда я думала о том, чтобы уехать, отправиться в новое место, сбежать от ответственности, вот что я представляла: фургон, я за рулем, дети, книжки, попкорн, разбросанный по сиденьям. Правда, Брюс в этой картине тоже присутствовал. Ведь если настоящая свобода – это гонка по шоссе на юг без определенной цели, с включенным на полную радио и в одиночестве, то я знала точно: настоящая свобода мне не светит.
Но уехать вместе со всеми – вместе с Брюсом – вот это было бы интересно. Однажды я уже упустила свой шанс, когда он писал книгу о Белизе. Мне тогда казалось, что переезд не принесет нам ничего хорошего. Что родной дом бросают лишь грешники, неудачники и тинейджеры. А еще плохие матери. Но вдруг это представилось не такой уж неудачной идеей. Даже для нас, «правильных» взрослых. Что, если каждому иногда нужно побыть в одиночестве, иначе забудешь о том, кто ты такой и кем ты стал?
Йога на время позволила мне сбежать от реальности; она стала словом в конце предложного словосочетания: я пошла на йогу. Я на йоге. Это был маленький побег, мой мир вдали от другого мира. Но я начала относиться к ней так серьезно, с таким мрачным сосредоточением, что йога тоже стала частью проблемы, очередной зарубкой в списке обязательств.
С ужасом мы поняли: возможно, Брюс и не получит стипендию ассоциации журналистов Боулдера. Как‑то утром за кофе, к нашему собственному удивлению, у нас состоялся следующий разговор.
– А ведь меня могут и не принять.
– Да нет, не может быть. С твоим‑то талантом.
– Но могут и не принять.
– Хватит!
– Да уж. Я уже свыкся с мыслью, что мы едем.
– Ну, мы могли бы просто переехать. Они же не хозяева Боулдера.
– Необязательно ехать в Боулдер. Мы можем переехать куда угодно. Мы же не привязаны к работе.
На следующий день, пока Уилли был в детском саду, а Люси – в школе, мы с Брюсом взяли выходной и пошли в книжный на Уоллингфорд. Там, на застеленном ковролином полу, мы разложили гору путеводителей и атласов и стали читать. И обсуждать, перебрасываясь географическими названиями, как шариками для пинг‑понга.
– Кетчум, Айдахо, – открыла я аукцион.
– Мэдисон.
– Айова‑сити.
– Флагстафф.
– Портсмут – никто не знает, как там круто. А ведь на самом деле отличный городок. Я там как‑то был, в восемьдесят седьмом.
– Это где?
– На острове в Нью‑Гемпшире.
– Хм… Новая Англия. Кому она нужна? Как насчет Боузмана?
– А почему бы не Нью‑Йорк?
– Или Лондон? Или Париж? Давай уж тогда все наши деньги спустим, раз на то пошло.
– Пасо‑Роблес, Калифорния.
– Ашвилл, Северная Каролина.
– Ашвилл!
Мы уже словно побывали во всех этих местах, лишь произнося названия. Нам не хотелось переезжать в большой город. Мы хотели, чтобы там были настоящие горы. И маленькие пекарни. И доступные цены. И развлечения на свежем воздухе. Но главное, мы поняли: мы можем переехать, куда захотим. Вот так просто. Это казалось смешным.
Мы вернулись со списком: Кетчум, Ашвилл, Флагстафф.
В нас как будто сработал инстинкт самосохранения. Мы поняли, что надо делать ноги. Надо скорей бежать от наших родителей, прочь из этого места. Пора было разучиться делать то, чему мы научились. Я научилась быть на грани нервного срыва, маскируя это беззаботностью, старательностью, соблюдением правил. Брюс же выучил, что обеспечивать семью означает быть в одиночестве и в депрессии.
На санскрите вторая сутра звучит так: читта вритти ниродхах. Читта означает ум; вритти – колебания или прерывистость; ниродха – обуздание.
Эти три слова были переведены множеством прекрасных способов, но мне больше всего нравится этот: «Йога останавливает суету сознания».
Этот перевод был созвучен стихотворению Уильяма Стаффорда, которое нравилось мне в школе: «В мире преобладает суета, созданная другими, / И, следуя за чужими богами, мы можем упустить из вида свою путеводную звезду».
Мы тоже следовали за богами, которых создали другие. Я не понимала, как можно изменить эту ситуацию, если мы останемся в Сиэтле. Нам не нужно было расставаться друг с другом. Нам нужно было расстаться с нашими родителями. И городом. Нам тоже предстояло сбежать, но мы собирались сделать это вместе.
Бабушки и дедушки не обрадовались. Никто не обрадовался. Моя мама заплакала и тут же стала искать подходящий отель в Боулдере. Мой отец сказал: «Для вас это хорошая возможность. – Но тут же добавил, обняв меня за плечи: – Но это же всего лишь на год, да?»
Итак, мы уже почти остановились на Ашвилле, когда получили письмо: Брюса приняли в ассоциацию в Колорадо.
Я поехала на другой конец города в новую студию, где обучали только виньясе. Студия была шикарная, с завитками красной краски на стенах и оглушительным саундтреком из индийских фильмов в колонках. Я развернула коврик и огляделась. В зале было множество таких же красивых, подтянутых девочек, что и в моей студии – видимо, они гонялись за классами виньясы по всему городу, как серферы гоняются за волнами.
Инструктор, у которой я раньше не занималась, вышла вперед, покрутила ручки на стереосистеме и принялась перечислять позы.
На этом занятии мы делали бакасану. К тому времени я научилась ее делать, но всё еще чувствовала себя неуверенно. Сегодня я поставила ладони, усадила колени на локти и взлетела в позу. Все усилия, что я предпринимала эти годы, все мои чатуранги для укрепления рук и бандхи для укрепления пресса, наконец, дали результат. Теперь я умела летать – хоть и совсем немножко.
21. Тадасана [37]
Мы собрали вещи, сдали наш дом и отказались от места в кооперативной школе на следующий год, а детей записали в школу в Колорадо.
Наконец настало время уезжать. Как и предсказывали мои мечты о побеге, мы загрузили наш «фольксваген» игрушками, книжками, дисками, подушками и DVD‑проигрывателем для детей, хотя знали, что всё это не поможет: эти предметы, призванные облегчить людям жизнь, почему‑то никогда не облегчали ее нам. В нас как будто был встроен жучок, делавший нас не такими, как все нормальные люди, не позволявший воспользоваться обычными решениями, которые помогали всем нашим друзьям и родственникам без исключения. Это началось с самого рождения детей: соски и колечки для режущихся зубов, специальные детские ножницы, а теперь вот и DVD‑проигрыватель – не то чтобы мы не хотели, чтобы они действовали. Просто они не действовали, и всё.
Итак, мы сели в фургон. Мы сдали дом в аренду и последние несколько дней перед отъездом жили у мамы и Ларри. И вот августовским утром мы обнялись с моими родителями, а потом сели в машину и уехали. Брюс сидел прямо, как натянутая стрела. Для него такая перемена в осанке была очень резкой, даже радикальной. «Фольксваген» несся вперед не очень быстро, но очень уверенно, а родители тем временем выпускали нам вслед свои сети, как команда человеков‑пауков. Не уезжайте, не уезжайте, не уезжайте!
Но мы уехали. Свернули на темную улицу под сень гималайских кедров. Нам отъезд запомнился резким, с визгом на повороте за угол, как будто мы спасались в угнанной машине.
Озеро Вашингтон сверкало под утренними лучами, мост посреди блестящей воды казался узким, как шлагбаум. Мы выехали на шоссе и двинулись на восток, через несколько часов миновали запруженное побережье, окольцованное изумрудным лесом, и очутились в открытой высокогорной местности. Здесь у деревьев были просветы. Мы ехали мимо Голубых гор, и нам в глаза светило солнце. Эти горы всегда были там – только представьте!
Пока мы рассекали в самой высокой части юго‑восточного Вашингтона, я вспомнила своего деда, отца моего отца, который жизни не мыслил без американской природы. Он сколотил состояние на мехах. Когда он был при смерти, мы с братом и наши двоюродные братья и сестры собирались в его комнате в доме престарелых в центре Сиэтла и слушали его байки. Однажды, прохладным весенним вечером, мы с ребятами сидели с ним в его доме на холме и завороженно слушали. Почему‑то разговор зашел о Колорадо, и мы думали каждый о своем. Внезапно дед, которому вообще‑то, поэтичность была несвойственна, прервал тишину такими словами: «Ах, неизведанные горы Запада»! Вот куда мы сейчас ехали: в неизведанные горы Запада.
Пообедать мы остановились в Бойзе. Температура перевалила за тридцать. Мы искупались в фонтане, глядя, как посетители собираются на концерт. Они шли в помещение – какая глупость. Мы двинулись дальше. Ехать и ехать – сейчас это казалось самым правильным.
В Кетчуме мы лежали на лужайке перед домом моего двоюродного брата и любовались нависшими со всех сторон горами. Они были бурыми, сухими и голыми. Повсюду росла полынь. Ландшафт здесь довлел над всем.
В Парк‑Сити мы сели на фуникулер на вершину горы. Прогулялись по самому ее краю, как будто гора была полкой, а мы – книжками, расставленными в таком порядке: сначала мама, потом дети и в конце папа. Так детей не съели бы горные львы. Наша новая жизнь казалась предельно простой! Тогда мы еще не знали, что осиновая роща – целостный живой организм, и не научились растирать меж пальцев иглы желтой сосны, чтобы почувствовать аромат ванили, сладкий и сексуальный, как отличница на выпускном балу. Всё это нам еще предстояло узнать. Пока же мы просто гуляли, стояли у ручья, ели печенье, и нам казалось, что, если есть что‑то прекраснее такой жизни, нам, пожалуй, это и не нужно.
На границе Юты и Вайоминга мы остановились в зоне отдыха, где можно было встать одной ногой в одном штате, а другой – в другом. Все косточки болели. До сих пор никто, даже дети, не смог заставить наш DVD‑проигрыватель заработать. Тем утром я обрушила наш бюджет в книжном магазине в Парк‑Сити, накупив книжек для детей. Питались мы как попало. Но зато стояли одной ногой в Юте, а другой в Вайоминге. «Нас пополам разорвет!» – восторженно кричали дети. Ветер гонял пыль по голой бурой земле. Полынь по‑прежнему росла повсюду. Наш фургон начал странно поскрипывать со стороны пассажирского сиденья; мы прислушивались к этому звуку уже несколько дней. Сами мы тоже скрипели; наши тела закостенели и болели, как рука, часами орудовавшая веслом. Мы наклонялись и пытались дотянуться до кончиков пальцев, только вот это не помогало.
К нам подошел пожилой мужчина и с улыбкой спросил:
– Ребята, это не вы были в закусочной в Огдене?
– Нет, не мы, – улыбнулась я в ответ.
– Готов поклясться, то были вы.
– Нет, мы из Парк‑Сити приехали, это совсем в другой стороне.
– Точно? – Он как‑то странно взглянул на меня.
Я рассмеялась:
– Абсолютно уверена.
Он ушел, качая головой.
Этот разговор почему‑то нас обрадовал. В нашей жизни поменялась точка сборки. Мы путешествовали. Днем мучились от жары, ночью пустынный ветер приносил прохладу. Мы дышали новым воздухом. Нам вдруг пришло в голову, что мы будем жить там, где дышится совсем по‑другому. Мы были всего лишь людьми, несущимися по шоссе всё дальше и дальше в неизведанные горы Запада. Я не исключала такой возможности, что это мы в то утро сидели в закусочной в Огдене и ели оладьи. Ведь мы могли очутиться где угодно и были свободны делать что угодно.
Сентябрь в Боулдере был прекрасен: синее небо и жара, от которой хотелось плакать. Жар плавился над прерией почти видимыми волнами, как дым, поднимающийся на сковороде с нагретым оливковым маслом. Жара, как добросовестный работник, начинала свое дело прямо с утра. Проснувшись, я видела, что лежу на одеяле, а не под ним, как с вечера. Я перекатывалась на другой бок и нюхала воздух. В доме пахло смертью, и этот запах пускал свои щупальца во все углы. Нигде от него было не укрыться.
Мы нашли дом в районе Чаутаука, жилом квартале в лугах у подножья гор Флэтайронс – хребта Скалистых гор, раскинувшихся по краю Боулдера. Район построили в конце прошлого века техасские заправилы, уставшие от жары в «штате одинокой звезды». Благодаря им у подножия гор возник этот поселок из сборно‑раз‑борных домишек.
Коттедж, который мы арендовали, принадлежал взрослым детям – им его завещала мать. Никогда не снимайте коттедж, где жили взрослые дети из одной семьи, если только не уверены, что они страдают от коллективной одержимости порядком и чистотой. Это был старый каркасный дом, дом, где коридоры с деревянным полом вели в тупики, а за некоторыми дверьми были кирпичные стены. Каждый угол, ящик и чулан в этом доме был набит хламом, принадлежавшим владельцам. Я‑то думала, что у меня в шкафах бардак; но даже я была потрясена, увидев это. Вот, к примеру, перечень того, что мы нашли в правом ящике комода в гостиной (а это был всего один из примерно пятидесяти захламленных ящиков в доме):
керамический подсвечник в форме курицы;
салфетки из KFC;
пачка сигарет «Кэмел»;
колода из сорока трех карт с Эйфелевой башней на рубашках;
газетная вырезка 1987 года с сообщением о матче по рестлингу в Бомонте, Техас;
порционные пакетики с горчицей;
пыль;
свечные огарки;
обертки от жвачки;
резинки;
дезодорант;
пачка тампонов;
старинное и очень красивое фарфоровое блюдо.
Еще в этом доме воняло. Крысами, мышами, смертью, разложением. В общем, чем‑то нехорошим. Весь день этот маслянистый сладкий запах гниения стоял в моих ноздрях. Больше никто его не чувствовал.
Каждый год Университет Колорадо принимал в ряды своих студентов пятерых человек, журналистов различных изданий, пишущих на тему экологии. Те, кому повезло, получали высокую стипендию.
Помимо Брюса, все стипендиаты в этом году были женского пола. Джерри, эксперт по водным ресурсам (большое дело в Колорадо), была крутой репортершей и выглядела как гламурная дамочка – стройная, изящная пепельная блондинка. Эми была фотографом и редактором с Аляски – волосы до талии, лицо как раскрытая книга. Еще была Кайлани – горячая и прекрасная активистка с Гавайев, защитница прав коренного населения. А миниатюрная рыжая Ли работала на телевидении и вела биржевую программу на каком‑то канале, который для меня звучал как набор согласных: Си‑эн‑эн, или Эм‑эс‑эн‑би‑си, или Си‑эн‑би‑си. Я их называла «коллекционными куколками экологической журналистики». За глаза, разумеется.
Мы сидели на траве у здания концертного зала Чаутауки. У нас не было денег на билеты, но Джерри, местная жительница, сказала, что и снаружи всё прекрасно слышно; мол, в Боулдере все так и делают – садятся на газон, слушают бесплатный концерт и пьют вино. Жара наконец спала. С гор спускалась прохлада, приятно щекотавшая кожу. Кайлани набросила длинное пальто поверх толстой кофты с капюшоном.
– Кайлани, двадцать градусов! Что же ты будешь делать в мороз? – рассмеялась Джерри.
– Главное – одеться в несколько слоев, – ответила Кайлани, сжав посиневшие губы.
У коллег Брюса интересно сложилась карьера, у всех у них было своё мнение, и пить они умели. Не было у них одного: маленьких детей. У трех женщин детей вообще не было, у одной они уже выросли. И они не хотели говорить о детях, не хотели даже слышать о детях. Со временем они полюбили моих малышей, стали обожать их (это было взаимно). Но даже тогда разговоры о детях были им неинтересны.
И признаться, я испытала большое облегчение, обнаружив, что не надо больше обсуждать материнские дела. Мы лежали на траве у открытого концертного зала и слушали (но не видели) выступление Розанны Кэш, певицы, которая не особо меня интересовала – разве что своим происхождением[38]. Правда, я предвидела, что на концерте она вряд ли будет рассказывать байки о своем знаменитом отце.
Музыка сейчас не играла роли. Смысл был в том, что мы сидели на склоне холма на прохладной траве и пили вино. Дышать горным воздухом было очень непривычно. Джерри то и дело подливала нам вина. Со стороны концертного зала доносился голос невидимой Розанны. Я была среди незнакомцев – и слава богу.
На следующий день малышка Ли зашла помочь мне выяснить источник запаха.
Она обошла весь дом.
– У меня хороший нюх, – сказала она. Еще у нее была очень аккуратная худенькая фигурка и глаза, которые замечали всё. Она меня немножко пугала.
Ли обнюхала стены и полы.
– Ничего не чувствую, – проговорила она, принюхиваясь под раковиной.
– Ты стоишь в самом центре этой вони, – заметила я.
– Давай сегодня сходим куда‑нибудь, вина выпьем, – предложила она.
В тот вечер мы пошли в дорогое бистро, каких в Боулдере было навалом. Были у дороговизны и плюсы: очень дружелюбные официанты, как и все жители Боулдера, сногсшибательно красивой внешности. Помощники поваров в глубине зала карабкались по кирпичным стенам, как альпинисты на маршруте.
Ли заказала бокал вина и тихо заговорила:
– У тебя в жизни сейчас большие перемены. Когда я переехала в Лондон, то вся покрылась сыпью. Ты переживаешь огромный стресс – всю семью перевезти в другой конец страны! Человеческое тело – загадочный организм.
Моё тело не загадочный организм!
– Да нет же, там есть этот запах! – Мне ненавистна была идея о том, что моё тело проявляет что‑то, о чем не догадывается ум. – Стресс тут ни при чем. – Но у меня хотя бы появилась подруга, пусть даже считающая меня ненормальной.
Брюс купил мне очень дорогой немецкий очиститель воздуха. Пожалуй, то была самая дорогая вещь, которую он когда‑либо мне дарил. Я знала, зачем он это сделал: чтобы я замолкла. Вот тебе немецкий очиститель. А теперь, ради бога, заткнись уже и не жужжи про эту вонь!
Загадочный запах, странные тупиковые коридоры и ящики шкафов, наполненные чужим хламом, – мой дом, дом, где я жила, перестал быть для меня местом, где можно было бы проявить себя. Я не покупала ему маленьких подарков и не планировала что‑то в нем переделать. На самом деле я почти даже не убиралась. Я освободилась от тщеславия домохозяйки, огораживающего дом маленькой скорлупой. Сидя в крошечном кабинете, где по углам валялся мышиный помет, я глухо запахивалась в халат, работала и поеживалась.
Когда мы переехали в Боулдер, мне было тридцать девять лет – почти сорок. У меня есть теория: в сорок лет женщины перестают гордиться своей внешностью и начинают гордиться своим домом. Я же жила в съемном доме; мне нечем было гордиться. Я жила в сущей помойке. Сама мысль о том, чтобы производить впечатление на гостей домашним уютом, казалась абсурдной.
Мало того, большинство моих знакомых из Боулдера в определенный период своей жизни тоже жили в Чаутауке – когда учились в колледже, или только приехали в город, или когда у них дома был ремонт. Как все дома в Чаутауке, мой дом был не столько домом, сколько типичным для Боулдера образованием. Бывшие жильцы заходили к нам свободно, если дверь была не заперта. Обкурившиеся студенты в три часа ночи колотили в окна и просили позвонить. Через наш задний двор ломились походники. Мой дом не принадлежал мне, ни в коем случае.
Едва вечера стали прохладнее, как настало время идти в школу. Моя Люси, моя крошка, которая годами ходила в кооперативные сады и школы, где я не выпускала ее из виду, пошла в обычную школу. В первый учебный день я причесывала ее с дурным предчувствием. Мне было тяжело отправлять ее в незнакомую школу к незнакомым людям.
Потом они с Брюсом вышли и направились вниз по улице. На пороге Люси подставила мне мордашку для поцелуя. В ее синих глазах было и спокойствие, и страх, и решимость.
– Удачного дня, детка. – Я обняла ее.
– Он будет удачным, – пропела она в ответ. Она в тот момент показалась мне беззащитной малышкой.
Мы с Уилли сели в «фольксваген» и поехали в город. Я нашла для него кооперативный садик при большой пресвитерианской церкви. Немножко чересчур религиозно для нас, но зато кооператив. Мы припарковались за углом и зашагали на солнышке. Уилли держал меня за руку. У него были чудесные прохладные ручки, и держался он крепко. Отросшие соломенные волосы лезли в глаза. За спиной висел оранжевый рюкзачок. На нем были его любимая фиолетовая футболка и длинные синие шорты в полоску. Он был как ходячая коробка с карандашами, как само счастье, выпущенное гулять по улицам.
Другие мамы тем временем подвозили своих отпрысков на джипах. Все мальчики были аккуратно подстрижены, а девочки с одинаковыми прическами – тугими хвостами. Мамы были в костюмах из пиджачка и юбки, и на шее у всех висели крестики на цепочке. Когда нас окружила небольшая армия мам и детей на подходе к школе, Уилли поднял голову, увидел церковь и воскликнул:
– Мам, смотри, церковь! Всегда хотел туда сходить!
Мне показалось, что все обернулись на меня.
Я усадила своего безбожного ребенка‑хиппи в классной комнате. У учительницы был суровый вид: седина с металлическим отливом, глаза‑буравчики, орлиный нос.
Она присела рядом с Уилли:
– Здравствуй. – Голос у нее оказался мягкий, как мох.
Взяв его за руку, она показала, куда повесить рюкзак, отвела к полке с деревянными кубиками, а прежде чем оставить, погладила по голове. Она мне напомнила Рози Грайера, поющего песню «Плакать не страшно», – воина с мягким сердцем. Глядя на нее, я не так нервничала при виде изображения мистера Иисуса Христа на стене. Я кое‑что начала замечать: возможно, Боулдер был оплотом либерализма на краю прерии, но прерия всё же давала о себе знать – длинное, заросшее травой шоссе по пути на Средний Запад и в религиозные штаты.
Дата публикования: 2015-01-15; Прочитано: 143 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!
