Лекция XVII

Почтенное собрание!

В предыдущих лекциях мы истолковывали наше время как необходимую составную часть великого мирового плана, определенного нашему роду в его земной жизни, и раскрыли скрытое значение нашей эпохи; мы старались понять явления современности, исходя из этого понятия мирового плана, вывести их, как необходимые следствия прошлого, и предусмотреть собственные их ближайшие последствия в будущем; если нам удалось это, мы поняли свое время. Мы растворились в таком размышлении, забыв о самих себе. Умозрение предостерегает (и вполне основательно) всякого исследователя от такого самозабвения. Покажем справедливость этого предостережения в данном случае: если бы наше воззрение на современную эпоху само вытекло из основной точки зрения последней и если бы сами мы, составляя такое воззрение, были лишь продуктами современной эпохи, то наше суждение об эпохе было бы, в сущности, лишь ее собственным свидетельством о себе; такие свидетельства совершенно неприемлемы и, если бы дело обстояло действительно так, мы оказались бы очень далеки от постижения духа эпохи, и только увеличили бы число ее явлений одним совершенно излишним и бесплодным феноменом. Действительно ли таково наше положение или нет, может быть решено только путем мышления о самом нашем исследовании и мышлении, что возможно лишь в том случае, если сделать это мышление фактом во времени, и именно в том времени, в котором оно происходило, т. е. в нашем.

Однако, как ни необходимо при всякой духовной работе мыслить о самом себе, но настолько же трудно это исполнить, в особенности – вслух, т. е. говорить о себе. Конечно, для меня не представляло бы особенного труда говорить о себе, о моей определенной личности. Во вступительной речи, когда я имел в виду положить начало и основание собранию слушателей, я без всякого труда говорил о себе самом и, насколько я знаю, это никем не было поставлено мне в вину; не раскаиваюсь в этом и я сам; но теперь, в заключительной лекции, я не смог бы промолвить о себе ни одного хотя бы только достойного произнесения слова. Речь идет не обо мне, – не я желал исследовать и мыслить; если бы вообще дело было в моей личности, я мог бы заняться ею, не говоря об этом ни одному человеку. И вообще для мира не имеет значения и не составляет события вопрос о том, что мыслит и чего не мыслит отдельная личность. Мы, как всецело ушедшая в понятие и в абсолютном забвении наших индивидуальностей слившаяся в единое мышление община, внешнее явление которой мы не раз уже являли собою и являем в настоящий момент, – вот кто желал мыслить и исследовать, и именно об этом мы, а отнюдь не о своем я, думаю я, когда говорю о самоанализе и о трудностях его выполнения в устной речи. У человека, занятого такой работой, просится на язык многое, о чем каждому уместнее думать про себя; неосторожный может соблазниться и затронуть то, что более тонкая стыдливость не открывает ни себе ни другим; он может навязываться другим с представлениями, которые неприятно действуют на тонкий вкус (не сами по себе, но поскольку они высказываются в том предположении, будто недоступны другим). До сей поры, насколько я знаю, я воздерживался от такого рода красноречия, еще позволительного только одному сословию, к которому я не принадлежу; поэтому я надеюсь не впасть в этот грех и теперь, заканчивая эти лекции.

Мы хотим, сказал я, мыслить о нашем, содержащемся в предыдущих лекциях, мышлении, – не о моем, а о нашем мышлении, в указанном мною смысле, – главным образом, с целью убедиться в том, что оно не есть продукт нашего времени, влияние которого будто бы осталось незамеченным нами. Я утверждаю: это мышление несомненно не есть продукт нашего времени в том случае, если оно, во-первых, не есть вообще продукт какого бы то ни было времени, но выходит за пределы всякого времени, – и, во-вторых, если оно становится основанием и принципом новой эпохи (это второе условие необходимо потому, что без него рассматриваемое мышление могло бы быть вообще пустым и не имеющим значения процессом и принадлежать пустому и ничтожному времени).

Чтобы выяснить первый пункт – выходит ли развитое здесь мышление за пределы всякого времени, рассмотрим, каким было оно по своему содержанию и к какому из основных видов человеческого мышления мы должны его отнести. Я утверждаю: оно было религиозным мышлением; все наши рассуждения были религиозными рассуждениями, религиозным же было наше воззрение и сам его óрган.

Р е л и г и я – согласно более или менее ясно или смутно, косвенно или непосредственно, затронутой нами во всех предыдущих речах и всесторонне рассмотренной в последней лекции мысли – состоит в том, что всякая жизнь полагается и признается необходимым развитием единой, изначальной, совершенной и блаженной жизни. И прежде всего, ясно, что это воззрение не содержится в простом восприятии и созерцании, наблюдающем жизнь или какие-нибудь предметы, и не может вытекать из такого восприятия и созерцания. Самое тщательное наблюдение существующего никогда не приведет к чему-либо иному, кроме знания того, что вещь существует в данный момент так-то и так-то; и мы никогда не придем этим путем к тому, чтобы, совершенно презрев это явление вещи как таковое, предполагать за ним какой-нибудь высший смысл. Поэтому религиозное воззрение не может быть результатом простого наблюдения над миром, но состоит, скорее, в следующей властно заявляющей нам о себе максиме: отнюдь не признавать мира и жизни в мире истинным и подлинным бытием, но полагать еще иное, высшее бытие по ту сторону мира. Эта максима необходимо есть произведение исключительно духа, абсолютно прирожденная последнему основная тенденция, и мы не в состоянии прийти к ней путем голого эмпирического восприятия, так как именно последнее совершенно уничтожается ею как высший критерий всякой обязательности. Ясно, что эта максима противоречит изложенному нами принципу эпохи, принципу отчетливого мышления; поэтому данная эпоха не в состоянии прийти к этой максиме, и первое же религиозное предчувствие чего-то высшего, нежели мир, уже возносит нас за пределы такой эпохи, и мы перестаем быть ее продуктами. Одним словом, не голое восприятие, но из самого себя вытекающее мышление есть первый элемент религии. Употребляя известный школьный термин, я скажу: “ метафизика ” (или по-немецки – сверхчувственное) – вот стихия религии. С начала мира и до сего дня религия, в какой бы она ни являлась форме, была метафизикой; и кто презирает и осмеивает метафизику (или по-латыни – всякое Аpriori), тот или не ведает, чего хочет, или презирает и осмеивает религию.

После того как обретено искупление от этого пленения во власти явления, вторым условием достижения истинной религии является выполнение следующей максимы: полагать основание мира не в случайности (это значило бы предполагать основание мира и в то же время отрицать его), не в слепой необходимости (это значило бы предполагать безусловно непонятное и мертвое в себе основание мира и жизни в нем) и не в (хотя и живой, но злой) человеконенавистнической своенравной причине (как всегда в большей или меньшей степени делало суеверие), но – в едином, абсолютно благом и вечно остающемся благим божественном Бытии. Как первая максима, повелевающая вообще не считать временное существование истинным, но признавать за его пределами высшее, так и вторая, повелевающая представлять это высшее как жизнь, именно – как благую и блаженную жизнь, должны вытекать единственно из духа, в качестве неотъемлемо присущих ему основных тенденций. Та помощь, которая может быть здесь оказана отдельному индивидууму, может в лучшем случае выразиться в том, чтобы сообщить ему такое воззрение и пригласить его испытать последнее на собственном чувстве истины, которое несомненно с ним согласится, если только будет надлежащим образом вопрошаемо и если не слишком порабощено множеством уже поселившихся в данной личности заблуждений и предрассудков. Чисто логических средств, которые вынуждали бы понимание, не существует, ибо даже самый плоский и грубый образ мышления, чистый эгоизм, последователен в себе, и тот, кто упорно не желает расстаться с ним, не может быть ничем принужден к этому.

В общем, – мы ясно высказали это уже в этой последней речи – все, без исключения, явления во времени представляются религиозному воззрению необходимыми ступенями развития единой, блаженной в себе, божественной жизни и, следовательно, каждое отдельное явление представляется необходимым условием высшей и более совершенной жизни во времени, которая должна произойти от него. Но (и это следует запомнить) это единое, всегда неизменное религиозное понимание опять-таки является во все времена двойственным по своей форме. Именно, или мы имеем лишь общее понимание “ того, что ”, так как всякая жизнь, являющаяся во времени, есть лишь ступень развития единой жизни, то и отдельное, наступающее в данный момент явление необходимо есть такая же ступень; при этом мы не знаем, как и каким образом это явление составляет такую ступень; религию в этой форме можно назвать “ чистой религией разума ”, лежащей за пределами всякого рассудка и всякого понятия, но нимало не теряющей от этого в своей ясности и достоверности. (Мы называем ее так потому, что она есть простое постижение “ что ”, не связанное с пониманием “ как ”). Или же – это вторая форма религии – мы можем понять и осмыслить также и то, как и каким образом данное явление представляет ступень развития высшей жизни, можем действительно указать тот более совершенный результат, который должен произойти из данного явления, и в отчетливом понятии прочно обосновать данное явление, как необходимое основание определенного лучшего будущего. Религию в этой форме можно назвать “ религией рассудка ”. Обе формы религии охватывают всю область последней так, что религия разума замыкает оба крайних ее конца, религия же рассудка занимает середину между ними. Какова связь каждой человеческой личности как таковой и особенных ее судеб с вечным – не может быть нами понято и представляет низший предел области религии; и так же мало можем мы понять, каким образом вся эта здешняя и первая жизнь нашего рода относится к бесконечному ряду будущих жизней и как она им определяется; это – высший предел области религии. Но что в своей совокупности здесь все – благо и безусловно необходимо для совершеннейшей жизни – это ясно религиозному человеку. Напротив, средняя сфера религиозной области, включающая смысл первой земной жизни рода, рассматриваемой в себе, помимо отношения к другим жизням, как жизнь рода, а не индивидуальностей, доступна пониманию и действительно была понята нами; и, исходя из одинакового основания, можно понять, как относится к целому каждая из необходимых эпох земной жизни и каково ее значение в нем. Поэтому здесь – область религии рассудка, исследованная нашим рассуждением, которое выделило в ней современную нам эпоху, как самый яркий свой пункт.

На вопрос: чем собственно было все наше исследование? – уже дан ответ. Оно подняло нас в эфир религии, наиболее излюбленным и привычным для нашей эпохи путем, путем рассудка. Поскольку наше исследование имело религиозный характер, оно, отнюдь не будучи продуктом нашей эпохи, возносилось над всеми эпохами и всем временем; поскольку оно опиралось на господствующий в наше время принцип, оно на самом деле поднялось из нашего времени за пределы всякого времени. Сильнейшим тормозом размышления является состояние, в котором ничто уже нас не поражает и не вызывает в нас удивления или потребности в объяснении. Легче всего возбуждают каждого, как бы он ни был близок к такому состоянию, ближайшие к нему современные события, непосредственно влияющие на его радости и печали. Какой образованный человек не чувствовал иногда удивления при виде таких явлений, не спрашивал об их значении и не искал их разъяснения? Не вдаваясь в мелочи, которые очень часто принадлежат к области безусловно непонятного, а в тех случаях, когда понятны, не приводят ни к чему значительному, мы истолковывали наше время в его целом и в главных чертах; тем не менее, едва ли кто-нибудь из членов этого собрания найдет что-нибудь преимущественно интересующее его, что бы совершенно не было затронуто в этих лекциях. Мы истолковали здесь нашу эпоху с рассудочно-религиозной точки зрения, понимая все как необходимое в целом и как несомненно ведущее к более благородному и совершенному.

Поэтому нет сомнения, что наше исследование возвысилось за пределы всякого времени. Но этого для нас еще мало. Очень хорошо, если оно не есть продукт, не есть излюбленная тенденция или односторонность нашей эпохи: и, однако, быть может, оно вообще есть ничто, пустой призрачный бред, принадлежащий пустому времени и вовсе не существующий для истинного и действительного времени? Нам надлежит указать принципы для ответа на второй вопрос.

Пустому времени принадлежит все то, что служит для времяпрепровождения, или (что совершенно то же) для простого удовлетворения любопытства, не основанного на серьезной любознательности. Времяпрепровождение есть в собственном смысле пустое время, которым прерывается время, заполненное серьезными занятиями. Когда я открывал эти лекции, я задавался не более, чем желанием занять ваше внимание в течение немногих часов этой зимы не совсем неумелым или недостойным вас образом; рассчитывая только на свои силы, я не мог обещать чего-либо большего, и было бы рискованным безусловно обещать даже это; ибо для того, чтобы занять внимание слушателя, необходимо предположить с его стороны восприимчивость, и именно определенную степень и род восприимчивости к определенному предмету. – И если бы все вы, не исключая ни одного, захотели поймать меня на слове, вы могли бы сегодня объявить, что в течение текущей зимы вы избавились посредством нового средства от шестнадцати-семнадцати часов скуки; и, конечно, такой результат этих лекций нельзя было бы не признать за нечто хорошее, полезное и здоровое, против чего я не мог бы возразить. Несомненно однако и то, что в таком случае эти шестнадцать-семнадцать часов следовало бы отнести не к вашему действительному, но к вашему пустому времени.

Истинному и действительному времени принадлежит лишь то, что становится принципом, необходимым основанием и причиною новых, еще не существовавших до того явлений во времени. Лишь в этом случае возникает живая жизнь, порождающая из себя другую жизнь. Тот принцип, который мог бы установиться в результате этих исследований, сводится к преобладанию тенденции и привычки рассматривать все, без исключений, явления с религиозной точки зрения. Однако невозможно, чтобы этот принцип был впервые заложен в нас этими излагавшимися здесь в течение нескольких часов настоящей зимы рассуждениями. Прежде всего, как уже замечено было ранее, вообще невозможно извне вложить в человека такой принцип, ибо последний должен изначально содержаться в его существе и действительно всегда есть в нем; и, помимо того, мы имели здесь возможность воспользоваться далеко не всеми средствами, какие существуют для пробуждения и оживления этого принципа. Все искусственные методы школы, искусство систематического преодоления и опровержения всевозможных возражений, планомерное откапывание корня заблуждения у каждой из ветвей последнего, далее – глубокое и медленное изучение и искусственное развитие способности мышления, составляющие условия названных ранее приемов, – все это не могло и не должно было найти себе здесь место; поэтому наше исследование не могло ни вложить, ни даже только впервые пробудить и оживить в нас религиозное чувство. Мы предположили, что последнее уже когда-то прорывалось и проявлялось с жаром и силою во всех созвучно бьющихся в этом собрании сердцах и только дремлет теперь, заглушенное житейскими делами и развлечениями и обычною житейскою обстановкой. К этому, лишь уснувшему, но отнюдь не умершему чувству мы могли обращаться таким же точно образом, как это мог бы сделать сам в себе всякий, кто только имеет достаточно времени и подготовленности для размышления о подобного рода вопросах. Мне досталась задача уделить часть своего времени на обдумывание речи, с которой мог бы так же точно обратиться к себе и каждый из вас и с которой он действительно должен в конце концов обратиться к себе, если только заслуживает того, чтобы к нему держались подобные речи. Наибольшее, чем я мог здесь содействовать со своей стороны, состояло в том, чтобы уничтожить противоположность между вашим духовным развитием, каким оно было в то время, когда в вас впервые проснулось религиозное чувство, и тем, каково оно теперь; и, с силою освободив это вечно неизменное в себе чувство от различных инородных пут, стеснявших его первое развитие, я мог пересадить его в ваше теперешнее культурное состояние.

Для предварительного обсуждения поставленного вопроса: не были ли для вас изложенные здесь рассуждения лишь пустым словоговорением и игрою в мысли, в лучшем случае пригодною только на заполнение нескольких праздных часов, или же они обращались к чему-то живущему внутри нас? – есть верный критерий. Именно, если мы чувствовали, что в этих рассуждениях как будто ясно высказываются только наши же собственные, издавна лелеянные догадки и чувства, если нам казалось, будто мы сами издавна мыслили об этих предметах почти так же, как они представлялись здесь, то несомненно, что эти рассуждения обращались к чему-то сокровенному в нас. Это, говорю я, – лишь предварительный и сам по себе лишь наполовину решающий критерий. Ибо иной может от всего сердца соглашаться с высказанными воззрениями, но на самом деле в нем, может быть, говорит лишь мимолетное научное или эстетическое наслаждение, которое может, конечно, выразиться в последовательном мировоззрении или в одухотворенных художественных произведениях, но никогда не отзовется в глубочайших тайниках духа. С другой стороны, возможно, что наши рассуждения вызовут со стороны кого-нибудь другого противоречие потому, что он приступил к ним с научными предрассудками; он будет тем сильнее возражать против них, чем больше его будет мучить и раздражать тайное согласие его собственного духа с тем, что необходимо является заблуждением с точки зрения его теории; однако в глубине души он будет соглашаться с нашими рассуждениями, и это согласие постепенно проникнет весь его образ мышления и характер и приведет его действия в противоречие с его теорией, пока, наконец, последняя, не получая более от сердца питания, не завянет и не отпадет, как засохшая листва.

И, наконец, бесспорный критерий, которым окончательно решается вопрос о том, затронуто ли здесь нечто уже живое в нас и затронуто ли оно так сильно, что уже не может вторично заснуть (ибо иначе это пробуждение нуждалось бы в новом, будущем, не всегда достоверном пробуждении и могло бы представлять некоторую ценность только для последнего, без него же также попало бы в пустое время), – такой критерий состоит в том, что пробужденная так жизнь непрерывно расширяется и становится основной и источником новой жизни.

Уже в предыдущей лекции было ясно показано, что религия отнюдь не проявляется во внешних результатах и не побуждает человека к таким действиям, которых он не совершал бы и помимо нее, но только внутренне завершает его для его истинного бытия и существования. Она есть не деятельность и не что-нибудь деятельное, но воззрение; она есть свет, единый истинный свет, содержащий в себе всякую жизнь и все проявления жизни и проникающий их в их глубочайшей внутренней сущности. Раз воссияв, этот свет вечно светит из себя и распространяется непрестанно, и говорить ему: «Светись!» – так же излишне, как и говорить это взошедшему солнцу. Он делает это без наших приказаний, а если он не светит, это значит, что он еще не возник. Как только он возгорелся, сама собою исчезает тьма, исчезают привидения и призраки, которых она породила в своих недрах. Тщетно было бы говорить тьме: «Стань светом!» Она не может породить из себя свет, ибо не имеет его в себе. Так же тщетно было бы говорить погруженному в тленность человеку: «Подними свои взоры к вечному!» У него нет глаз для вечного; то зрение, которое он имеет, само тленно: тленность и порождает из себя тленность. Но пусть только воссияет свет, и тьма осветится и убежит и исчезнет, как убегают с полей тени. Тьма – это бессмыслие, фривольность, легкомыслие людей. Где взошел свет религии, там незачем предостерегать человека от этих пороков, и ему нет нужды бороться с ними; они улетучиваются, не оставляя и следа. Если же они еще живы в человеке, это значит, что еще не взошел свет религии, и бесполезны всякие предостережения и увещания.

Таким образом – это есть еще только отрицательное приложение установленного критерия – ответ на вопрос о том, принадлежат ли эти рассуждения пустому или истинному времени, зависит от того, исчезают ли и будут ли все более исчезать из нашей жизни бессмыслие, фривольность, легкомыслие.

Чистое бессмыслие, т. е. немое и слепое следование потоку явлений, не сознающее даже его единства и основания, животно и поэтому до известной степени естественно. Но лишь редкие счастливцы получают его в удел, ибо вопрос о единстве явлений встал перед человеком и требует ответа. Кто не может отдаться навязанному этим вопросом исследованию, тому остается лишь возмутиться против таких властных запросов, свободно сделать своей максимой абсолютное бессмыслие, в котором, как в естественном состоянии, ему отказано его природой, и провозгласить его подлинной, истинной мудростью. За пышными названиями, как например: “истинный здравый человеческий рассудок”, “скептицизм”, “борьба с мечтательностью и суеверием”, – дело не станет. Согласно такой максиме, мудрецом и философом от рождения является животное; человеку же досталась в удел глупость, заставляющая его искать основы явлений. Мудрец по мере возможности искореняет эту глупость и, таким образом, при помощи искусства снова превращает себя в животное. Если же эта максима и все добавленные к ней громкие имена не в состоянии оказываются искоренить влечение к обретению твердой почвы, то прибегают к другим средствам. Пытаются сами себя облачить в такое влечение и сделать себя смешными, чтобы выставить в смешном виде это влечение вообще и на себе отомстить за то, что хоть раз позволили себе им обольститься и увлечься, и чтобы не казаться способными на такую слабость. Ни одного общества не избегают с большим отвращением, нежели своего собственного, и, чтобы никогда не оставаться наедине с собою, стараются превратить в игру все моменты жизни, остающиеся от деловых занятий, и без того отдаляющих нас от нас самих. Такое состояние не есть естественное. Влечение к играм может быть вполне естественным у детей, так как силы еще не созрели для более серьезных занятий; но когда неспособность к чему-либо, кроме игры, свойственна взрослым, это значит, что их цель – вовсе не в том, чтобы играть, а в том, чтобы играя, забыть нечто иное. На твоем пути стала серьезная мысль, с которой ты не можешь справиться; что ж, ты можешь оставить ее в стороне и продолжать начатый тобою путь. Но ты поступаешь не так, а восстаешь против беспокоящей тебя мысли и прилагаешь всю силу своего остроумия на то, чтобы представить ее в смешном виде. Почему же стараешься ты об этом? Очевидно, ты совершенно не в состоянии выносить эту мысль в ее первоначальной серьезной форме, ибо ты успокаиваешься не ранее, чем тебе удалось выразить ее в ином, более угодном тебе виде. Легкомыслие и фривольность – несомненные (и тем более несомненные, чем они сильнее развиты) признаки того, что в глубине сердца есть что-то, что гложет нас и от чего мы хотели бы убежать; вот почему эти качества бесспорно доказывают, что в человеке еще не совсем умерла более благородная природа. Кто в состоянии глубоко заглянуть в душу таких людей, для того открывается безотраднейшая и скорбная картина их состояния и той лжи, в которой они живут; ибо все они хотят уверить, что в высшей степени счастливы и довольны, и, никогда не веря этому сами, ожидают от других подтверждения, вместе с тем скорбно смеясь над своим стремлением казаться хуже, чем они есть в действительности.

Если для нас стало совершенно чуждо такое состояние, если мы уже не боимся серьезности и размышления, но начинаем уже любить их превыше всего, то наши рассуждения принадлежат не пустому, а действительному времени.

Загоревшись в нас, свет религии не только разгоняет мрак, но и существует сам по себе и как таковой, ибо иначе он не мог бы рассеять мрак; он распространяется до тех пор, пока не охватывает всего нашего мира и не становится таким образом источником новой жизни. – В начале этих речей мы свели все великое и благородное в человеке к растворению своей личности в роде и посвящению своей жизни делу рода, работе для этого дела, лишениям и страданиям, самопожертвованию и смерти за это дело. Мы думали при этом только о деяниях, о том, чтó может выражаться во внешнем явлении. С этого мы должны были начать, приспособлясь к нашей эпохе; теперь же, облагороженные религиозным воззрением, мы, думаю я, не будем уже так выражаться. Единое истинно благородное в человеке, высшая форма уяснившей себя в себе идеи, есть религия; но религия вовсе не есть что-нибудь внешнее и отнюдь не состоит в каких бы то ни было проявлениях, а лишь внутренне завершает человека. Она есть свет и истина в духе. Правильное делание приходит при этом само по себе, ибо истина не может действовать иначе, чем согласно с истиной; но это “правильное делание” есть уже не жертва, не страдание и лишение, а проявление и истечение высшего внутреннего блаженства. Пусть удивляются тому, кто, насилуя себя и в борьбе со своим внутренним мраком, тем не менее поступает сообразно истине, – пусть прославляют его героизм, – тот, кто внутренне просветлел, уже перерос наше удивление и изумление; в его существе нет более внутренних преград и непонятного, но все в нем – единый, непрерывно текущий из себя ясный источник.

Мы выразились тогда так: «Подобно тому как скованный лед, каждый атом которого еще только что плотно замыкался в себе и сурово отталкивал от себя все соседние атомы, не выдерживает оживляющего воздух дыхания весны и сливается с другими в один сплоченный и живительный теплый поток, так целое мира духов оживотворяется и вечно оживотворено дыханием собственной любви». Сегодня мы прибавим: и это дыхание мира духов, созидающее и соединяющее его начало, есть с в е т; свет есть первичное; теплота, поскольку она не исчезает, но сохраняет известную продолжительность, есть лишь первое проявление света. Во мраке земного воззрения разделены все предметы, и каждый из них обособлен темною и холодною материей, имеющей в нем протяжение; в этом мраке нет целого. Но вот восходит свет религии – и все выступает в общей связи, взаимно поддерживая и определяя друг друга и паря в едином, непрерывном и всеобъемлющем потоке света.

Этот свет мягок, живителен и благодетелен для глаз. В сумерках земного воззрения внушают страх, а потому и ненависть, неясно освещаемые образы. В освещении религии все чарует и изливает мир и безмятежность. Здесь исчезло все уродливое и весь мир плавает в розовом эфире. Здесь не предаются высокой и якобы неизменной воле судьбы: для религии не существует “судьбы”, а есть лишь мудрость и благость и мы не отдаем им себя по принуждению, но объемлем их с бесконечной любовью. Это радостное и умиротворяющее воззрение должно было охватить в этих лекциях прежде всего нашу эпоху и всю земную жизнь нашего рода. Чем глубже мы прониклись этой кротостью, чем глубже она проникла все наши убеждения, - одним словом, чем в большей степени мы обрели мир со всем миром и радость по поводу всякого существования, тем с большей уверенностью мы можем сказать, что изложенные здесь рассуждения принадлежат не пустому, но действительному времени.

Свет религии распространяется из себя и расширяет свою сферу до тех пор, пока не озарит всего нашего мира. Когда земной свет забрезжит в одной точке, тени начинают отходить, раздвигаются границы дня и ночи и становится видимой сама тьма, но еще не сокрытые в ней предметы; таковы же действия и света религии. Этот свет должен был здесь взойти перед нами в одной сфере, в сфере нашей земной жизни. Если только это действительно свершилось, то мы обладаем уже твердым и несомненным знанием, что и по ту сторону этой сферы властвуют только мудрость и благость, ибо вообще ничто иное не может достигнуть власти; мы только еще не понимаем, каким образом властвуют эти силы и чтó руководит там ими. Проникнутые твердым, как скала, убеждением и разумением в отношении “ чтó ”, мы располагаем в отношении “ как ” по ту сторону земной сферы только в е р о ю. Наша земная сфера освещена понятным в себе и ясным светом; местность по ту сторону этой сферы также озарена уже светом, но сверхчувственные предметы, содержащиеся в ней, еще объяты мраком. Но понятный и ясный в себе свет не остается замкнутым в своих первых границах и, становясь ярче в себе самом, вместе с тем захватывает ближайшую среду и так распространяется все дальше и дальше; сфера религии рассудка расширяется и воспринимает в себя одну за другой части сферы веры. И если мы будем, таким образом, становиться все более разумеющими в единственном достойном разумения – в планах божественной мудрости и благости, то это – верное доказательство того, что произведенные здесь исследования принадлежат не пустому, но действительному времени.

Резюмирую сказанное: только будущий рост нашего внутреннего мира и блаженства и внутреннего понимания может дать доказательство того, что продуманное здесь учение истинно и что оно действительно воспринято нами и обрело в нас жизнь.

Вы видите, что это доказательство вовсе не является внешним: здесь никто не может отвечать за других, но каждый должен отвечать только за себя, исходя из собственной души и – лучше всего – только своей собственной душе. Вы видите, что поставленные вопросы отнюдь не могут быть решены сегодня или завтра, но что ответ на них отодвигается на весьма неопределенное время. Вы видите, что сегодня, дойдя до заключения своего труда, мы отнюдь не можем знать, сделали мы что-нибудь или же не свершили ничего, и что для ответа также и на этот вопрос мы должны обратиться к сознанию своего добросовестного намерения (если такое сознание в нас есть) и, таким образом, отсылаемся из области рассудка в область веры и надежды.

И если даже предположить, что мы в состоянии были бы ответить на эти вопросы, и ответить сообразным нашему желанию образом, – что же такое это собрание в сравнении хотя бы только с этим многолюдным городом? И что такое этот город в сравнении со всем царством культуры? Всего только, может быть, капля воды в мощном потоке. И разве капля, проникнутая – если она действительно проникнута – новым жизненным началом, не смешается с потоком и не исчезнет в нем, так что в целом очень скоро не останется и следа уделенного ей начала? У нас не остается и в данном вопросе ничего, кроме надежды на то, что если выраженные здесь мысли были истиной и изложены были в доступной нашей эпохе форме, та же истина, в той же форме, без нашего сознания будет открывать себя эпохе и через посредство каких-нибудь иных органов, так что в великом потоке одним и тем же жизненным началом будет проникнуто множество капель, которые будут постепенно сливаться и таким образом постепенно сообщать целому свое начало.

Будем же надеяться на это и расстанемся друг с другом, выказывая эту радостную надежду во взорах!

СОДЕРЖАНИЕ:

Предисловие...................................................................................................................................................... 2

Лекция I. Цель земной жизни человечества - свободное устроение всех его отношений сообразно с разумом; поэтому она распадается на пять главных эпох..................................................................................................... 3

Лекция II.К какой из этих эпох можно отнести наше время? Основная максима такой эпохи. Ее прирожденный рассудок, служащий ей мерилом всякой реальности. Общее изображение вытекающих отсюда миросозерцания и вероучения эпохи. Возведение эпохою опыта на степень высшего начала, ее научный скептицизм, ее эстетические, политические, моральные и религиозные основоположения............................................................................................................... 11

Лекция III.В противоположность жизни такой эпохи разумная жизнь состоит в том, что личность отдает свою жизнь цели рода, или Идее. Эксперимент над душами слушателей, имеющий целью определить, возможно ли для них отказаться от одобрения и удивления к такой жизни; какие выводы следуют из этого эксперимента...... 21

Лекция IV.Продолжение эксперимента. Описание наслаждения, доставляемого жизнью в Идее тем, кто живет такою жизнью............................................................................................................................................................... 30

Лекция V.Чтобы постигнуть такую эпоху, какова, согласно сделанному предположению, современная эпоха, необходимо отправляться от характеристики ее научного состояния. Форма этого состояния. Бессилие в обработке и передаче науки. Скука, которую эпоха старается заполнить шуткой, остающейся, однако, для нее недостижимой. 39

Лекция VI.Характеристиканаучного состояния намеченной эпохи по его содержанию. Понятие о свободе и гласности. Многописание и многочитание. Литературные журналы; приложение об искусстве чтения. …………………………………………………………………..47

Лекция VII.О том, как буква приобрела высокую ценность, какою она обладает в рассматриваемую эпоху. - О том, каким должно быть, в противоположность такой эпохе, научное состояние.......................................... 58

Лекция VIII.О реакции эпохи против самой себя, проявляющейся в провозглашении непонятного высшим принципом. Откуда черпает эпоха определенное непонятное, когда выставляет этот принцип? Определение понятия мечтательности, в частности, научной.................................................................................................................................... 67

Лекция IX.Те основные черты каждой эпохи, которые должны быть затронуты прежде других, зависят от соответствующего ей состояния государства в ту же эпоху; поэтому прежде всего необходимо указать, каково это состояние в современную эпоху. Это возможно лишь при помощи истории; поэтому необходимо прежде всего выяснить наш взгляд на историю вообще. Изложение последнего.................................................................... 77

Лекция X.Понятие абсолютного государства. Три возможных основных формы действительного, прогрессирующего государства. - Различие между гражданскою и политическою свободой.................................... 86