 |
Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | |
Баласана[13], часть 2
|
|
В 1973 году наша жизнь вдруг превратилась в вереницу поездок через Пьюджет‑Саунд. Паромы штата Вашингтон рассекали залив с востока на запад, от одного берега к другому. Белые продолговатые громадины, они были так неуклюжи, что было в этом свое обаяние: как будто ребенок вырезал их из обувной коробки и отправил в плавание. Внутри было скучно, как в школьной столовой. В кабине парома никогда ничего не происходило. Это было место, застывшее во времени, спокойное и унылое. Даже если за окнами гулял шторм, завывали ветра, заставляя всё внутри бурлить от волнения, и отчаянно пикировали хриплые чайки. Даже если грозовые облака собирались над небоскребами в центре Сиэтла и паром рассекал огромную толщу накатывающих волн с белыми гребешками, мы в кабине не чувствовали ровным счетом ничего. Крайне редко, раз в пять лет поднималась такая волна, что йогурт сползал по столу.
Когда лето закончилось, мама решила, что мы останемся жить на острове Бейнбридж. «Не волнуйтесь, – объяснила она. – Мы с папой больше не живем вместе, но это не значит, что мы собираемся разводиться. У нас по‑прежнему одна семья. Просто теперь мы живем в разных местах».
Мы переехали в серый дом на сером пляже Маниту. Ни разу не помню, что видела там солнце. Мама навела в доме уют. Мы жарили тыквенные семечки, сидели у серого окна кухни, играли в карты и смотрели на серый залив. На том берегу виднелся Сиэтл и дома, и я знала, что там мой настоящий дом.
Миссис Робертс, моя первая учительница, была толстощекой, как бурундук, и укладывала волосы в подобие черного шлема. Она предоставила мне – одной лишь мне – полный доступ к библиотеке, что заставило меня думать, что в библиотеку пускают лишь самых привилегированных и, значит, я заслужила привилегию.
Не преувеличивая, скажу, что за всё детство так не гордилась, как тогда, когда миссис Робертс написала мне характеристику, где назвала меня «веселой».
Я еще не понимала, что имеет в виду мама, говоря, что они с отцом не развелись, а просто не живут вместе. Я не понимала, как это – быть одной семьей и жить в разных домах, далеко друг от друга. Это не укладывалось в моей голове. Но одно я знала точно: дети должны быть веселыми. Этот посыл внушался нам постоянно и не оставлял места для сомнений. Правда, миссис Робертс, возможно, об этом не догадывалась. Или воспринимала меня как несчастное дитя развода. Я об этом не знала.
Когда она написала ту характеристику, мне было шесть. Я жила с братом и матерью, а отца потеряла. По пути в школу мы с братом любили ходить мимо дома престарелых. Старики, большинство которых казались нам абсолютными психами, бродили по лужайке в своих халатах. В школьном автобусе каждый должен был садиться на свое место. Меня посадили рядом с девочкой, которая никогда не мыла голову, и пахло от нее так же затхло, как было у меня в душе.
Моя лучшая подруга Бриджет приехала в Маниту из Сиэтла и осталась ночевать. Мы решили вместе принять ванну. Пока та наполнялась теплой водой, Бриджет плескалась и болтала без умолку. Я разделась, встала в ванной и начала пйсать.
Бриджет завизжала:
– Клерси! – Это было мое прозвище, которое мне совсем не нравилось. – Гадость!
Ворвалась моя мать. Гадости в ее вахту были недопустимы.
– Клер, прекрати немедленно.
Но я стояла и пйсала, а теплая желтая струйка стекала по ногам. Было очень приятно.
– Прекрати! – Я видела, что они просто в бешенстве, но, признаться, и сама к ним особо теплых чувств не питала.
По выходным мы садились на паром и ехали в Сиэтл повидаться с отцом. На пристани мама отпускала нас, как голубей; мы ехали одни, а папа ловил нас с другой стороны. Они по‑прежнему твердили, что не разведутся.
Мама подвинула столик к камину и усадила нас с братом.
– Будем ужинать у огня, – бодро прощебетала она. – Это весело, и нам не повредит смена обстановки.
Может, хватит уже менять обстановку?
Мама обошла гостиную и выключила весь свет. Огонь в камине пылал, на кофейном столике был накрыт ужин. Мы сели на пол и стали есть. На полу! Для нашей мамы это было радикальное отступление от правил.
Рядом с тарелками стояли маленькие мисочки с тушеными помидорами. По крайней мере, мама сказала, что это тушеные помидоры. А так блюдо напоминало кровавые ошметки.
– Попробуйте кусочек.
– Нет.
– Всего один, маленький.
Я подцепила вилкой волокнистый мокрый кусок помидора, скривившись, поднесла его ко рту и блеванула прямо в очаг. Брата тоже сразу вырвало – он даже ни секунды не раздумывал, как человек, знающий ответ на вопрос. Наша гостиная на минуту стала похожа на сцену из фильма ужасов: темнота, красные языки пламени, рвота.
Наблевавшись всласть, мы почувствовали себя превосходно. Почистили зубы в тесной маленькой ванной с плиткой на стенах, толкаясь и хихикая, пока мать выгребала камин, убирала посуду и готовила для нас хлеб с маслом и молоко. Как для котят. Невысокие волны бились о бетонный волнолом, и этот звук был серым в ночи.
В моих воспоминаниях этот случай несколько раз менял окраску. Долгое время он казался мне просто смешным: нас вырвало. Потом я внушила себе, что таким образом наши тела открыли правду о наших чувствах, то есть чувствовали мы себя из рук вон плохо. Незадолго до того меня стошнило в машине Ларри, и теперь вот снова подавленные эмоции вырвались на свободу. Мне нужно было выпустить накопившееся, тем или иным способом. Нам не разрешали разговаривать о том, что родители собираются разводиться, поскольку они настаивали, что этого не произойдет, – вот мы и проявили свое мнение на этот счет так, как могли.
Но есть третья версия этой истории. Она про то, как моя мать развела камин, передвинула столик, приготовила ужин, выключила свет и пригласила детей в гостиную, чтобы по‑особенному провести вечер, чтобы устроить им праздник. И когда я думаю об этом с такой точки зрения, думаю о маме в сером доме в Маниту, о том, как она пыталась создать что‑то новое, приятное для нас, развеселить – тогда моё сердце готово разорваться.
Мы сидели за длинным столом, который, как и остальные столы на пароме, был привинчен к полу болтами. Паром ехал быстрой, беззвучной громадиной, как всегда. Папа устроил игру в настольный футбол: с каждого края стола поставил по две алюминиевые банки с расстоянием между ними примерно шесть дюймов. Это были ворота. Другую банку мы гоняли по столу и пытались забить гол. Нам было очень скучно в кабине парома, где время замирало и погода прекращала существование.
Мама читала книгу или курила, или разговаривала с нами, или изумлялась сообразительности моего брата. Мы ехали домой. Переезжали обратно в Лорелхерст. Жизнь в Маниту не удалась. Эксперимент провалился.
Вернувшись, я узнала, что Бриджет с Мари переехали. Они теперь жили в городке к югу от залива. Все как будто потеряли свое место. И хотя мы снова нашли свое, всё там было уже не так, как раньше.
Папа по непонятной нам причине переехал в домик на пляже в Маниту, а потом еще дальше к западу, в залив Лемоло на полуострове Китсап, где поселился в крошечной хижине под кроной земляничного дерева, на абсолютно плоской полоске пляжа, идеально подходившей для того, чтобы бросать камушки. Память о месяцах, проведенных в Маниту, постепенно стерлась до обрывочных воспоминаний: серый пляж, волны бьются о бетонную стену; путь до остановки школьного автобуса с братом; выйдут или не выйдут сегодня чокнутые из дома престарелых на лужайку гулять в халатах? Струйка мочи, бегущая по моим ногам в ванной, ощущение, что я избавляюсь от чего‑то, что должно быть запрятано внутри, и радость освобождения.
В Лорелхерсте с нами поселился Ларри. Он спал на диване в гостиной. (Что за безумные понятия о приличиях управляли этими людьми? Что за извращенная, стройная иерархия того, что «принято» и считается «порядочным», существовала в голове у моей матери? С другой стороны, я сама спала на том диване, он очень удобный.) В то время я усвоила важный урок: то, как наша жизнь выглядит со стороны, какой кажется, не имеет ничего общего с правдой. Правда была в том, что мать и отец продолжали твердить: «Мы не в разводе. Мы по‑прежнему одна семья».
В гостях у подруги Бобби Френч, которая жила в трех домах и напротив, я сидела за непривычно торжественным кухонным столом. Полотняные салфетки? Для полдника? Я уминала виноград, объясняя, что в нашем доме виноград запрещен из‑за бойкота[14]. С тех пор как Бриджет и Мари переехали, я гораздо больше времени стала проводить с Бобби.
Та кинула виноградину в рот.
– Пойдем подавим муравьев, – предложила она.
Бобби была самой жестокой из моих подруг. У нее не было ни одной непокалеченной Барби. Каждый раз, когда ей хотелось потоптать муравьев на баскетбольной площадке за домом, она надевала специальные сапожки – белые резиновые.
– Пошли, найдем, кошку, – сказала она. Для кошки это не сулило ничего хорошего.
– Подожди, – ответила я. Я методично опустошала вазу с виноградом, обгрызая веточки чужих ягод. Бобби ушла в свою комнату.
– А что это за мужчина, которого я постоянно вижу у вас в доме, деточка? – спросила миссис Френч.
– Рабочий, – ответила я, не сомневаясь и даже не думая – совсем как мой брат проблевался в ответ на мой выплеск. – Живет в гараже.
– Правда? Не знала, что у вас в гараже есть жилье.
– Там такой маленький чердачок. Он там спит. – От винограда почти ничего не осталось.
Бобби появилась на пороге кухни. На ней были резиновые сапоги. Пора надрать муравьям задницу.
Это были ранние деньки нашей новой жизни. Наша история не представляла собой ничего особенного. Мы жили с мамой и ее приятелем. Папа забирал нас на выходные и по средам. А еще в августе. Наша история неотличима от любой другой истории детей разведенных родителей. Ну может, нам чуть больше повезло. Ведь мы всем им были нужны. Все трое взрослых нас любили. Мама – всем сердцем. Ларри – как серьезный старший брат. И папа. Папа просто любил. Он говорил нам об этом каждый раз, когда звонил по телефону, перед тем, как повесить трубку.
1974 ГОД
Мне исполнилось семь. Жизнь была не так уж плоха. Мы часто бывали в Порт‑Гэмбл, в доме, где мама познакомилась с Ларри. Когда они были вместе, мама много смеялась. Весной вдоль лесной дорожки, ведущей к дому, высыпали звездочки триллиумов, и Ларри помогал нам их собирать.
Рядом, на открытом ветрам мысу, жили хиппи в небольшом поселке из нескольких домов. Свою коммуну они назвали не слишком оригинально – «Мыс». Однажды мы пошли в гости к одной паре, живущей там.
– Вам они очень понравятся, – рассказывала мама, пока мы ехали по полуострову. – Их зовут Стэн и Мими. У Мими такие длинные волосы, что она может на них сидеть! – Мама знала, чем нас завлечь.
Мы оставили машину и остановились в темной роще деревьев, где нам навстречу вышел Стэн. У него были грубоватое смешливое лицо и длинные и жесткие, как проволока, пушистые волосы. С ним была его подруга Мими, и ее шелковистые волосы действительно оказались очень длинными. Я выгнула шею, пытаясь увидеть, может ли она на них сесть, но стараясь делать это незаметно. В конце концов мне надоело, и я просто обошла кругом. Волосы доставали до колен.
Стэн занимался резьбой по дереву. Такие вот профессии были у людей тогда – как у героев сказок. Мими была вышивальщицей. Она вышила рубашку для Гордона Лайтфута[15].
– Эй, ребята! – воскликнул Стэн. – Не хотите познакомиться с Толсторогом?
– Стэн, – осадила его Мими, – никто не хочет знакомиться с Толсторогом.
– Конечно хочет, – возразил Стэн. У него был смешной голос – говорил он всё время в нос, как будто капризно канючил «ну почему?».
Толсторогом оказался древний фургон, припаркованный под раскидистыми кедрами. На боку у него красивым шрифтом в стиле ар‑нуво было выведено: «Толсторог». Я это знаю, потому что Стэн сказал нам:
– Видите этот шрифт? Он называется ар‑нуво.
«Толсторог» – так называлась группа, менеджером которой
Стэн был в Сиэтле. Он был менеджером, потому что у него был фургон. Теперь группа распалась, но надпись на фургоне осталась. Меня тронула эта история. «Толсторог» сначала был группой, а теперь стал фургоном. Стэн казался мне каким‑то кудесником, словно ему и в самом деле удалось превратить нескольких волосатых хиппи в громадный кусок металла.
Когда мы вдоволь налюбовались на Толсторога, пришла пора идти в гости к Стэну и Мими. Их дом был маленьким, даже хрупким, и целиком построенным из досок, которые они нашли на пляже. Он был построен поверх баржи, но большая его часть стояла на пляже. Лишь изредка волны подступали так близко, что омывали его стены.
После той поездки я каждый день умоляла маму свозить меня на Мыс, в дом‑корабль Стэна и Мими, стоявший на якоре, точнее, на пляже. Мама везла меня туда, иногда усадив на колени, давала подержать руль. Дорога была прямая и безлюдная. Я карабкалась по узкой деревянной лестнице на палубу баржи, а потом спускалась по гладким отполированным ступенькам в кабину внутри. Свет струился в комнату, освещая резное дерево (талантливую работу Стэна) и богато вышитые покрывала (работу Мими). Я недолго болтала с Мими из вежливости, потом протискивалась через тесную, но аккуратную кухню в крошечную мастерскую Стэна, обустроенную на корме. В его волосах застревали золотистые опилки, повсюду летала древесная пыль.
– Я приехала! – кричала я.
– О, прекрасно, – отвечал он, – а мне как раз нужна помощь.
Я протискивалась в мастерскую – в семь лет я была пухленькой – и держала тиски, в которых был зажат кусок красного дерева для обрезки. Стэн резал и благодарил меня.
Так я ему и помогала. Разговаривали мы очень мало. Через некоторое время я бежала к Мими, и мы делали шоколадное печенье без орехов. Накатывал прилив, волны бились о стены. Было слышно, как они бьются.
Потом Мими забеременела. Ее улыбка, ослепительная, как клинок, засияла еще ярче. Мне с каждым разом было все труднее уезжать от них со Стэном и возвращаться в Лорелхерст, в город.
Сидя на толстом красном ковре в своей спальне, я мастерила колечко для ребенка из старых ершиков для посуды. Я сделала колечко очень маленьким – таким, как представляла себе его маленькие пальчики.
– Дорогая, – сказала мама, – кольцо прекрасное, но великовато.
– Что, правда? – Я не могла поверить, что бывают такие маленькие руки.
Тогда я сделала малышу одеяло – небольшой квадратик из зеленого бархата с разными лоскутами, нашитыми сверху. Подумала, что ему будет приятно трогать разные на ощупь ткани. Я очень аккуратно подбирала яркие лоскуты – хотелось, чтобы моя работа была не хуже шедевров Мими и Стэна.
Мими родила красивую девочку. Ее назвали Санни. Новость о ее рождении вызвала у меня легкое беспокойство. Что, если Стэн и Мими после рождения ребенка перестанут быть такими прикольными? Что если не захотят, чтобы я приезжала? С другой стороны, это же ребенок! Меня страшно волновал тот факт, что двое моих самых любимых людей на земле способны произвести третьего, нового.
Дождливым ноябрьским днем мы выехали из Сиэтла, чтобы познакомиться с Санни. В Эдмондсе, в северной части города, сели на паром до Кингстона. Когда на главном шоссе сошли, мама разрешила сесть к ней на колени, чтобы я сама смогла «вести машину» под дождем – уворачиваться от капель, как она сказала. Мы подъехали к маленькому дому‑кораблю. Солнце больше не струилось в окна. Я молча смотрела, как Мими кормит Санни. Потом она принесла малышку мне – я сидела на подоконнике. Дала мне ее на руки, и я почувствовала такое счастье. Никогда не думала, что тяжесть может быть так приятна.
Тут все мои дурные предчувствия рассеялись. Злая фея у колыбели Спящей Красавицы насылала проклятия. Я же ощущала себя предвестником добра – не только для этой маленькой семьи, но и для себя. Мне тогда почему‑то показалось, что в этом ребенке есть частичка меня. Как будто я саму себя держала на руках, как будто я была ребенком, родившимся у Стэна и Мими, и это меня ждет прекрасная жизнь в маленьком красивом доме‑корабле с чудесными родителями, которые любили друг друга так сильно, что никогда, никогда бы не расстались.
1976 ГОД
Ларри купил парусную лодку и назвал ее «Навитка» («да» на языке индейцев чинуки). В нашей жизни установился новый распорядок. Школьные годы мы провели в Сиэтле, а летом жили на лодке. Август проводили с отцом, ходили в походы. Мы с Дейвом спали на носу. Над нашими кроватями висели маленькие гамачки со всеми вещами, чтобы те не разлетелись повсюду. В сетчатом гамаке лежали мои комиксы про Арчи, тряпичные куклы, детские книжки, лупа. Мы валялись на наших койках и обменивались вспухшими комиксами про Ричи Рича. На лодке всё промокало.
Мы с братом много ходили на вечеринки. Точнее, нас затаскивали туда наша мама – примерная домохозяйка, ступившая на скользкую дорожку, – и Ларри. Но даже мы, которых трудно было удивить вечеринками, сразу поняли, что эта будет особенной. Во‑первых, у нее было название, как у книжки: Картофельная вечеринка Спайка Африки.
Спайк Африка был устроителем праздника. Теперь, будучи уже взрослой, я понимаю, как глупо называть себя Спайком Африкой, но тогда это имя казалось мне самым крутым на свете. Спайк Африка в яхтенной тусовке был легендой, одним из тех парней, везде побывавших и всё повидавших, которые в теории кажутся просто невероятными, но при знакомстве оказываются занудами. К тому времени я уже многих таких повстречала, в гаванях с никому не известными названиями и на пьяных вечеринках в маринах. Они считали личным оскорблением, если ты отказывалась слушать их бесконечные байки, уткнувшись в комиксы.
Только вот Спайк был далеко не занудой. Когда мы приехали на вечеринку, кто‑то взял меня за руку и отвел на берег, где на пристани у озера Вашингтон сидел старик. Меня представили ему, как на королевской аудиенции. На нем была шапка греческого рыбака, а из‑под нее выглядывали такие глаза, о которых я часто читала в книгах, но никогда не видела в жизни: в них искорки плясали.
Без шуток. Эти глаза смотрели прямо на меня так, как никогда не смотрят глаза взрослых, а когда старик сказал, что рад, что я пришла, и разрешил мне есть всё, что я захочу, я ему поверила.
Потом я пошла в дом с сияющими желтыми окнами, где дым стоял коромыслом. На плите булькали кастрюли, и женщины с длинными волосами занимались бесконечным приготовлением картофельного пюре, всё новых и новых порций. Они варили, сливали воду, мяли; варили, сливали воду, мяли. Мужчина с усами растолкал толпящихся на кухне и открыл дверцу духовки, где пекся картофель, размягчаясь в кожуре и поджидая, как сиротки в детском доме, какие же клубни выберут первыми.
Рядом, в гостиной, накренившись, стояла электрическая фритюрница. Я помню, что она балансировала поверх какого‑то металлического шкафчика, хотя наверняка моя память приукрасила ситуацию, представив фритюрницу более устойчивой, чем было на самом деле, хоть и всё равно пошатывающейся. Веселые парень с девушкой делали картофельные чипсы. Парень резал картошку картофелечисткой. Картошка была со шкуркой. Девушка бросала ломтики в кипящее масло, вынимала их ложкой с дырочками и обсушивала на бумажных полотенцах. Я подошла ближе и стала смотреть.
Парень с девушкой улыбнулись мне и подозвали к столу. Кто‑то должен попробовать, сказали они. Парень вручил мне солонку. Я посолила чипсы и, немного стесняясь, отведала идеальное сочетание влажного горячего жира и сухого крахмалистого картофеля. Соль осталась на губах. Меня вдруг осенило: картофельные чипсы делают из картошки! Вот они, чипсы, их составные части все по отдельности. Картошка, масло, соль. Это было похоже на волшебство – мысль о том, что из таких скромных банальных продуктов получается самая божественная еда. Те чипсы были самым вкусным блюдом, что я пробовала в жизни, серьезно.
Потом у взрослых кончилась картошка, и меня послали накопать еще. Я порылась на грядке за домом, набрала небольшую пригоршню и отнесла в дом. Вымыла клубни, и они снова стали жарить, а я есть – и так повторялось снова и снова. Я копала и мыла, они жарили, я ела.
Вскоре меня отыскал брат и присоединился к процессу.
У нас с Дейвом в детстве были одни сплошные приключения, что со стороны могло показаться китайской пыткой, да так и было иногда. Мы видели перед собой неограниченное число возможностей: новые родители, новые дома, новые приключения. Новые вечеринки. К сожалению, детям обычно нужно совсем другое. К счастью, у меня был Дейв, а у него – я. И иногда полное приключений детство дарило нам такие вот прекрасные минуты: соль и масло на губах и загадочный запах воды вокруг.
10. Толасана [16]
Всего через пару месяцев Лиза начала ходить в йога‑студию, которую я старательно избегала. Потому что боялась. У этой студии была репутация самой серьезной в городе; ее владельцы учились с Дэвидом Лайфом и Шэннон Гэннон в нью‑йоркской студии дживамукти, где сложная физическая практика сопровождалась мантрами и строгим этическим кодексом. Слово «дживамукти» означает «освобождение за одну жизнь», а в новой студии Лизы, по слухам, эту глуповатую мистику воспринимали всерьез.
Фрэн уехала в отпуск в Италию, и я пообещала Лизе наведаться в студию дживамукти. Лиза согласилась посидеть с Люси. Я вошла в студию со смешанными чувствами. На первый взгляд там не было ничего страшного. Дизайнером интерьеров у них, видимо, поработала Эния. Очень много восточных штучек и фиолетового. Алтари. Интерьер был почти стереотипно эзотерическим, и я уж приготовилась встретиться с пышнотелыми дамами, которые стали бы обучать нас любить себя.
Вместо этого я столкнулась с толпой инструкторов и учеников, которые почти пугали своей стройностью. У всех были интересные прически. У женщин – лиловое мелирование и дреды; у мужчин – длинные блестящие прямые волосы, как у моделей с рекламы шампуня в 1970‑е. Все они занимались йогой так, будто последние три года провели в Индии или с личным тренером Мадонны.
Инструкторша, жилистая женщина с волосами до талии и темно‑фиолетовой помадой, запела открывающую мантру, которую я очень старалась петь со всеми. Периодически там повторялся припев «ом шанти шанти шанти ом» – вот тут я и встревала. Пение продолжалось долго, не меньше десяти минут, а потом наконец мы приступили к асанам. Они быстро сменяли друг друга и выполнялись без перерыва. Впоследствии я узнала, что это называется «виньяса». Но тогда это казалось безумием. Все ученики с гладкими волосами двигались плавно и быстро, как маховички, смазанные перед самым занятием.
Сочетание духовной серьезности и исключительного физического мастерства создавало странную атмосферу в студии. Мне казалось, что я попала в фантастический сериал, где ученые выводят новую породу людей, которым предстоит эволюционировать и обучить остальное человечество слову божьему путем санскритских песнопений и балансов на руках.
Мне же по‑прежнему не давал покоя главный вопрос: йога – это духовная практика? Или набор упражнений? Может ли она быть и тем и другим?
Подозреваю, что немногие в этом зале стали бы слушать, как инструктор по аэробике проповедует им об Иисусе. Так почему же, почему они слушают, как инструктор по йоге проповедует религию индусов? Чему мы можем научиться, слушая белых людей, рассказывающих нам об индийских духовных практиках? Верили ли всему этому эти люди, что сейчас занимаются рядом со мной, до того, как начали делать позы? Или для них это всегда было религией?
Я никогда не сомневалась в том, что американцам нужна йога физическая. Фрэн рассказывала о своем гуру из Индии, который приехал к ней в США. Он не мог спокойно пройтись по улице – ему не давали покоя закрепощенные бедра американцев. «Американские бедра!» – в отчаянии восклицал он. Нашим бедрам нужна была йога. Нашим подколенкам, поясницам, четырехглавым мышцам, укороченным от сидения в офисе, от сидения в машине, йога нужна была как воздух.
Но что до наших умов… Насколько полезно адаптировать под себя чужую космологию? Разве нет в этом какой‑то заведомой фальши? Правы ли ученые? Я понимала лишь, что ничего не понимаю. Говоря, что занимаюсь йогой, что я на самом деле имела в виду? Сколько бы я ни училась, смогу ли когда‑нибудь понять, что такое йога? Чем мы занимались в студиях? Не было ли всё это общенациональным заблуждением? И если так, могла ли йога нам навредить?
Людей будущего из студии дживамукти не особо заботили эти вопросы. Асаны и философия были неразрывно сплетены в стратегию освобождения, которая казалась им жизненно важной, пусть даже и имела немного шансов к осуществлению.
У йоги на Западе странная история. Популярная версия гласит, что йога ворвалась в жизнь американцев в 1960‑х годах, рука об руку с сексуальной революцией и «Битлз» (с подачи Филипа Ларкина). Но первое знакомство с йогой состоялось еще в XIX веке, когда Свами Вивекананда приехал в Америку из Индии с учением индуизма, йоги и веданты (духовной практики, описанной в «Упанишадах»). За время своего пребывания в Америке Вивекананда прочел лекции сначала в Чикаго, а затем в Новой Англии. Там, где мистические учения уже смягчили почву, Вивекананда посеял семена йоги.
После лекций Свамиджи популярность йоги постепенно начала расти. Сначала йогу преподавали как сочетание физкультуры и духовного учения (два главных увлечения в то время) и воспринимали как с энтузиазмом, так и с недоверием. Отличной иллюстрацией этого служит комедийная пьеса 1920 года «Королева Лусия», написанная Э. Ф. Бенсоном. Лусия – претенциозная немолодая королева Ризехольма, деревни, постоянно попадающей под влияние различных модных тенденций: конкурсы красоты, бридж, спиритические сеансы. Когда в деревню приезжает гуру, все ее жители бросаются заниматься йогой.
Первое, что пробует Лусия с подачи гуру, – попеременное дыхание правой и левой ноздрей, которое мы делали на занятиях у Фрэн. Правую руку нужно поднести к носу, зажать большим пальцем правую ноздрю и вдохнуть через левую, задержать дыхание на секунду, затем зажать левую ноздрю и выдохнуть через правую.
А вот что говорит по поводу этой практики Лусия: «Честное слово, это дыхание дает такой прилив энергии и легкость! Наверное, в этом что‑то есть».
Вскоре вся деревня начинает заниматься йогой в саду у Лусии. Далее, что типично для комедий того времени, гуру оказывается мошенником: никакой он не брамин, как утверждал, а повар из индийского ресторана в Лондоне. Гуру демонстрирует свое истинное лицо, украв у жителей Ризехольма драгоценные вещи. Но даже тогда ученики лжегуру не могут не признать, что йога повлияла на них положительно. Вот что говорит Лусия: «Что до наших занятий… мне очень жаль, что придется их прекратить, ведь они изменили меня, и я уверена, вы ощутили то же самое. Взгляните на Джорджи: он на десять лет помолодел за месяц! А Дейзи – хотела бы я скакать так резво, как она».
Гуру раскрывают как мошенника, но все же признают, что его уроки ценны. Это недоверие к незнакомому, недоверие к людям с коричневой кожей сопровождало йогу на протяжении всей ее истории на Западе – как и безусловное почтение к производному культуры, которую большинство из нас никогда не знали. Эта культура была столь обширной, сложной и древней, что стала для нас экраном, на который можно было спроецировать что угодно. Плевать на неприглядные детали – кастовую систему, неотъемлемую от индийской культуры; аскетизм как основной постулат в йоге, – мы решили, что можем взять лишь то, что нам нужно.
В середине прошлого века американские учителя йоги справлялись с этим противоречием, исключив из практики философский аспект. Йогу преподавали как разновидность физкультуры и гимнастики. Успокоение и избавление от стрессов тоже входили в программу, но по большей части йогу не воспринимали как религию, как духовную практику.
Но в 1960‑х духовный аспект йоги на Западе стал расширяться, и именно эта йога стала частью массовой культуры. Пожалуй, важнейшим моментом в истории йоги на Западе стал тот день, когда самолет «битлов» приземлился в Индии, ознаменовав их первый визит к Махариши. В тот день родилась идея современного паломнического туризма. Американцы, пока единицы, начали ездить в Индию и учиться у гуру. Они же открыли индийским учителям путь на Запад.
В 1970‑х все главные учителя или переехали в Америку или наведались с длительным визитом: Айенгар, Крипалу, Кришнамурти, Бикрам, Джойс. И когда у их учеников появились свои ученики, йога начала медленно, но неотвратимо расползаться по карте, пока и не превратилась в занятие, уже не кажущееся странным и чудаковатым, каким и является сегодня. Те, кто давно занимается, любят пожаловаться на то, что йога превратилась в товар, но во многих отношениях йога – одна из самых успешных рекламных кампаний по принципу «из уст в уста» всей второй половины XX века. Сначала йогу считали придурью, но ее популярность росла от учителя к ученику.
На стыке тысячелетий йога по‑прежнему была гораздо ближе к физическим практикам середины XX века, чем к индийскому духовному учению. Но теперь мы поняли, что в йоге есть и духовная составляющая. Только пока не решили, что с ней делать.
Символом этой зарождающейся тяги к йоге как духовной практике стало загадочное повсеместное присутствие Родни Йи, единственной настоящей знаменитости, порожденной йогическим сообществом. Почти все, кто занимался йогой в последние десять лет, хотели они того или нет, сталкивались с Родни Йи – очень мускулистым и вечно юным американцем китайского происхождения с длинным хвостом и безмятежным взглядом (две характеристики, которые в мире йоги неотъемлемы друг от друга). В конце 1990‑х он выпустил видеокурс по йоге для начинающих, ставший бестселлером. Написал целую полку книг, засветился в шоу Опры и участвовал во всех конференциях по йоге как специально приглашенная звезда.
Для многих людей Родни Йи воплотил представление о том, как должен выглядеть настоящий йогин. И ничего, что он родом из Китая, а йога – индийская практика. Ведь для нас, американцев, любая восточная культура – одно и то же; вот мы и восприняли его как человека с Востока и, следовательно, истинного йога. Йи как культурный символ воплощал собой всю ту мешанину, что обычно характеризует «духовность» в стиле йога‑клубов.
Родни стал для нас иконой, потому что мы спроецировали на него свое невежество. Он стал удобным, очень красивым и «восточным на вид» заменителем огромного пласта незнакомой культуры под названием «индийские духовные практики».
Разумеется, не все учителя подпадают под это описание. Сейчас большинство преподавателей йоги – белые женщины. Но Родни Йи символизирует наше стремление быть «настоящими» и найти связь и с другим, не физическим, аспектом йоги.
Нарочито безмятежным голоском инструкторша объявила, что пора перейти к балансам. Мы делали толасану, позу весов, – очень эффектную на вид позу, когда сидишь скрестив ноги или в лотосе, ставишь руки на пол у бедер, отталкиваешься и поднимаешь вверх всю эту конструкцию. Мне понадобились кирпичики под руки, чтобы подняться в воздух, – у меня короткие руки и длинное туловище, поэтому иначе сделать позу просто бы не вышло. Но с кирпичиками я просто влюбилась в эту позу. Я относилась к ней ревностно, ведь это был один из немногих балансов, которые получались у меня действительно хорошо. И меня это устраивало. Ведь я, как‑никак, была критиком. Профессиональным судьей. И сразу бросилась судить этих людей: их прически, тела, убеждения. То, что они делали, казалось мне, по большей части, полной ерундой. Я не верила, что они верили в мантры, которые тут распевали. Не верила, что они верили в освобождение за одну жизнь.
И всё же что‑то в их серьезном отношении к йоге мне импонировало. Я тоже хотела быть такой серьезной. Завидовала им. Они не сомневались в том, что делали; они были преданы йоге. Погружены в йогу.
Ученики в йога‑шале Лизы (эта студия называлась «шала», «школа» на санскрите), казалось, проявляли излишнее рвение, но, может, они просто не стеснялись своих устремлений? Им хотелось понять индийскую культуру, но, как и я, они вряд ли в ближайшее время собирались в Индию. Мы все были заложниками на американской земле. Мы должны были здесь понять, что к чему.
Когда все сделали толасану, инструкторша взяла маленькую книжечку и начала читать:
– Приветствуем Шиву, разъяснившего нам учение хатха‑йоги, которое, подобно лестнице, ведет практикующего к вершинам раджа‑йоги…
Она продолжила читать, но я ее уже не слушала.
Я вдруг вспомнила свои предыдущие изыскания в философии йоги, утверждавшие, что хатха‑йога – всего лишь жалкий бастард раджа‑йоги. Но вот кто‑то смеет утверждать, что хатха‑йога, подобно лестнице, ведет практикующего к вершинам раджа‑йоги! Люди в зале сидели и слушали в зачарованном молчании, склонив головы, как в молитве, или откинув их и внимательно впитывая услышанное. Затем инструктор остановилась и с показной простотой проговорила:
– Это отрывок из «Хатха‑йога Прадипики».
Отыскать текст «Прадипики» было непросто, но в конце концов я наткнулась на старенький экземпляр в библиотеке Вашингтонского университета. Я не могла брать книги домой, и мне ничего не оставалось, как сесть в пыльной пластиковой кабинке и начать читать. Буквально через каждую минуту я вскакивала, чтобы сделать копию страницы. «Хатха‑йога Прадипика» – старейший текст о хатха‑йоге, написанный в XV веке. На первой странице ее создатель обращался ко мне (точнее, ко всем читателям) с такими словами:
«Многочисленные разногласия во мнениях окружают мраком раджа‑йогу, делая ее невозможной для познания. Сострадательный Сватмарама составил „Хатха‑йога Прадипику“, чтобы та стала светочем, рассеивающим мрак».
Что ж, спасибо. Обожаю книги, в которых автор говорит о себе в третьем лице и на первой же странице скромно наделяет себя эпитетом «сострадательный». Элиаде и Фойерштейн такого себе не позволяли!
Однако «Прадипика» оказалась прекрасной книгой. В отличие от сутр, у нее был голос, присутствие автора, нашего проводника, ощущалось на каждой странице. В «Прадипике» также была конкретность. После йога‑сутр и «Бхагавад‑Гиты» такая конкретность не могла не радовать. К примеру: «Йогин должен практиковать хатха‑йогу в небольшом помещении, в уединенном месте, в комнате площадью около 4 локтей, свободной от камней, огня, воды и прочих отвлекающих факторов, в государстве, где царит справедливость, живут добрые люди и нет недостатка в пище, и добывается она легко».
Во времена написания «Прадипики» было всего восемьдесят четыре асаны. Со временем библиотека поз росла, и в наше время их официально насчитывается около тысячи, включая вариации. В «Прадипике» описываются асаны, хорошо знакомые нам, включая позу лотоса, петуха, трупа, лука и наклон вперед. Как и в современных учебниках по йоге, в ней содержатся детальные описания, как ставить руки и ноги. Но в книге также много забавных странных несоответствий (по крайней мере, для современного читателя они являются несоответствиями). Как вам, к примеру, фраза: «Огня, женщин, поездок и прочего следует избегать». (Все особенности написания и пунктуации приведены в точности, как в «Прадипике», которую я читала в переводе 1914 года.)
Итак, я нашла оправдание. Вот видите, хатха‑йога – тоже древняя традиция! Потом я взялась читать про дхоти, или глотание полоски ткани; басти, практику всасывания воды из ванной в кишечник через трубочку, воткнутую в анус; нети – это когда ты вставляешь шнурок в нос и вытягиваешь его через рот. Всё это были не позы, но такие же физические аспекты практики, призванные очистить тело изнутри.
Дальше практики становились всё более радикальными и включали: размазывание по себе коровьего навоза и сдерживание эякуляции. Один параграф, кажется, даже подразумевал питье мочи, но переведен был так плохо (или завуалированно), что трудно было понять наверняка.
Я прочла достаточно, чтобы понять: все эти практики не были частью традиционной индийской раджа‑йоги. И снова хатха‑йога предстала передо мной традицией, связанной с различными сомнительными практиками.
Я видела, что йога Патанджали отличалась от йоги, которой учила «Прадипика», а та, в свою очередь, от йоги, которой нас обучали в студии. Но я была сорокой, собирательницей безделушек и прагматиком: брала от учения то, что нужно мне, и плевать на логику.
11. Натараджасана [17]
Как‑то вечером я бегала по делам, пока Брюс разбирался со счетами. Когда я вернулась домой и увидела его измученное лицо и кучу бумаг на столе, то почувствовала себя так, будто только что танцевала всю ночь, курила крэк или завела роман с испанцем. Он держал чековую книжку в вялых руках, и этот жест символизировал поражение. Я вдруг почувствовала себя виноватой за то, что покупала дорогой шоколад коробками. Муж ушел на кухню. Сделал себе самую унылую тарелку овсяной каши, которую я когда‑либо видела. Сгорбился над ней, скрутив свою прекрасную длинную спину почти в перевернутую подкову, и сказал:
– Мне нужно тебе кое‑что сказать. У нас на счету почти нет денег.
Я обняла его, но что ответить, не знала. Я и так уже работала, сколько могла. Пыталась экономить. Деньги становились осязаемой преградой между нами. Хотя я продолжала работать, мы превращались в классическую пару: мужчина зарабатывает, женщина тратит. Это клише было так же неприятно, как и реальность. Как мы скатились до этого старого закоснелого стереотипа, когда с самого начала были семьей, где работали оба? Я почувствовала себя страшно виноватой. Начала думать: надо бы ходить в обычный супермаркет, а не в магазин экологически чистых продуктов; покупать оптом; никаких больше кофеен. Может, в США еще остались издательства, куда я в последнее время не обращалась в поисках работы? Я знала, что есть лишь одно, от чего я не готова отказаться. Йога.
На следующий день в студию пришла слепая женщина. Она несла трость и держала за руку подругу. Не знаю, как вы, но меня вечно преследуют недостойные мысли. Увидев слепую в классе под руку с услужливой подругой, я не начала размышлять о силе человеческой дружбы или мощи людских устремлений. Нет, вместо этого мой ум стал возмущаться: ну вот, теперь занятие наверняка будет идти медленнее, чем обычно, и всё время мы будем пытаться быть учтивыми и терпеливо ждать, пока слепая освоит все позы, – и почему вообще для слепых должны делать исключения?
Фрэн переговорила со слепой женщиной и ее подругой, и занятие началось.
– Опустите ладони на пол по обе стороны от стоп. Сделайте шаг назад правой ногой. Левое колено согнуто под прямым углом и смотрит строго вперед. Правую пятку разверните под сорок пять градусов, пальцы ноги смотрят внутрь. Опустите руки на левое колено. Спокойно опирайтесь о ногу. Удлините заднюю поверхность шеи. Поднимите руки над головой. Тянитесь в небо. Ладони смотрят друг на друга. Сильные пальцы. Поза воина 1.
Фрэн не стала замедлять темп или менять структуру занятия; она просто говорила больше, не останавливаясь ни на секунду. Проводя нас через последовательность поз, она озвучивала каждое движение руки, каждый поворот головы. Я была свидетелем того, как она подстраивала занятие под учеников разного уровня, с разным строением тела, под беременных женщин и даже детей, которые изредка приходили на йогу с мамами, теперь же она приняла в наши ряды и слепую.
Мы разучивали стоячие балансы, что для меня сущее удовольствие: гарудасана с переплетением рук и ног; простая поза дерева; шатающийся полумесяц; поза воина 3. Для этих балансов не нужна была сила рук; их я могла выполнить за счет мышц. Почему‑то стоячие балансы давались мне успешно, чего не скажешь о других позах.
Таков был мой йоговский девиз: бесконечное упорство. Я решила, и я сделаю. Несмотря ни на что. Я готова была приложить максимум усилий. Не все позы сдавались под таким напором, но с позами стоя методика работала. Я тогда не понимала иронии: пыталась обрести свободу, осваивая позы через силу.
В «Хатха‑йога Прадипике» есть загадочный отрывок, где перечисляются «враги» йогина. Список включает абсолютные запреты вроде переедания и болтливости. В нем также есть «чрезмерное усилие». Мне это показалось непостижимым. Что такое йога, если не усилие? Еще не скоро наступит тот день, когда я смогу принять идею о том, что моя практика, возможно, станет лучше, если я не буду так убиваться. И совсем не скоро – день, когда я начну задаваться вопросом: а нужно ли вообще пытаться улучшить свою практику?
Поскольку я привыкла полагаться на силу воли и свое природное упрямство, в позах стоя я чувствовала себя мастером. Они заставляли меня ощущать себя сильной, прекрасной и не портили прическу. Всю неделю мы разучивали позу, известную под разными названиями: танцующий Шива, повелитель танца или король танца. Большинство из нас делали ту или иную версию натараджасаны на обычных занятиях фитнесом: в далеких от йоги кругах эта поза имеет неромантичное название «растяжки для мышц передней поверхности бедра». В йоге поза делается так: нужно встать прямо, согнуть одну ногу, допустим, левую, потянуться левой рукой за спину и схватить левую стопу за внутренний край. Затем тянуться стопой вверх и одновременно наклоняться вперед, вытягивая правую руку перед собой и всем своим видом говоря: вперед! Вперед! Не останавливаться! Конечная цель – поднять стопу так высоко, чтобы ухватиться за нее двумя руками, подняв их над головой.
Стоял теплый весенний день, и входная дверь была открыта. Может, потому, что я несколько лет работала кинокритиком и видела столько сцен ужасного насилия, сколько не снилось и закоренелым преступникам, открытая дверь в йога‑студии показалась мне приглашением для вооруженных головорезов: ну заходите же! Убейте нас всех! Мы же безобидны! И совсем уязвимы! Йога‑студия была недалеко от Зеленого озера, и ветерок принес запах воды.
Я с трудом оторвалась от мыслей об убийцах, рыщущих по улицам, и обратилась к непосредственной задаче – меня шатало, как обычно бывает, когда теряешь сосредоточение. Я взглянула на свою руку – та тряслась. Довольно сильно. Так, что видно было невооруженным глазом. Мне вдруг показалось, что моя трясущаяся рука всем бросается в глаза. Я оглянулась посмотреть, не таращатся ли все на мою безумно вибрирующую руку. И тут же вывалилась из позы.
Я снова подхватила себя за стопу и сделала глубокий вдох. Попробовала еще раз, дрожа сильнее, чем когда‑либо. Есть такое сравнение: «как осиновый листок». Редко бывает, чтобы самая простая аналогия попадала в точку. Обычно в качестве аналогии мы используем преувеличение («большой, как дом»). Но дрожать, как осиновый листок, – не преувеличение. А очень подходящее сравнение. Когда ты дрожишь, то чувствуешь себя невесомым, тонким, как бумага, как листок.
Мне ли не знать. Меня всю жизнь преследовала дрожь в руках – одна из странных физических проблем, что бывают у людей. Когда мне было шесть лет, в кабинете врача руки у меня так тряслись, что я расплескала анализ мочи из стаканчика прямо на свои клетчатые брюки. Любимые брюки, между прочим. Были любимыми до того случая.
Эта дрожь – окошко, через которое можно увидеть кусочек моего уродливого, слабого, беспокойного «я». Я ужасно стыжусь его. Оно не дает мне покоя. К примеру, мне не так уж часто в жизни приходится ходить на деловые обеды, и они, по идее, должны бы нравиться – я же ем, а кто‑то другой платит! Но вместо этого они превращаются в лихорадочные попытки успокоить трясущиеся руки. Суп? Абсолютно исключено. Салат? Тоже слишком сложно, чтобы есть вилкой, много подцеплять, и большая вероятность промахнуться. Мясо нужно резать, кому это нужно? Идеальный вариант – сэндвич: покрепче ухватиться двумя руками, молча воззвать к Деве Марии и надеяться на лучшее.
Вся моя жизнь – сплошная борьба с этой трясучкой. В колледже я всю курсовую умудрялась уместить на одну страницу, лишь бы не пришлось листать бумаги. Перед важным собеседованием опрокинула бокал пива, чтобы успокоить нервы. (Хотя этот случай, пожалуй, к тремору отношения не имеет. Это мои проблемы с алкоголем. Иногда я их путаю.)
То собеседование прошло удачно. (Не то чтобы я советую использовать эту методику.) Но когда я вышла на работу в местной еженедельной газете, возникла новая проблема. Руки у меня всегда немножко дрожат, но когда я нервничаю, начинают просто с ума сходить. А поскольку работа была новая, нервничала я сильно. Попробуйте печатать с дрожащими руками. Мои статьи были похожи на записки с требованием выкупа.
Особенно нервничала я в присутствии одного из коллег. Заметки Брюса в газете я читала уже несколько лет. Иногда казалось, что он единственный пишет хоть сколько‑нибудь осмысленно. Он писал чистым понятным языком, и словарный запас у него был огромный. Я, можно сказать, следила за его карьерой. Когда он стал редактором антологии писателей с северо‑запада США, я ужасно разозлилась. Это я должна была редактировать эту книгу, мне это судьбой было предназначено, если такое вообще возможно. И неважно, что тогда я не была ни писателем, ни редактором. (Я была, как уже рассказывала, вечной студенткой, большую часть своего времени проводившей на рок‑концертах.)
Брюс писал так грамотно и уверенно, что я думала: он старый или по крайней мере средних лет. В двадцать с небольшим люди так не пишут.
И вот, когда я устроилась штатным журналистом в ту же газету, в первый рабочий день наш вежливый издатель устроил мне экскурсию по редакции. У матричного стола он задержался. (Матричный стол! Как вы уже поняли, мне тысяча лет.) Пыжась от отцовской гордости, он представил мне Брюса, журналиста и редактора, чьей эрудицией я так долго восхищалась. На меня смотрел мальчишка. Человек, чьей карьере я завидовала, оказался одного со мной возраста.
Моей первой реакцией, как можно предположить, было дать ему в глаз.
Я внимательно наблюдала за ним в офисе. Мы были единственными двумя критиками в редакции. Я отвечала за фильмы, он – за книги, поэтому у него с самого начала было моральное преимущество. Он бродил по офису с сердитым видом: мол, со мной лучше не заговаривать. Но стоило подойти к его столу, как он превращался в болтуна, каких поискать. Мне нравились его статьи, нравилось, что он не стеснялся признаваться: одежду ему выбирает мама. Он производил впечатление человека, внутри которого скрыты сокровища: стоит лишь копнуть, и на тебя польются все дары, о которых только мечтаешь. Мне нравилось смотреть на его длинные запястья и большие, как лопаты, кисти, когда он стучал по клавиатуре. Он же потом признался, что подолгу глазел на мою открытую шею, когда я печатала (дрожа) в другом конце комнаты.
Однажды мы сидели в грязных креслах в редакции и вели свойственный молодым людям захватывающий разговор о том, чем мечтаем заняться в жизни. Я была очень взволнована, сидя напротив этого высокого и серьезного молодого человека. Мне очень хотелось произвести впечатление. Я долго рассказывала о том, как бы мне хотелось написать значительный литературный роман. Когда я наконец закончила, Брюс сказал: «А я бы просто хотел зарабатывать писательством до конца жизни». Такой прагматичный подход в сочетании с его талантом удивил меня и даже очаровал. Тогда я не понимала, что больше всего он беспокоится из‑за денег – денежная проблема всегда преследовала его, булькая, как деготь в черной яме.
Я влюбилась в него и боялась, что это заметно. Большая рыжая собака Клиффорд[18]тогда еще не была мне так хорошо знакома, но именно с ней можно сравнить меня тогдашнюю: огромный пес, повсюду вас преследующий, шавка с ярко‑рыжей шерстью, которую не заметит лишь полный идиот.
Но Брюс оказался как раз таким идиотом. Несколько месяцев мы просто дружили, ходили попить кофе, как друзья, и в бар общей компанией. Наконец мы отправились выпить в «Розовую дверь» – красивый ресторан, похожий на пещеру с приглушенным светом, в переулке рядом с рынком Пайк‑Плейс. Место было романтичным дальше некуда. Мы пили водку. Обсуждали все темы, достойные обсуждения. Ситуация была абсолютно прозрачной: любой дурак, кроме нас, понял бы, что это свидание. Дрожащими руками поднося бокал с мартини к губам, я рассуждала о зарождающейся панк‑рок‑сцене в Бремертоне. Руки так и не перестали дрожать и тряслись еще несколько месяцев, пока Брюс наконец не взял их, не поднес к губам и не поцеловал.
В жизни не так много минут, когда точно знаешь, как поступить. Когда Брюс взял мои руки в свои, я сразу поняла, что должна выйти за него. Срочно. Что это оно.
Мы обручились, и с приближением свадьбы попытки утихомирить дрожь достигли апогея. Одна лишь мысль о том, что мне придется стоять перед толпой людей, заставляла меня трястись. Что же будет, когда я окажусь там?
Я записалась к психотерапевту, с которым встречалась от случая к случаю.
– Эээ… я решила, что свадьба будет на улице, – пролепетала я, сидя на полосатой кушетке в окружении пирамиды коробок с бумажными салфетками.
– Вы решили? А как же Брюс? – Кажется, я уже говорила, что она очень умная?
– Всё из‑за этой дрожи в руках. На улице это не будет так сильно бросаться в глаза.
– А когда свадьба?
– Восемнадцатого октября.
– Нельзя устраивать свадьбу на улице восемнадцатого октября! Все же замерзнут! – Она также не стеснялась в выражениях.
Но ответ на ее возражения казался мне абсолютно логичным:
– Да, если я буду дрожать от холода, никто не заметит, что у меня трясутся руки!
– Руки? О чем это вы?
– У меня руки трясутся! Посмотрите! – Я вытянула руки. Они слегка дрожали, как обычно. – Вы должны мне помочь! Как избавиться от дрожи до свадьбы? На меня же столько людей будут смотреть! Я специально заказала огромный тяжелый букет, чтобы цветы не тряслись! – Конфуз с букетом уже случался со мной на многих свадьбах, в которых я принимала участие в качестве подружки невесты. Нам с другими подружками нужно было нести очень красивые и очень маленькие букетики из душистого горошка. Душистого горошка! Кошмар. Потом друзья жениха безжалостно издевались надо мной и над тем, как я устроила горошечный фейерверк.
Я продолжала:
– А кольцами мы обменяемся до церемонии, чтобы не пришлось, ну, знаете, ловить кольцо, когда оно запрыгает у меня в руках. Я уверена почему‑то, что, если мы будем на улице, всё обойдется.
– Чего именно вы боитесь?
– Что люди осудят меня.
– Вы сами когда‑нибудь осуждали других людей на их свадьбе за то, что у них тряслись руки, или по какой‑нибудь другой причине?
– Нет.
– Ну и не парьтесь, – ответила она. Еще одна причина, почему она мне нравилась, хоть и была моим психотерапевтом. Ну какой терапевт посоветует «не париться»? – Ваша дрожь свидетельствует о вашей слабости. Наши слабости делают нас людьми. Дрожащие руки – всего лишь доказательство того, что вы человек. Не хотите, чтобы все узнали об этом в день вашей свадьбы?
Вообще‑то нет, не хотела.
Мы поженились пасмурным октябрьским днем, на открытом воздухе с видом на пролив Эгейт; за мысом притаилась лодка Ларри, поджидая своего часа, чтобы выстрелить сноп фейерверков над застывшей серой водой.
Перед свадьбой мы с Брюсом пошли на кухню и под звон тарелок обменялись кольцами. Брюс ободряюще хлопнул меня по спине: пора выходить, бояка.
На улице моросил дождь. Подружки невесты дрожали в платьях без рукавов. Моя двоюродная бабушка, казалось, вот‑вот рухнет замертво. Я повела себя чудовищно эгоистично, и знала это, но также чувствовала, что, реши мы пожениться в четырех стенах, ничего бы из этого не вышло. Хотя можно было бы предупредить подружек, чтобы те взяли свитера. Итак, с кольцом на пальце и тяжеленным снопом колокольчиков в руках я зашагала по траве.
Лишь спустя годы замужества и годы занятий йогой, родив двоих детей и пару раз оказавшись в двух шагах от смерти, я поняла, чего так боялась. Я боялась своего несовершенства, которое было слишком реальным.
На своей свадьбе мне удалось укрыться от реальности при помощи простого фокуса: заставив двести человек торчать на улице в холодный день. А еще с помощью гигантского букета и тайного обмена кольцами. Это было так просто! Но реальность было не изменить: я всё равно дрожала. Как и на йоге.
Я занималась йогой, потому что у меня было некое представление о той себе, какой я хотела бы стать: спокойной, стройной, духовной. Я купила специальные брючки для йоги и отрастила волосы, чтобы можно было завязывать хвост. Мой хвост никогда не выглядел таким гладким и шикарным, как у настоящих йогинь, но по крайней мере не давал моей дикой шевелюре с густым подлеском лезть в глаза. Мое представление о йоге ограничивалось идеей внешнего совершенства: все увидят, что я занимаюсь йогой, и уяснят себе мое превосходство. Но вот что случилось на самом деле: я занималась йогой и всё равно оставалась в глубокой заднице. Йога должна была сделать меня безупречной, но вместо этого лишь обнаружила скрытые слабости.
Фрэн начала учить нас строению тонкого тела и системе каналов и энергетических центров – нади и чакр, – управляющих течением праны, или энергии, в теле. О чакрах я, разумеется, и раньше слышала – в лексиконе хиппи это словечко было ходовым. А вот нади оказались в новинку. В некоторых аюрведических текстах говорится, что этих каналов в теле тысячи. Два главных – пингала и ида. Пингала – доминантный, солнечный, активный энергетический канал, который проходит по правой половине тела. Ида находится слева и имеет качества лунные, пассивные. Сушумна – центральный канал, идущий вдоль позвоночника. Эти каналы распределяют энергию по телу и соответствуют нервной системе.
Много лет спустя мне предстоит прочесть книгу о йоге, в которой будет написано: «Дрожь в физическом теле – признак пробуждения пранического тела». Что означает высвобождение энергии, прежде не используемой. Дрожь – признак жизни. Дрожать – значит быть человеком. Энергия течет по каналам с бешеной силой, и тонкое тело пробуждается. Дрожь – признак того, что мы несовершенны, а следовательно, еще не совсем мертвы.
Выполняя позу «король танца», главное – никогда, никогда не думать о «короле танца» Майкле Флэтли, иначе точно упадете. Второй важный момент: взгляд должен быть абсолютно неподвижным. Но даже тогда движение в позе присутствует. Вы вытягиваете руку перед собой, поднимаете ногу как можно выше, шатаетесь и балансируете, шатаетесь и балансируете. Все усилия, всё волнение, всё ваше несовершенство на виду. Но если делать позу в зале, полном людей, вы все будете далеки от совершенства.
Конечно, если вы решите оглянуться, то увидите очень красивую картину. Все эти руки, взлетающие к небесам, и ноги, тянущиеся к потолку, – целый зал натянутых луков. Дрожь будет заметна, но свойственна всем, поэтому простительна.
Натараджасана была красивой и волнующей позой. Я пока не могла завести руки за спину и ухватиться за стопу. Может, и не смогла бы никогда. Но когда я забывала о себе и поднималась в позу, меня охватывал экстаз. Я ощущала расширение пространства, выходила за пределы своей оболочки. Однажды для работы я проводила исследование психологии детских игр, и натараджасана напомнила мне слова русского детского психолога Льва Семеновича Выготского: «В игре мы словно становимся на голову выше, чем на самом деле».
Слепая женщина всё время падала. Ее подруга стояла рядом и ничего не делала, просто ошивалась неподалеку. Слепая падала на сторону, а ее подруга не двигалась с места и даже не дергалась – просто застыла с легкой улыбкой на лице. Никто бы никогда не подумал, что на самом деле она помогает слепому человеку, теряющему равновесие. Пока не заглянул бы ей в глаза. Она не сводила глаз с подруги, следила, всё ли с той в порядке.
А слепую, казалось, не волновали падения. Она снова вставала на коврик, вытягивалась во весь рост, делала глубокий вдох, сгибала ногу, хваталась за стопу и поднималась в позу, раскрывшись.
Ее подруга вполголоса спросила ее о чем‑то, и та покачала головой, засмеялась и ответила громко, на весь зал:
– Как умею, так и делаю.
Сейчас мне иногда трудно вспомнить то время, когда мы с Брюсом были влюблены. Слишком уж много в последнее время у нас возникло разногласий, особенно по поводу работы.
Няня обходилась нам дорого, что создавало проблемы. Мы могли себе позволить приглашать ее лишь изредка. Десять – двенадцать часов в неделю. Это было мое рабочее время. Единственное, на что я могла рассчитывать. И теоретически, большего мне было не нужно. Теоретически. Мы так организовали нашу жизнь, что мне не было необходимости работать больше десяти – двенадцати часов в неделю. Это идеальный способ воспитания ребенка, решили мы. Но я чувствовала, что как добытчик в семье представляю всё меньшую и меньшую ценность, и с каждым месяцем и годом эта ценность уменьшалась.
В эти десять часов в неделю мне едва хватало сил собраться с мыслями и наваять что‑то второпях, не говоря уж о том, чтобы закончить свои проекты. Я сотрудничала со странной подборкой из примерно двадцати СМИ, и кого там только не было – от «Новостей роли» (хотя в Северной Каролине я никогда не была) до журнала «Сан‑Франциско». Я даже начала пописывать для «Йога Джорнал» – рецензировала для них серьезные книги о поиске своего пути и судьбы. Мне приходилось находить общий язык с самыми разными редакторами: в «Нейшн» моим начальником был капризный интеллектуал, в «Ньюсдей» – простодушные любители всякого чтива. Мне снилось, что я хожу на пикники с редакторами из «Ньюсдей». Они наверняка оценили бы мой картофельный салат.
Я стала ловить себя на том, что пытаюсь втиснуть работу в любой свободный промежуток времени. В час ночи я делала заметки в блокноте у кровати, за завтраком проходила собеседование по телефону, усадив Люси на колени, за столиком у двери в детскую балетную студию стучала по клавиатуре ноутбука. Всегда с отчаянием человека, не уверенного, сможет ли он уложиться в срок.
Однажды вечером, сдав рецензию, сплетенную из таких вот десятиминутных урывков, я лежала на диване и смотрела сериал. Но сюжет уплывал от меня. Тогда я решила, что не могу больше терпеть. Меня бесило, что я должна выпрашивать у Брюса дополнительное рабочее время, что предполагалось, будто он один у нас работает полный день, и точка. Я поклялась, что найду с кем оставить Люси и организую себе нормальный рабочий график.
Я выключила свой сериал и пошла сообщить об этом Брюсу, который в гостиной читал книгу на рецензию.
– Знаешь что, – сказала я, – я хочу больше работать.
Его глаза подернулись поволокой, как будто между нами опустился занавес.
– Тогда почему бы тебе не устроиться куда‑нибудь работать по вечерам раз в неделю?
– Почему бы тебе не устроиться?
– Я и так работаю! – Он потряс своей книжкой и блокнотом, в котором делал заметки. Он всегда делал тщательные заметки, когда читал книгу. Меня это страшно бесило. Сама я рецензировала книги, пользуясь чудной сложной системой загнутых страниц, записок на полях и вороха напоминалок на салфетках. Его педантичные заметки казались ненужной волокитой и хвастовством: мол, посмотрите, какой я суперпрофессионал.
– Я слишком устаю, чтобы работать по вечерам, – сказала я. – Люси меня изматывает! С ней нелегко, между прочим!
– Я не могу нарушить свой контракт. Я должен нас обеспечивать. Я один. Без твоей помощи.
– Так значит, твоя работа важнее моей, потому что ты больше получаешь?
– Ты хочешь, чтобы я вслух сказал, что ли? Да! Важнее!
– Да ладно! Как мне, по‑твоему, развивать свою карьеру, если нет времени даже поработать?
– Не знаю, но знаю одно: я не могу пожертвовать своим рабочим временем, чтобы ты писала статейки для «Йога джорнал».
Я бросила на него испепеляющий взгляд, не в силах поверить, что он сказал такое вслух. Не так часто в браке случаются моменты, когда хочется вылететь из комнаты, оглушительно хлопнув дверью, но сейчас был как раз такой случай.
Я посидела на крыльце, потом прогулялась по окрестностям. Никогда раньше Брюс не проявлял ко мне такого неуважения. Я чувствовала себя униженной. И очень одинокой.
На следующий день Брюс разбудил Люси, как всегда. Я встала через час, забыв, как и всегда, поблагодарить его за лишний час сна. Почитала книжку Люси. Без пяти девять сварила две чашки кофе – одну для Джоэль, когда та придет ровно в десять. Мы с ней посидели несколько минут, а потом я пошла в кафе, открыла ноутбук и попыталась вспомнить, что там собиралась написать о романе Джейн Стивенсон. Кажется, он мне очень понравился, только вот я напрочь забыла чем.
Дата публикования: 2015-01-15; Прочитано: 168 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!
