Виньяса

Этим воспоминаниям о прошлом я предавалась, разумеется, в ночную смену. Где‑то между двумя и тремя ночи. Потому что днем у меня просто не было времени на такую ерунду. Дел становилось всё больше и больше. Даже йога стала насыщеннее.

В расписании появился новый класс: виньяса. Этот стиль йоги преподавали в студии, куда ходила Лиза, – быстро сменяющиеся последовательности. Я решила дать виньясе еще один шанс. Позанималась в обычном классе еще несколько недель и, когда перестала бояться, что шов разойдется, если я наклонюсь пониже, пошла на виньясу. Я надеялась «вдарить» по животу, как игроки в гольф ударяют по мячу.

Странно было входить в ту же студию, в тот же зал, где я так многому научилась и провела так много приятных минут; здесь я чувствовала себя как дома. Но на этот раз в знакомых стенах витало зловещее предчувствие, атмосфера угрозы. Удивительно, как радикально новая группа способна изменить пространство. Моя обычная группа – класс Фрэн – состояла в основном из мужчин, женщин постарше, атлетов, нескольких хипповских пар и небольшой компании бывших гимнастов, которых Фрэн почему‑то притягивала.

Но на виньясу ходили люди, которые пугали меня задолго до того, как я начала заниматься йогой: сплошь молодые красивые женщины с идеальными фигурами. Когда человек, никогда не занимавшийся йогой, представляет все ужасы, которые его ждут, картинка обычно выглядит именно так: йогини с ровной сияющей кожей.

Еще до начала класса эти девушки начали разминаться: делали растяжки для ног сидя и наклонившись вперед; сидели в баддха конасане. Абсолютно неподвижно, с закрытыми глазами.

Вошла инструктор – тоже молоденькая и красивая. Она передвигалась совсем бесшумно. Конечно, если вы босиком, вы в любом случае не производите особого шума при ходьбе, но эта как будто плыла над полом. Она была воплощением тишины.

Инструктор села рядом с небольшим алтарем, который соорудила ранее: маленькая медная фигурка Будды, поющая чаша.

– Меня зовут Минди, – проговорила она, точно ее имя было почетным званием. У нее на голове был гордый пучок; она буквально излучала царственность – я, Минди. – Относитесь с уважением к возможностям своего тела и ума, к себе сегодняшним, невзирая на то что было вчера и будет завтра. Задумайтесь на минутку и сформулируйте намерение для сегодняшней практики. В течение всего занятия не забывайте о своем намерении.

И началось. Как только с обычной разминкой (растяжка сидя, Ом, еще растяжка) было покончено, Минди встала на передний край коврика, и пошло‑поехало. Мы вроде бы делали обычную сурья намаскар, но всё вдруг закрутилось очень быстро. Минди ходила между рядов и не показывала позы, а называла их. Причем не по‑английски, а на санскрите:

– Самастхити! Урдхва вирасана! Уттанасана! Ардха уттанасана! Чатуранга дандасана! Урдхва мукха шванасана! Адхо мукха шванасана! Ардха уттанасана! Уттанасана! Урдхва вирасана! Самастхити! Двигайтесь плавно, – говорила она, растягивая слова: двииигайтесь плааааааавно.

Я не сразу сообразила, что к чему. Но потом поняла, что мы делали обычное приветствие солнцу (или, как его называла Минди, сурья намаскар А), только в быстром темпе и координируя движения со вдохами и выдохами – по позе на каждый вдох и выдох.

Разумеется, мы и в классе Фрэн дышали в такт движениям, но они не были такими стремительными. В виньясе дыхание было связано с движением так тесно, что в собаке мордой вверх хватало времени всего лишь на один вдох. Кроме того, я, конечно, знала все санскритские названия поз, но раньше они никогда не встречались мне поодиночке, без английского перевода, да еще и так, когда их быстро выстреливают одно за другим.

Но через несколько циклов виньясы я почувствовала ритм.

Урдхва вирасана. Вдох. Поднять руки над головой. Локти к ушам. Приподнять грудную клетку, но не выпячивать ребра. Опустить плечи. Напрячь пресс. Почувствовать готовность ко всему. В урдхва вирасане всё возможно, по крайней мере в течение трех секунд.

Уттанасана, или старый добрый наклон вперед. Выдох. Здесь удастся задержаться всего на мгновение, поэтому наслаждайтесь, пока можете. Хотя то же самое, пожалуй, можно сказать обо всех позах виньясы. А какой‑нибудь совсем «йоганутый» типчик сказал бы, что это справедливо для любого момента в жизни. Я могла бы и дальше размышлять на эту тему, вот только время двигаться вперед.

Ардха уттанасана. Вдох. Из наклона вперед – точнее, уттанасаны – нужно чуть приподняться, выпрямить спину и поставить кончики пальцев на пол или опереться о лодыжки. В ардха уттанасане петля между восприятием и реальностью начинает рваться. Ваша спина может быть прямой, а может и нет – узнаете ли вы когда‑нибудь об этом? Нет, потому что, выполняя виньясу, вы на самом деле не делаете позы. Вы переходите от одной позы к другой так быстро, что даже не успеваете заметить, выполнили ли их правильно.

Чатуранга дандасана. Выдох. Прыжком выйти в позу планки, или начальную позицию для отжимания; затем, сохраняя тело идеально прямым и прижав локти к бокам, опуститься на пол. Ну а если вы – не я, а некто, кому я завидую и даже ненавижу, – не опускайтесь, а зависните примерно в дюйме над полом, держа тело в одной плоскости. Чатуранга – центровая поза виньясы. Она же и самая сложная, она же не дает вам покоя, когда вы пытаетесь уснуть.

Урдхва мукха шванасана – собака мордой вверх. Вдох. Из чатуранги, оставив пальцы ног на полу, но подняв колени, выдвинуть туловище вперед, между рук. Выгнуть спину, как тюлень.

Адхо мукха шванасана – собака мордой вниз. Выдох. Подать таз назад, перекатиться на подушечки пальцев ног с прямыми ногами – и вот она, собака. В собаку выходить всегда приятно, всегда. Нам говорили, что эта поза так называется, потому что напоминает потягивающуюся собаку. Но мне кажется, есть еще причина. Собака мордой вниз – лучший друг человека. Когда выходишь в собаку посреди потока виньясы, всё становится таким, каким и должно быть. Даже если виньяса никак не улучшит вашу практику, одна польза будет – вы научитесь лучше делать собаку мордой вниз, ведь, когда руки так сильно устали, ничего не остается, как перенести вес на ноги. Больше веса в стопы, больше веса в стопы, весь вес в стопы. Это станет вашей новой мантрой. Вы наверняка слышали, как ваши учителя повторяли это много раз, с того самого дня, как впервые сделали эту позу, – но, лишь занявшись виньясой, вы поймете, что это на самом деле значит. Больше веса в стопы. Но только до тех пор, пока не настанет время прыгнуть вперед, к ногам. Ардха уттанасана, вдох. Стопы приземлились между ладоней (если повезло, конечно). Поднять голову.

И снова уттанасана. Выдох. Почти конец – только вот, как говорила Гертруда Стайн об Окленде, нет никакого конца. Есть только виньяса, которая повторяется снова и снова, снова и снова.

Опять урдхва вирасана. Вдох. Кружится голова.

Самастхити. Выдох. Неудивительно, что все преподаватели йоги всегда произносят это слово на выдохе – самастхи‑тииии, с длинным, почти свистящим «тииии».

По ходу занятия к этой основной виньясе присоединялись и другие движения. После позы треугольника мы прыгали в планку, снова опускались в чатурангу, поднимались в собаку мордой вверх и опускались в собаку мордой вниз. Потом проделывали то же самое на другую сторону.

В обычном классе выполнение этих поз отнимало очень много времени: может, даже всё занятие. Но тут мы проходили последовательность за секунды, а потом повторяли ее снова и снова, пока не становились ветряными мельницами, вращающимися в пространстве.

Помню, Джонатан на одном из моих первых занятий йогой говорил, что собака мордой вниз – поза для отдыха. Тогда я заподозрила, что он пытается нас обмануть – правда, непонятно, зачем ему это было нужно, – но теперь поняла, что это действительно так.

– Если чувствуете необходимость, отдохните в позе ребенка, – проговорила Минди. – Уважайте свою практику.

Ну уж нет, не собиралась я уважать свою практику! Я взглянула на себя в зеркало. У меня было не просто красное лицо, оно стало каким‑то фиолетовым, малиновым, почти пурпурным. Как у старого немца с пивным брюхом, который собирается рухнуть с инфарктом.

Классы Фрэн напоминали алгебру. В них была логика. Они разворачивались логично, одна поза сменяла другую. Растяжка для одной группы мышц – работа с этими мышцами в позе, снова растяжка. Целый час мы раскрывали бедра, а потом делали паршва бакасану. Целый час тянули заднюю поверхность ног, а потом пробовали сесть на шпагат. Алгебра.

Но виньяса… виньяса требовала слепой веры, как дифференциальные уравнения. Куда приведут эти исчисления? Я понятия не имела. Но намерена была продолжать – и может быть, чего‑нибудь бы и достигла. Как в пьесе Беккета: я больше не могу, но останавливаться не собираюсь.

«Прыжок веры» также нужно было сделать и в буквальном смысле. Мы то и дело прыгали из наклона вперед в планку; при этом отскакивать нужно было, как пружина, мощно, но мягко. Из собаки мордой вниз выпрыгивали в уттанасану. Делать это нужно было бесшумно.

– Парите, – наставляла нас Минди. – Если я вас слышу, значит, вы не задействуете ваш центр.

Это противоречило всему, что я прежде выучила о йоге. Нас учили входить в позу медленно и удерживать ее долго.

Но, несмотря ни на что, на следующий день я вернулась, и на следующий, и через день после этого. Постепенно мне открылась система виньясы, я ухватила ее суть. Виньяса затянула меня на следующие несколько лет. Ее ритм, ее скорость в точности соответствовали моему настрою. Мне не хотелось останавливаться, не хотелось воспринимать вещи такими, какие они есть. Нет, я стремилась к совершенству.

И виньяса с ее постоянным ритмом, виньяса, которая требовала от меня всего лишь полной безупречности, – о, она подходила мне идеально.

В нашем доме появились путеводители, на обложках которых красовались пляжи с пальмами и аквамариновая вода. Они были повсюду: на крышке унитаза, в кабинете, на кухонном столе. Я то и дело о них спотыкалась. Они падали из шкафов мне прямо на голову, давали ростки в саду. По крайней мере, так мне казалось – мне, которая не собиралась в Белиз.

Журнал Брюса отправлял его на задание. Оно стало кульминацией серии заданий, о которых можно лишь мечтать: каякинг в Мексиканском заливе, катание на лыжах в Австрии со сборной США, а теперь вот – экспедиция в джунгли Белиза. Белиза! Я пообещала себе, что буду всячески поощрять эти поездки. Конечно, когда он возвращался, я иногда ворчала, но никогда не пыталась удержать его до путешествия, старалась не завидовать его везению.

Наша жизнь не сильно отличалась от того, как мы жили до рождения Уилли, только вот теперь ее темп ускорился. У меня было больше работы, у Брюса тоже. Меньше времени на сон – как и у Брюса. Брюс также постоянно путешествовал по работе. И в Белиз отправлялся надолго. Он писал большую статью о женщине, которая организовала в джунглях заповедник и теперь вела борьбу против международной корпорации, задумавшей построить дамбу посреди нетронутых джунглей Белиза. Брюс ехал в экспедицию на место строительства с этой активисткой и группой фотографов и ученых. Пригласили ли меня? Нет.

Поездка прошла прекрасно.

Он мне обо всем рассказал, когда вернулся. Он летал сальвадорской авиакомпанией «ТАКА». Уже на борту самолета у него возникло ощущение, что Америка осталась далеко позади. По проходу в поисках выпивки слонялись усатые сальвадорцы, надвинув на лоб ковбойские шляпы и гордо выпятив брюшко, торчащее над пряжкой ремня; карибские бизнесмены в прозрачных рубашках и слаксах шуршали бумагами.

Он рассказал о столице Белиза, городе, построенном словно без всякого плана и системы. В нем были все внешние приметы тропиков: море, синее небо, пальмы, дома в колониальном стиле.

Но эти приметы как будто кто‑то собирал, подбрасывал, и они приземлялись, то тут, то там. Высокие мутные волны Карибского моря разбивались о бетонный волнолом на окраине города. Здесь не было ни пляжа, ни набережной: громадное море, готовое взбушеваться, просто билось о бетонную стену.

Брюс рассказал, как сел в арендованную машину и уехал прочь с побережья. Он колесил по изумрудным долинам «библейского пояса» Белиза, а потом отправился в джунгли, где встретился с другими членами экспедиции и увидел много чего удивительного. Под кронами деревьев сверкали разноцветными перьями ара; гигантские синие бабочки свисали с ветвей, как маятники; в ночи кричали ревуны. Там были и костры по вечерам, и мачете, и крокодилы в речке. Когда Брюс рассказывал об этом, его лицо было живым. Он казался… счастливым. Я поняла, что не видела его таким уже давно.

Он решил, что хочет написать книгу. О Белизе. Документальный роман, действие которого происходит в Белизе. Брюс влюбился в эту страну. Его депрессия немного развеялась, а всё потому, что он открыл для себя новое интересное место. Экзотическую далекую страну. И это еще сильнее отдалило нас друг от друга.

Бывало, что мы забывали дышать, и Минди спешила нам напомнить.

– Выдох, – подсказывала она, когда мы тазом вперед выходили в собаку мордой вниз. Точнее, она произносила «выыыыыдох». И «вдоооох». Мы выпячивали грудь и прогибались в собаке мордой вверх, а она комментировала: – Вдоооох.

У Минди были клоны. Их было четыре или пять, таких Минди – серьезных, подтянутых молодых женщин с бицепсами, как у Анджелы Бассет. Они вели классы виньясы по всему городу. Иногда вид у них был такой серьезный и суровый, что они напоминали мне диких кошек. Лишь через несколько лет виньясе предстояло стать самым популярным и распространенным видом йоги, особенно в фитнес‑клубах: еще бы, ведь она так похожа на аэробику! Но в те годы поклонников у нее было намного меньше.

Занимались виньясой почти одни женщины, и одной из причин, объяснявших их преданность этому стилю, была его эффективность. Эффективность совершенно определенного рода: от виньясы худели. Мне очень нужна была помощь такого рода. Потому что, откровенно говоря, мои формы начали расплываться. В этой книге я почти не описывала себя внешне. Фигура у меня средняя. Я довольно гибкая и умею одеваться так, чтобы скрыть лишние пару‑тройку килограммов. Но у меня широкие бедра, а живот после двух кесаревых превратился в мягкую рыхлую губку, которой никогда больше не стать кирпичиками, что бы я ни делала.

Я помню всё плохое, что мне когда‑либо говорили о моей фигуре.

«Клер жирная, потому что ест много жира». Это брат, за обеденным столом над тарелкой окорока. В 1976 году.

«Мне всё равно, толстая ты или нет». Приятель, после того как ущипнул меня за складку жира на животе, когда мы целовались. 1985 год.

«У тебя… славянский тип фигуры». Коллега в ресторане, Сан‑Франциско, 1990 год, за несколько дней до мощного землетрясения.

«Твои лодыжки – как пивные бочки». Другой приятель, на этот раз в 1993 году. Этот хоть был честный.

Таких высказываний еще много. Сами понимаете. Я могла бы продолжать бесконечно. Думаю, все мы ведем подобный учет в голове – по крайней мере, все женщины. И эти слова провоцировали во мне странную реакцию (ха‑ха!) – чувство вины. Мне стыдно быть толстой, даже немножко. Родители и брат очень худые, и я всегда считала, что тоже должна быть, как они.

В детстве я была пухленькой. И это не просто ложное представление о себе, нет, я смотрю на фотографии и вижу щеки под неровными кудряшками и брюшко под желтой футболкой. А вот мама: тростинка‑хиппи с белоснежными зубами, длинными волосами, в очках‑авиаторах. Ни грамма жира.

Лишь однажды я попыталась гордиться своими пышными формами. Тогда мне было лет восемь. Бриджет и Мари играли на чердаке их дома. Они были такие же худышки, как все мои домашние: тощие, как веретено, прямые. И одна из них только что ткнула меня в круглый живот.

– Если бы я похудела, то стала бы сама на себя не похожа! – сказала я.

– Неправда, – ответила Бриджет.

– Ты осталась бы собой, только теперь была бы худой. То есть стала бы лучше, чем сейчас, – заявила Мари, которая была у нас главной.

Тот разговор был чистым теоретизированием, потому что прошло много лет, прежде чем я избавилась от «детского жирка». В восьмом классе за год я вытянулась на пять дюймов и с тех пор была довольно стройной. Не считая лодыжек и мягкого живота.

Как все бывшие толстые дети, я живу в постоянном страхе, что жир вернется и отнимет у меня мою фигуру. Отчасти поэтому я занялась йогой. Чтобы застраховаться от возвращения жира. Никому не нравится рассуждать о йоге как методе похудения. Но от йоги действительно худеют. И хотя мы должны концентрироваться на дыхании и настоящем моменте, сколько тысяч раз вместо этого я концентрировалась на подтянутых руках и тонких ногах Фрэн и завидовала ей. Хотя йоги должны быть выше этого.

Так вот, виньяса в этом отношении была фантастически эффективной. Преподаватели виньясы вдохновляли нас словом и телом. Они были культовыми личностями, их ученики следовали за ними из одной студии в другую.

Все эти преподаватели даже слова выговаривали одинаково: выыыыыдох, вдоооох. Откуда это взялось? Зачем они так делали? Это странное произношение сопровождалось не менее странной лексикой. Нас призывали «выдыхать в бедра», «раскрывать сердце» и «помнить о своем намерении».

Возможно, это лишь мне казалось, но было в этих выражениях что‑то почти оскорбительное. Эти белые девушки необыкновенной красоты вещали, как мудрые старые волшебницы из сказок.

И я стала всё чаще замечать эту тенденцию в преподавателях йоги. Они перенимали индийское произношение. Некоторые отнимали у занятия время и заводили мудрые притчи об обезьянах, львах и тиграх, делая вид, что основой нашей культуры является фауна азиатского субконтинента, а не реалити‑шоу, M&M’s и «Рол‑линг стоунз». Некоторые из этих девушек носили бинди и, кажется, всерьез поклонялись Вишну, Кришне и Кали, не воспринимая их лишь как героев легенд. Все они пытались интегрировать духовный аспект йоги в свою физическую практику, но это выходило нескладно и выглядело странно в стенах современной йога‑студии, куда большинство людей всё‑таки приходило, чтобы заняться фитнесом.

Тем временем нас с Брюсом поглотила другая субкультура, не менее странная. Пора было выбирать подготовительную школу для Люси. Мы определились, проведя трудоемкое исследование, включавшее, по моим предположениям, все без исключения школы в городе. Оно началось, когда Люси было еще четыре года, и ни много ни мало со школы, куда ходили дети Билла Гейтса. Садясь в машину, мы нервничали, как школьники. Станут ли они насмехаться над нами? Подходящие ли свитера мы надели? Свитер вообще подходящая одежда для такого случая? Мы, писатели, богема, если хорошенько присмотреться, готовы были штурмовать ворота дворца.

У школы мы остановились и принялись нервно искать, что бы пожевать. Поделюсь секретом долгого счастливого брака: найдите супруга, который ест так же часто, как и вы. Мы с Брюсом в этом отношении были не лучше годовалого ребенка на прогулке. Нам нужно было перекусить, куда бы мы ни направлялись, сколько бы ни отсутствовали. Даже если мы ехали на ужин, то брали с собой нарезанный сыр в пакетике, чтобы было что пожевать по дороге в ресторан. Хорошо, что мы не курили марихуану, не то одни только счета за продукты нас бы разорили.

Итак, в тот день состоялось наше первое знакомство с Ритуалом Посещения Школы.

1. Вас вежливо, но торопливо приветствует милая дама. Это может быть член вступительной комиссии, волонтер или директор школы, но одно неизменно – это дама, и она милая.

2. Вас приветствуют другие родители, в большинстве своем сотрудники «Microsoft» в дорогих куртках из мягкой кожи. Только если школа не государственная. Там можно было наткнуться на кого‑нибудь из общих знакомых и вместе поразиться тому, что ваши дети уже доросли до подготовительного класса. Ну не удивительно ли?

3. Вы совершаете экскурсию по классам и различным школьным помещениям, словно группа любителей истории, осматривающая старинный замок. Здесь проходят занятия для третьеклассников, тут у нас столовая. Поскольку мы жили в Сиэтле, хорошо оборудованный компьютерный класс всегда вызывал почти порнографические стоны одобрения. Мы же с Брюсом высматривали игровую комнату. Нам хотелось, чтобы наши дети не только учились, но и играли.

4. Время вопросов и ответов. То есть пора задать милой даме или ее начальству пару вопросов о школе. Вопросы эти всегда были прозрачными, иногда настолько прозрачными, что становилось смешно. «Как вы относитесь к детям со способностями?» Читай: «Мой ребенок – гений! Хочу, чтобы все об этом знали!» Или: «Что вы предпринимаете в случае возникновения конфликтов?» Читай: «Если моего малыша кто‑нибудь хоть пальцем тронет, я вас по судам затаскаю».

В школе Билла Гейтса игровой комнаты не было (для Билла Г. это, видимо, не проблема), поэтому ее мы из списка вычеркнули.

У нас тоже были свои требования, и мы не собирались отправлять своего ребенка в школу, где нельзя было даже поиграть.

В течение следующего года мы многому научились. Я, к примеру, узнала, что такое «розовая башня» (пазл из деревянных кубиков, который складывают на занятиях по методу Монтессори). Выяснила, что безумцы (или наоборот, замечательные люди?) из школы «Уолдорф» разрешают своим ученикам приносить ланч из дома лишь в специальных корзинах. В школе запрещены все виды пластика, поэтому корзинки должны быть плетеные или из вощеной бумаги. Узнала, что число учеников – понятие относительное. (Класс из двадцати человек считался переполненным в частной школе и маленьким – в государственной.) И убедилась, что выбор школы по сложности вполне может сравниться с покупкой дома. Это было так же увлекательно; конкуренты так же, как и на рынке недвижимости, готовы были перегрызть друг другу горло. Выбор школы для ребенка стал нашей идеей фикс, и самое захватывающее во всем этом было то, что деньги никак не влияли на результат.

Нет, тут балом правил новый статусный символ: одаренный ребенок. Одних лишь денег было недостаточно, чтобы попасть в эти мини‑колледжи; пропуск обеспечивало кое‑что еще, а именно – хороший тестовый балл, полученный в специальном Центре проверки на одаренность при Вашингтонском университете. И вот что забавно: мне никогда не встречались дети, набравшие меньше 98 баллов, то есть все дети в Сиэтле были умнее, чем 98 процентов остального населения США. Возможно ли это?

Один за другим все мои друзья и знакомые, побывавшие в моей кухне, торжественным полушепотом сообщали: «Знаешь, Клер, оказалось, что Дилан (Софи, Джексон, Камилла) у нас очень одаренный». А потом, даже если я не спрашивала, мне сообщали Результат теста, который неизменно варьировался между 98 и 99.

Привилегированность и социальный карьеризм, неотъемлемые характеристики любой частной школы в Сиэтле, противоречили идеалам родителей из северного Сиэтла. Так и был изобретен миф об «одаренных детях». Одаренные дети освобождали родителей от чувства вины. Ведь тогда у них не оставалось выбора: суперодаренного ребенка непременно нужно было отправить в частную школу. Чтобы развивать его исключительные способности.

Так нас закружил вихрь устремлений, оказавшийся сильнее нас. Точнее, сильнее меня. Брюс‑то с радостью бы отдал ребенка в ближайшую государственную школу.

Но я стала перфекционисткой. Сейчас, вспоминая те времена, я понимаю, что попала в плен нездоровой одержимости нашей культуры – иметь всё лучшее. Даже в финансовом плане, я оглядывалась и видела, что многие из моих сверстников стали очень богатыми людьми. Их дети носили европейские наряды, у них была деревянная мебель из Европы и европейские модели колясок. Они отсылали детей в дорогие частные школы – в те самые, куда ходила и я. Когда я думала об этом, меня охватывала необъяснимая злоба. То, что у них больше денег, вовсе не означает, что они заслуживают лучшего. И я решила, что у моих детей будет всё то же самое, что и у тех, богатых. Но не учла главный фактор: у всех богатых родителей была работа. Мы же с Брюсом сознательно выбрали богемный образ жизни, писательскую карьеру, где заработки были случайными. Но я решила, что мои дети заслуживают, чтобы им дали лучшее образование, несмотря на наш писательский бюджет. Эта идея втемяшилась мне в голову, я и слышать не хотела об обычных школах, даже не рассматривала их как вариант.

Ни в коем случае не пытаясь оправдать себя, скажу, что была не одинока в своих стремлениях. Для целого поколения людей стало тенденцией тратить больше, чем они могли себе позволить. И статистика зачисления в школы в Сиэтле это доказывала. В северном Сиэтле в те годы почти половина детей ходили в частные школы.

Я так зациклилась на том, чтобы отдать Люси именно в частную школу, что со мной невозможно было спорить. Наверное,

Брюс это понял и решил быть реалистом. Или решил, что выбор школы лучше предоставить мне, потому что я занимаюсь всем, что связано с детьми, а ему уж останется лишь согласиться, если, конечно, цена не будет запредельной. Как бы то ни было, школу выбирала я. Мне казалось, что во всем городе остались одни лишь пятилетние дети и их родители, которые, как и мы, стучали в двери частных школ, как в ворота Изумрудного города, ожидая, что нас впустят.

Этот перфекционизм сильно повлиял и на мою практику. Я оставила Фрэн и ее размеренные занятия. Если раньше я искала в йоге тишины и покоя, то в виньясе слепо поклонялись ритму и действию. Даже шуму: на этих занятиях играла музыка. Иногда записи мантр, иногда певички в стиле нью‑эйдж вроде Девы Премал, иногда и откровенно танцевальная музыка. В такие минуты я поражалась, как недалеко мы отошли от обычной аэробики.

И всё же, словно упрямо отрицая свою фитнес‑направленность, классы виньясы включали гораздо больше «духовного», чем я привыкла видеть на занятиях йогой. Перед классом Минди всегда выстраивала небольшой алтарь. Пара бронзовых статуэток, шарф, украшенный вышивкой. В начале и в конце занятия мы всегда пели мантры, зачитывая их по бумажкам, которые приносила Минди. Кто‑нибудь из занимающихся раздавал их и собирал в конце со смиренным лицом – мол, смотрите, какой я хороший ученик.

Мантра была приведена латинскими буквами, но без перевода, и раз за разом я повторяла вот эти слова:

Ом

Свастхи праджа бхья пари пала йантам

Нья йена маргена махи махишаха

Го брахманебхьяха шубхамасту нитьям

Локаа самастха сукхино бхаванту

Ом

Я не понимала ни слова. Но всё равно повторяла. Я не верила, что мантра оказывает действие. Просто преподаватель и ее ученицы были так безупречны, что у меня не возникало желания им противоречить. Их безупречность была не только внешней, я ощущала ее и как что‑то невидимое, что‑то, что заставляло их светиться изнутри.

Маленький сын Рути ходил в начальную школу, устроенную на кооперативных началах. Рути школа нравилась, и сыночек тоже был в восторге. Я решила взглянуть.

Люси пошла с нами. Только мы открыли дверь, как нас закружил вихрь активности: родители смеялись, разбившись на группки; дети орали и кидались друг в друга разными предметами; летали мячи; кто‑то пел; даже рисунки на стенах, казалось, плясали.

Ни секунды ни сомневаясь, Люси ринулась вперед и исчезла в толпе. Стоило ли столько мучиться с выбором школы, если наша девочка сама решила свою судьбу, восторженно бросившись в игру?

Эта школа меня до слез растрогала, в буквальном смысле. Она соответствовала всем моим понятиям (не слишком продвинутым, правда) о том, как дети должны проводить время: рисуя картинки, бегая по комнате, как дикие олени, и изредка, ну может, раз в день, решая какой‑нибудь пример. Посреди библиотеки стояли огромные шатающиеся картонные джунгли, которые явно смастерили сами дети. Над дверью висела самодельная табличка, гласившая: «Детство – это путешествие, а не гонка!» Это была не просто школа с игровой комнатой. Вся школа была игровой комнатой. Мы записали Люси, не раздумывая.

Если честно, я была рада, что мы в кооперативе – совсем как тогда, когда Люси была маленькой и ходила в ясли. В кооперативе родители ходили в школу вместе с детьми, хоть и раз в неделю. Для одержимой мамаши, которой я стала, это был идеальный вариант. Ведь я могла висеть над Люси, пока та лепила из пластилина, разрешала конфликты с другими детьми и училась рисовать карандашами. О да!

В каждом классе здесь было по двенадцать человек. Это было настоящее кооперативное предприятие. В школе работали четыре учителя и несколько специалистов, а всё остальное делали родители. Мы убирались, помогали на уроках, собирали средства на разные нужды, строили, отвечали на звонки, покупали всё для учебы, таскали доски, готовили еду. Так нам удавалось сократить расходы на обучение, а кто ж этого не хочет.

Мы всё делали вручную: сумочки из фетра, лоскутные одеяла, домашние пироги с начинкой. В кооперативной школе всё было, как во времена колониального Уильямсбурга. Хотите – верьте, хотите – нет, но для декораций к уроку истории, посвященному индейцам северо‑западного Тихоокеанского побережья, мы с другими мамами дубили шкуры. Родительские собрания случались чуть ли не каждый день. Любая мама, чьи дети когда‑либо ходили в кооперативную школу или ясли, знает, что это такое. На собраниях мамы спорили и пели. Сначала мне нравились разборки, а петь я ненавидела. Как здорово, что даже в подготовительной школе есть свои интриги, думала я! Но потом я постепенно охладела к интригам, а вот пение, наоборот, полюбила, хоть и неохотно. Просто родители на этих собраниях спорили обо всем и постоянно. Спустя некоторое время споры утратили новизну.

Я выучила нейтральную фразу на все случаи жизни, которая помогала мне выходить из потенциально взрывоопасных и провокационных ситуаций: «Спасибо, что поделились с нами». Фраза работала. Правда, я чувствовала себя карикатурным персонажем, произнося ее, зато она действовала, как заклинание. Я бросалась этой фразой направо и налево, как мелочью, приготовленной для парковочного автомата.

На родительских собраниях спорили о школьной программе и о сокращении расходов. Об уроках испанского и походах с палатками. А еще спорили о том, как спорить. Но главным камнем преткновения всегда оставалось питание.

Логично, что в школьный кооператив своих детей отправляют именно те люди, у которых повышенные требования к питанию. Потому что многие из них выбрали кооператив по той же причине, что я: из страха. Нами всеми руководил страх, это громадное трясущееся желеобразное чудище: мы боялись, что нашим детям что‑то навредит. Антропологи выдвинули теорию о том, что причина этой тревоги кроется в небольшой численности современных семей: ведь мы куда больше вкладываем в каждого ребенка и у нас нет «запасных». Как бы то ни было, у этой фобии, носящей характер эпидемии, есть и другие имена: к примеру, любовь и забота. А заботиться о детях прежде всего означает правильно их кормить.

У кого‑то в этом вопросе просто не было выбора: например, в случае пищевой аллергии или серьезных проблем со здоровьем. К примеру, у Лукаса была хроническая целиакия – у него просто не переваривалась пшеница. Кендра не переносила арахис – аллергический приступ мог закончиться летальным исходом. Но были дети и без серьезных медицинских проблем, зато ограниченные в еде по рациональным соображениям. Серена и Портер выросли в семье вегетарианцев, и их нужно было учить определять, что в блюдах есть мясо, и, соответственно, отказываться от них.

А потом всё поползло по наклонной, с горки, скользкой, как соевый йогурт или банан. К примеру, некоторые родители были категорически против того, чтобы их дети ели сахар. Или обменивались угощением с другими детьми. Или ели любую «детскую» пищу. Были те, кому не нравилось, что еду используют как поощрение. Те, кто не признавал «химикатов» в продуктах. И всё это нужно было учесть.

Чем дальше, тем больше мы запутывались. Многие из этих предпочтений преподносились как медицинская необходимость.

К примеру, если маме А. вдруг захотелось ограничить употребление молочных продуктов для всех членов своей семьи, она могла просто соврать, что у ее ребенка аллергия на лактозу. Мама Б. уверяла, что Грейсон не переносит пшеничный белок, но почему тогда мы периодически видели крекеры из экологического супермаркета в его коробочке для завтраков? А та, что ненавидела «химические добавки», курила сигареты и давала ребенку конфеты.

Откуда я всё это знала? Ведь все мы были там. Мы всё видели. Именно поэтому мы и отправили наших детей в школьный кооператив. Мы были идеальными родителями, которые желали быть в курсе всего. А аллергия на пшеницу, обмен завтраками и непереносимость лактозы – то были самые модные темы сезона.

Со школой в нашей жизни появилась новая система. Каждый вечер мы с Брюсом бодро проходили ежедневный ритуал (или сказать «отбывали срок»?): ужин, купание, сказка, постель. Этот час приносил нам мало удовольствия. Не то чтобы меня тяготили мои обязанности, нет, я ничего против них не имела. Каждая из них была тихим маленьким счастьем, и хоть я и выполняла их день ото дня, всё время случалось что‑то удивительное: то ребенок вдруг прочтет слово вслух, то крепко меня обнимет, то отрастит в ванной бороду из пены. Но эти моменты почему‑то казались менее важными, чем бесконечность вокруг. Унылая бесконечность была проблемой. Я словно стояла на равнине, утыканной монолитами, которые нужно было обойти. Это была самая медленная в мире гонка с препятствиями.

Мы постоянно пытались заставить время работать на нас. Прославились среди наших друзей тем, что приезжали в гости на разных машинах. Так один человек мог еще немного поработать после того, как другой уехал из дома. А потом другой уезжал пораньше, чтобы уложить детей в кровать вовремя. Это часто подразумевало сложнейшее маневрирование со временем, расчет до секунды; мы так хорошо освоили это искусство, что могли уже организовывать ограбления банков.

Самым важным всегда было уложить детей вовремя. Нам казалось, что, поскольку мы работаем дома, обычные законы времени не имеют над нами власти. Мы думали, что у нас есть преимущество перед теми, кто должен быть в офисе к определенному часу. Одного мы не замечали: что наше время было расписано буквально по секундам. Мы никогда не позволяли ему просто течь своим чередом; жизнь не по расписанию почему‑то нас расстраивала. Когда‑то мы могли делать с нашим временем всё что хотели. Теперь дела громоздились одно на другое, и, как следствие, мы перестали удивляться.

Чатуранга[32]была ядром виньясы, встречей с невозможным, которая повторялась снова и снова, каждый круг. У всех есть позы, которые, как нам кажется, мы не сделаем никогда. То есть, конечно, не у всех… Ладно, может, у меня одной. Короче говоря, у меня такая поза была. Я решила, что мне никогда в жизни не сделать чатурангу. К тому времени я делала уже много асан уровнем намного сложнее чатуранги. Например, вришчикасану – позу скорпиона: это когда вы балансируете на предплечьях, прогнувшись и опустив ноги на голову. Могла я выполнить и паршва бака сану – боковую позу ворона, – если удавалось на секунду отключить мысли. Я садилась на шпагат, прогибалась из позы царя голубей и почти – почти – могла ухватиться за ногу, подняв руки над головой. Я поднималась в мостик, и, хотя одну ногу в воздух пока не вытягивала, мне удавалось оторвать ее от земли. Короче говоря, я много чего умела.

Но почему‑то я была убеждена, что чатуранга у меня никогда не выйдет. С тех пор как я впервые увидела эту позу, она показалась мне недосягаемой. И пока я занималась обычной йогой, недосягаемость чатуранги не представляла проблемы – в конце концов, это была всего лишь одна поза. Но с практикой виньясы чатуранга стала частью моей жизни, и довольно большой ее частью. Есть облегченный способ выполнения этой позы – оставлять колени на полу, вытянувшись в струнку от колен до плеч, затем медленно опускаться на пол. Я делала это каждый день. И каждый день говорила себе, что не смогу оторвать колени от пола, не смогу выполнить полный вариант позы, когда все тело опускается вниз, вытянувшись в одну прямую линию от пальцев ног до макушки.

Не смогу, не смогу, не смогу, внушала я себе. Что происходит, когда каждый день, сто раз в день вы повторяете, что не способны сделать то, чего вас просят?

Правда была в том, что, даже когда я делала чатурангу на коленях, мои трицепсы были каменными. Правда была в том, что я была сильной. Но так происходит всегда: мы сами принимаем решения, которые определяют нашу жизнь, и часто они не имеют ничего общего с правдой.

Так же было и с моим браком. Где‑то в глубине души я верила, что он висит на ниточке. Верила, что он слишком непрочен, чтобы удержаться под наплывом правды – правды о том, что у Брюса клиническая депрессия, а я – неуверенная в себе перфекционистка. Я каждый день жила в этом браке, посвящая ему всю себя, но вместе с тем верила в его слабость.

Я лежала на диване в гостях у Стива и Лизы и играла с бумажными куколками, которые побросала дочь Лизы Сара. Стив лежал на полу и уже в сотый раз ставил песню Thin Lizzy «Побег из тюрьмы». Чем больше мы пили, тем круче казалась эта песня. Он включил ее громко, а значит, необходимость в разговоре отпадала. (Может, для этого Бог и создал группу Thin Lizzy?)

Первая половина вечеринки была позади. Брюс отметился, поболтал с Лизой, Изабель и Рути, дожидаясь того часа, когда наша няня заканчивала работать. Теперь он был дома и спал, а я осталась здесь. Зачем – не знаю. С одной стороны, мне тоже хотелось домой спать; с другой – хотелось еще выпить. В этом споре победила та сторона, которая хотела выпить. Мои ирландские корни.

Итак, мы выпили. Всем на этой вечеринке было что сказать, и вскоре комната наполнилась криками и ни с чем не сравнимой атмосферой настоящей пьянки – настоящей, как в те времена, когда у нас еще не было детей. Группа любителей сгрудилась вокруг бурбулятора для травки. Кто‑то пытался танцевать под Thin Lizzy. Затеяли драчку едой. Вечеринка очень напомнила мне мое детство. Родители всегда устраивали совершенно безумные сборища, потому им было так мало лет. Люди кричали, пели, целовались у холодильника. Взрослая жизнь не была тогда такой правильной, такой безвинной. У людей всё еще была возможность согрешить и способность жалеть об этом.

Я мало кого знала на этом празднике – гостями в основном были друзья Лизы и Стива по школе, куда ходили их дети, знакомые знакомых. Наши старые друзья периодически попадались, как изюмины в овсяной каше, но остальная толпа была сплошь из незнакомых лиц.

Светловолосый здоровяк по имени Чарли, который всё бахвалился, что он шотландец, сел рядом со мной и спросил:

– Что интересного прочла в последнее время?

Я часто встречала его на вечеринках, и он всегда задавал этот вопрос. Видимо, он почему‑то решил, что я «начитанная», как девчонка в очках из подросткового романа, которая только и ждет, что нежный соблазнитель откупорит ее раковину. Мне захотелось врезать ему в ответ, но вместо этого голосом противной ботанички я соврала:

– Ммм… вообще‑то, я перечитываю Борхеса. – Вообще‑то, я не перечитывала Борхеса. Я запоем перечитывала Нэнси Митфорд[33]. В десятый раз.

– О, обожаю «Лабиринты», – сказал Чарли. – Моя любимая книга.

Черт!

– А Джейни много читает? – спросила я.

– Только журналы. – Он придвинулся ближе.

– Какие?

– Что? – Наш разговор вдруг прервало оглушительное гитарное соло из середины «Побега из тюрьмы». Слушая, как музыка разбивает время на аккуратные маленькие отрезки, я утратила нить.

– О чем мы говорили? Ах да, какие журналы она любит? «Опра»? «Простые рецепты»? – спросила я.

– Заткнись, – прошипел Чарли.

Он подумал, что я издеваюсь над Джейни, но я на самом деле сама обожала журналы. И мне было плевать, какие читает его жена. А Чарли, наверное, думал, что, будучи яйцеголовой, я читаю только «Нью‑йоркер» и ему подобные. Он наверняка и не подозревал, как много времени я убиваю, размышляя о том, лучше ли я или хуже очередной жертвы «Полиции моды».

– Господи, – огрызнулась я, – я просто диалог поддержать пыталась.

– Кажется, ты не очень рада меня видеть, – отвечал Чарли. – Ты вообще никогда мне не рада.

Я взглянула на него, и в меня на мгновение вселился дух вечеринки. Я наклонилась вперед и облизала его щеку. Его кожа пахла грейпфрутом, щетина царапала язык.

– Вот видишь, – сказала я, – как я рада тебя видеть. А теперь катись отсюда.

И, что удивительно, он слился. Стив рассмеялся – увиденное его ничуть не обеспокоило. В наши дородительские дни мы вообще не обращали внимания на то, как кто себя ведет на вечеринках.

– Эй! – воскликнула я в свое оправдание. – По крайней мере, теперь он меня не достает.

Стив лежал на полу и смотрел на меня осуждающе. Я пнула его ногой – почему бы и нет?

– Езжай‑ка домой к мистеру Б. – Так он называл Брюса.

– Нет уж. Не хочу я домой. И не хочу на улицу. Не знаю, чего хочу.

– Читала «Искупление» Иена Макьюэна? Там есть отличная фраза, когда девушка говорит, что не хочет быть в доме и не хочет быть на улице; жаль, что нет третьего места, куда можно было бы пойти. – Стив время от времени говорил такие вот замечательные вещи.

– Как прекрасно, – ответила я.

Стив переставил иголку на начало пластинки – он был фанатом винила, – и мы без возражений принялись слушать песню заново. Все остальные от нас уже шарахались. Стив взглянул на свой наряд, точно увидел его впервые: сливочно‑желтая футболка, светло‑зеленые шорты.

– Я сегодня нарядился веб‑сайтом, – сказал он. Мы покатились со смеху.

– Нет, кухонным полотенчиком.

Пришла Рути. Она тоже пнула Стива по пути к дивану, упала рядом со мной и отняла у меня куколок.

– Дай‑ка я теперь поиграю, – проговорила она. – Эти люди меня утомили. Вот эта, например, с какой стати на меня так взъелась? – Она показала на совершенно безобидную женщину с рыжими кудрями, в платье в цветочек.

– А что она сделала?

– Пристала: мол, как долго я еще собираюсь кормить своего ребенка грудью? Я ее в первый раз вижу! – Рути родила второго и в ближайшее время прекращать кормление не намеревалась. И сообщала об этом всем подряд.

– Ей Лиза, наверное, сказала.

– Неважно.

Стив пошел менять пластинку, а Рути наклонилась и шепнула мне на ухо:

– Иди на кухню и посмотри. Потом сразу возвращайся.

Я пошла. На кухне Лиза сидела на стуле и смеялась; она задрала футболку, демонстрируя всем свою красивую грудь, затянутую в некую конструкцию из сиреневого кружева. Она так делала раньше, до рождения детей, когда напивалась на вечеринках. Но почему делает сейчас? Зачем? Она что, снова регрессировала к своему добеременному «я», как я, когда лизнула Чарли? Поступок Лизы, однако, казался мне более экстремальным.

Люди вокруг, похоже, не задавались этими вопросами. Они просто смотрели, а посмотреть было на что. Я тоже пригляделась. У Лизы было потрясающее тело, длинные руки и ноги, а фанатичная практика йоги сделала его литым, скульптурным. Одни руки чего стоили, а уж грудь – и вовсе не оторваться, но я засмотрелась на ее лицо.

Она смеялась, но вместе с тем ее лицо было закрытым. Она явно очень хотела сделать то, что сейчас делала, и глаза ее почти превратились в щелочки… от чего? От удовольствия? В одном я была уверена – мыслями Лиза была где‑то еще, и угадать их со стороны было невозможно. Лиза была не в доме и не на улице. А в третьем месте. А сиськи у нее действительно были что надо.

Я постояла еще некоторое время и посмотрела. Все смеялись, но никому на самом деле не было смешно. И грустно не было. Скорее, все мы ощутили грандиозность этого события. Это было грандиозное прощание с нашей нынешней жизнью. Жизнью, в которой грядут большие перемены, если все мы продолжим задирать майки.

Я вернулась в гостиную. Рути играла с куколками, Стив таращился на проигрыватель, из которого теперь доносились более мелодичные звуки: Palace Brothers, группа, услышав которую всем сразу хочется попробовать героин. Я знала, к чему всё идет, в музыкальном смысле или в другом. Очень скоро мы будем слушать

Кэт Пауэр, а потом закроемся в ванной и станем резать вены. Я вытаращилась на Рути: какого черта тут происходит? Она в ответ сделала такие же круглые глаза и развела руками.

Мы встретились в ванной.

– Ну что? – спросила я, сидя на унитазе.

– Да ничего. По крайней мере, ничего нового. Мы же всё это уже видели. Ее сиськи – мы же их видели.

– Думаешь, надо сказать Стиву?

Рут взглянула на меня как на ненормальную:

– Нет, конечно.

– Просто странно как‑то, что он сидит в гостиной и даже не подозревает, что происходит.

– Тебе это кажется странным?

Я вымыла руки, и мы вернулись на кухню, где никто уже (почти) не задирал майки.

– Ох, пора мне, а то детей завтра поднимать, пока Брюс работает, – объяснилась я перед Лизой.

– Мне тоже пора. Я тебя провожу, – сказала Рути.

– Зануды старые, – выкрикнула Лиза, – неудачницы.

Поскольку она говорила правду, мы пожали плечами. Мы потеряли не только нашу энергию, красоту, сексуальность – мы утратили любопытство. Нас уже совсем ничего не способно было заинтересовать. Подгоняя друг друга, мы вышли на улицу. Мы не хотели знать, что будет дальше.

Даже если было бы интересно.

Представьте себе…

В последние лет десять по вам постоянно ползали дети. Сначала один ребенок, потом второй, потом третий. Вы отдали этим детям всё. Кормили их своей прекрасной грудью, спали каждую ночь в одной постели и бросили свою работу. Готовили для них полезную еду, а когда они выросли, научили любить салат, суши и мексиканские соусы.

В песне Лу Рида «Уличная суета» есть такая строчка: «И первое, что они видят, первое, что дает им право на существование, это невезение, поэтому они и следуют за ним».

Неважно, что Лу Рид написал эти строки для вульгарной и депрессивной песни о наркоманах и проститутках. Те же правила распространяются и на домохозяек. Лиза тоже последовала за первым, что увидела, первым, что дало ей право на существование: ролью жены и матери. Но теперь захотела сменить эту роль.

Когда первая роль перестает нравиться, надо как‑то от нее избавляться. Что‑то должно подтолкнуть вас к свободе. А все знают: чтобы уйти от мужа, чтобы принести в свою семью глобальные изменения, должна произойти катастрофа.

Но это не та катастрофа, которая падает на голову, как кувалда в мультике. Не большая катастрофа, мини‑катастрофы вполне достаточно. Такую вполне можно сотворить собственными руками. (Как и всё, что вам приходится делать в этой долбаной семье.) Вы сами должны взорвать замок, в котором служите королевой.

И Лиза принялась методично планировать свою катастрофу.

Через несколько дней после вечеринки она позвонила и призналась, что чуть не переспала с Чарли. Как‑то само вышло, сказала она. Никого это не удивило, кроме нее самой.

Брюс начал собирать вещи для поездки в Белиз. Я пошла в магазин и купила еды на время его отсутствия. Мятный шоколад – всегда его грызу, когда мне грустно. По стейку на каждый вечер, когда его не будет. Вино с удобной откручивающейся крышкой. У меня не было сил орудовать штопором.

Брюс уехал, как всегда, ночью, чтобы успеть на рейс в 5.30 утра. Поцеловал меня и ушел, бесшумно заперев за собой дверь. Но было слишком поздно. Я уже проснулась. И стала лежать и думать о непобедимой плесени, которая цвела и цвела на южной стене нашей спальни.

Пока Брюса не было, однажды днем зашла мама посидеть с детьми.

– Иди, дорогая, – сказала она, – поработай немножко. Или отдохни.

Чувствуя себя беглянкой, я пошла на рынок и в наш знаменитый супермаркет, где купила еще мятного шоколаду, стейков и вина с откручивающейся крышкой. Там я встретила одну мамочку из школы Люси, которая тоже жила в нашем районе. Та с несчастным видом стояла в сырном отделе.

– Что с тобой? – спросила я.

– Я должна принести сырную тарелку на праздник с общей едой и пытаюсь найти сыр местного производства! Здесь такого нет, а у меня нет времени идти в другой магазин! – Она чуть не плакала.

– Вот этот чеддар органический, – попыталась успокоить ее я.

– Знаю, но мы едим только местные продукты.

То было самое начало волны движения в поддержку местных продуктов, и такие заявления тогда еще кого‑то удивляли. Я взглянула на нее и подумала: вот оно. Вот во что превратилась наша жизнь. Мы пытаемся покупать местные продукты в обычном супермаркете; естественно, у нас ничего не получается, и кто виноват? Мы сами. Я на мгновение прониклась к ней сочувствием, которое тут же сменилось чувством вины. А я почему не ем только местные продукты? Что со мной не так? Может, подать петицию в администрацию супермаркета, чтобы закупали местные сорта сыра?

Домой я вернулась в депрессии, но потом Люси залезла рядом на диван и сказала:

– Давай, мам, я покажу тебе страничку из каталога деревянных игрушек, которая всегда поднимает мне настроение.

Кажется, Лиза начала собирать мужиков. Не знаю, где она их находила. В Интернете? На йоге? Под яблоней, куда они попадали, как яблоки?

Она всё время ошивалась у меня дома с разным набором детей и верещала, верещала, верещала. Но мне не удавалось выпытать у нее ни слова о ее мужчинах. Она не признавалась, где брала их и чем с ними занималась. Когда я спрашивала, в глазах у нее загорался коварный огонек, а потом она деликатно меняла тему.

Ей хотелось говорить о другом: что будет дальше. Где она будет жить. Как Стив сводит ее с ума своей апатией.

Лиза совершала грандиозный, важный и невеселый шаг: начинала новую жизнь. Пропуском в эту жизнь были развлечения и мужчины. Другие мужчины – непростительный поступок, который Лиза должна была совершить, чтобы выбраться из «этого дома».

С этой точки зрения, чем бы она ни занималась с этими мужчинами (целовалась? спала? ходила на свидания?), это было самым невинным во всей ситуации. Об этом я могла спокойно думать, спокойно рассуждать. Разговоры о парнях – это ничего. О чем мне совсем не хотелось думать, так это о другом. О том, что Лиза – мать, которая собирается бросить мужа и разрушить свою семью.

Замечали ли дети, что происходит между нами с Брюсом? Однажды утром в декабре мы проснулись от звука гигантских капель дождя, падающих на крышу. Все проспали. Люси не могла найти библиотечную книжку и носилась по дому с горькими слезами на глазах. Уилли должен был идти в сад и потому сидел в кресле и бубнил: «Не пойду в сад, не пойду в сад». Я знала, что он всё равно пойдет в сад и, мало того, прекрасно проведет там время, но его бубнеж, тем не менее, действовал мне на нервы.

Брюс прикрикнул на обоих. Я накричала на него за то, что накричал на детей. А потом для порядка сама наорала на детей. Уилли убежал. Я нашла его на крыльце за домом.

Он взглянул на меня:

– Грустно с вами. (Хотя он произнес это как «глустно».)

Я взяла его на руки, и он обнял меня за шею. Клянусь, каждый раз, когда этот ребенок прикасался ко мне, я чувствовала себя счастливой обезьяной, настоящим млекопитающим. Я обошла дом с ним на руках. Люси распевала песенку из мюзикла. Мы трое были командой. Брюс ушел на работу один, под дождем. Мне было его не жалко.

В конце концов Лиза остановилась на одном‑единственном парне. Его звали Карл. Но у меня по‑прежнему складывалось впечатление, что личность ее избранника не имела значения. Бедняга Карл. Он не знал, что ему предстоит стать террористом, не знал, что его выбрали за умение разрушать.

Мне позвонил друг из Нью‑Йорка, которому, как мне, было почти сорок, и сказал, что наконец решил жениться. Я стала допытываться, кто невеста, и постепенно мы перешли к обсуждению семейной жизни в целом. За день до моей свадьбы почти десять лет назад я призналась этому самому приятелю, что выхожу замуж, потому что «секс потрясающий, и с ним есть о чем поговорить. Думаешь, этого достаточно?». Он тогда рассмеялся. «Да, – ответил он, – кажется, ты открыла секрет семейной жизни».

– Главное – ценности, – вещала я теперь, разговаривая с другом по телефону. – Чтобы брак удался, у вас должны быть общие ценности.

– Общие ценности? – растерянно переспросил он.

– Да, – отвечала я. – Одинаковые понятия о том, как растить детей, где жить, как тратить деньги, что такое хорошо и что такое плохо.

– Что такое хорошо и что такое плохо? – еще раз переспросил он.

– Да.

Он не сказал: господи, да это самое жалкое описание семейной жизни, которое я когда‑либо слышал. Что с тобой случилось за эти годы? Вслух он этого не сказал, но я знала, что про себя он именно так и думает.

А сказал он вот что:

– А ты не считаешь, что вам просто должно быть вместе весело?

Брюс вернулся домой ненадолго, и мы с ноутбуками поехали в модное новое кафе с пончиками, которое недавно открылось. Вошли и увидели Лизу. На ней были высокие сапоги, юбка и свитер. Она выглядела ухоженной, как кошечка, уютно завернувшаяся во все красивое и вязаное. Я лет пять видела ее только в старом спортивном костюме – и вот, пожалуйста: сидит разряженная, как французская кинозвезда.

Она сидела за маленьким столиком на маленьком стульчике, высокая и стройная. Напротив сидел мужчина совершенно обычной внешности. Его пропорции больше соответствовали столу и стулу, чем Лизе. Он был похож на человека, только что узнавшего, что в жизни его ждет гораздо больше пончиков и секса, чем он рассчитывал.

– Привет, ребята, – как ни в чем не бывало поздоровалась Лиза.

– Привет, – ответили мы.

Она указала на своего спутника длинной ладонью:

– Это Карл.

«Знаю», – подумала я.

– Очень приятно, – проговорила я вслух. – Клер, а это Брюс.

Карл посмотрел на нас так, будто хотел, чтобы мы ушли. Брюс готов был сбежать оттуда прямо сейчас. Я чувствовала себя не в своей тарелке, но улыбалась безумной улыбкой. Одна только Лиза казалась безмятежной.

– Какой вы брали пончик? – спросила я. Вопрос был гениальный, ведь я прекрасно знала, что Лиза больше не ест.

– Мы взяли один на двоих – такой пушистый, с кокосовой стружкой.

– Очень вкусный, – добавил Карл.

– Я, наверное, возьму шоколадный. Ну, нам работать надо. Сроки, – сказала я неубедительно.

Мы с Брюсом купили пончики и эспрессо (в кафе были только пончики) и нашли столик наверху, в мансарде.

– Это он, – прошептала я.

– Думаешь? – ответил Брюс. – Как неудобно!

– Лизе, кажется, совсем не было неудобно, – заметила я. – И что мне делать? Ни о чем не рассказывать Стиву? Это же так некрасиво.

– Но она же не знала, что мы тоже придем.

– Она знает, что я прихожу сюда работать! Знает!

Непонятно почему, но я приняла всю эту ситуацию очень близко к сердцу.

– Ну знаешь, по крайней мере, мы их встретили не в мотеле, – заметил Брюс.

– Утешил, – безрадостно ответила я и взялась за работу.

В моей карьере наступил какой‑то странный период. В книгах, которые я рецензировала, стал постоянно возникать 1973 год. В рецензии на новую книгу Эрики Джонг я много сравнивала ее со «Страхом высоты» – романом Джонг, написанном в 1973‑м. Рассуждала о женоненавистничестве в работах Шела Сильверш‑тейна 1960‑х и 1970‑х. Я писала о поэтах из 1973‑го, сочиняла и продавала статьи о музыке из 1973‑го. Всё это происходило неосознанно. Затем редакторы по каким‑то мистическим причинам начали преследовать меня просьбами написать что‑нибудь еще о той эпохе. Кому интересно читать о 1973‑м? Что за странная тема для журналистского задания? Но мои опытные редакторы точно чувствовали, что я могу об этом написать, и всё время подкидывали мне что‑нибудь про 1973 год. Точнее, что более вероятно, я постоянно находила странные ниточки, ведущие к 1973‑му, во всех своих заданиях. И каждую статью превращала в чудной рассказ о том, что было в 1973‑м.

Я совершенно забыла о том, что именно в 1973‑м мои родители расстались.

Я не осознавала истинную причину своих действий. Мне казалось, что я нашла новую тенденцию. И 1970‑е интересовали меня, потому что тогда люди лучше одевались.

Теперь я понимаю, что именно за этим люди ходят к психиатрам и аналитикам. Без психоанализа, не разбередив рану, мы будем ходить кругами до бесконечности, даже не догадываясь о причинах своей одержимости. Мы никогда не сможем от нее отделаться. Я не ходила к психотерапевту. Вместо этого я писала о своей ране маленькие статьи. Высказывала свое мнение о ней. Обсуждала ее эстетическую ценность.

Стоял солнечный сентябрьский день. Я копалась в саду и вдруг увидела Стива у нас во дворе.

– Моя жена встречается с каким‑то Карлом.

Я села на пятки и стряхнула бурую землю с перчаток:

– Да. Я знаю. Наверное, надо было тебе сказать.

– Да ничего, – беззаботно отмахнулся он, словно мы были в ресторане и я предложила оплатить счет. – Теперь я всё знаю, но правда, не уверен, к чему это ведет.

– Я тоже. Мне известно не больше твоего.

Лиза звонила мне почти каждый день и говорила без умолку, но больше сведений, чем сейчас мне предоставил Стив, я так от нее и не получила: да, она встречается с каким‑то Карлом.

Я выдрала пару лютиков. Их корни цеплялись за землю.

– Ты в порядке? – спросила я.

Стив улыбнулся обычной своей полуулыбкой. Он всегда улыбался так, будто делает это без особой охоты, но сейчас скривился и вовсе как безумный.

– Я готов его убить. Серьезно. Я бы этого козла исколошматил. – Он говорил медленно, смакуя смысл сказанного.

– А ее? – спросила я.

– О чем ты?

– Ее не хочешь исколошматить? Что с ней‑то будет? Ты ее бросишь?

– А что мне делать? Она мать моих детей. – Мне это показалось клише, но я не стала ничего говорить из вежливости.

Лиза звонить перестала. События развивались слишком быстро, не было времени узнавать все новости. У ее инструктора по йоге пустовала квартира на первом этаже его дома. Лиза собрала чемодан и переехала туда. Днем она ездила домой и сидела с детьми. Это было временно, говорила она.

Я сидела в кабинете, строчила миллион статей про 1973 год. Год, когда вся моя жизнь начала разваливаться. А теперь вот и Лиза ушла. Ушла искать счастья, или свое сердце, или себя, как сделала и моя мать, да и все наши матери в тот роковой год.

Что она делает сейчас? Спит ли на матрасе на полу? Мне почему‑то казалось, что именно так люди должны спать, когда убегают из дома. Или сидит и пьет чай или вино со своим инструктором по йоге, смеется, болтает? Или встречается с каким‑то Карлом? Делает ли она то, что хочет, то, что ей нравится?

Виновата ли йога в том, что она ушла? Или йога просто подарила ей новое ощущение своего тела? Больше уверенности в себе? Новое окружение? Была ли йога просто новым местом, куда можно было пойти, когда ей так необходимо было вырваться хоть куда‑то? Но нельзя сбегать из дома до бесконечности, рано или поздно придется сбежать навсегда.

Перечитывая последнюю статью про 1973 год, я пила виски и немножко всплакнула. Бывает. Глубоко, очень глубоко внутри меня снедала зависть, не только по отношению к Лизе, я завидовала и своей матери, и всем матерям, сбросившим груз ожиданий. Я не хотела бросать своих детей, нет, этого не случилось бы никогда. Но меня уже тошнило от того, какая я правильная. Дни, когда я тоже была плохой, остались где‑то далеко‑далеко, почти превратились в легенду. В последнее время мне все больше казалось, что все мои безумства вообще происходили с кем‑то другим.