Лекция XIV

Почтенное собрание!

Христианство собрало и духовно возродило национальные элементы нового времени; блюстители этой религии, став обладателями духовно-политической центральной власти, удерживали новое государство, по случайным причинам распавшееся на республику государств, в этом состоянии раздробленности, устанавливали взаимные отношения отдельных государств, при известных условиях сплачивая их даже в единую деятельную силу; и под их защитой каждое отдельное государство обладало независимостью и пользовалось свободой самостоятельного развития и усиления.

Европеец нового времени, – отчасти потому, что он никогда не был вполне проникнут принципом, на котором основывалась сила этой духовной власти и согласно которому последняя являлась посредницей между Богом и людьми, отчасти же вследствие искони врожденной ему любви к политической независимости, – мог выносить эту опеку только в то время, когда отдельные государства еще работали над своим внутренним усилением и в повседневной давке внутренне борющихся элементов не в состоянии были дойти до ясного сознания своих собственных сил.

Эта внутренняя борьба была вызвана особенностями прежнего устройства германских племен и их национальным характером и заботливо поддерживалась центральной духовной властью, хорошо знавшей условия своего влияния и извлекавшей из такой борьбы свои выгоды. Самым прочным, единственным, что вносило устойчивость в германские племена и избавляло их от постоянного распадения и раздробленности, был, без сомнения, личный союз добровольных товарищей и соратников с выбранным ими самими вождем.

Такими вождями и были в сущности германские завоеватели и основатели государств, и из их верных соратников, преданных им на жизнь и на смерть, составлялся истинный оплот их военного могущества, лишь дополнявшийся затем еще бродячими массами. К тому же обязанный охранять своих сотоварищей, завоеватель давал им поместья, на владение которыми переносилась имевшая ранее личный характер связь, вследствие чего это связывание и обязывание с течением времени стали наследственными. Связь, бывшая прежде добровольной и личной, приобрела устойчивый политический характер, и таким образом возник феодальный строй. Такое положение не могло оставаться неизменным. Германец мог, конечно, подчиняться добровольно, из удивления перед личными преимуществами, но политическое подчинение было невыносимо для его любви к независимости. Вассалы стремились отвоевать свободу, сюзерены в сознании своего права сопротивлялись этому стремлению, а центральная духовная власть старалась, также стоя на почве права, сохранить равновесие между обеими борющимися партиями, увековечивая таким путем борьбу, а с нею – потребность в своем посредничестве и внутреннюю несамостоятельность отдельных государств. Окончание этой борьбы было падением первой стены, ограждавшей царство духовной власти. Такое прекращение внутренней борьбы могло совершиться двояким образом: и л и сопровождаясь поражением вассалов (как это произошло в одном из главных государств христианского мира, во Франции), и л и же сопровождаясь поражением государственной власти (как это случилось в другом из главных государств, Германии). В случаях, подобных последнему, от всеобщего разложения избавляло то, что значительные массы людей оставались соединенными, благодаря чему прежние вассалы могли теперь сами раздавать государства и обязывать своих вассалов. В Германии с этим победоносным начинанием как бы чудом соединилась церковная Реформация, и стремившиеся к независимости приобрели в ней нового союзника, которым они отлично умели пользоваться против государственной власти, добивавшейся их порабощения, и против духовной власти, которая, правда, не желала их порабощения, но точно так же не желала и их полной независимости.

Политические принципы этой Реформации (поскольку они были направлены против господства центральной духовной власти) восприняты были даже там, где их невозможно было обратить против высшей государственной власти и где отвергнуты были ее догматические принципы. И это было концом политической власти центрального духовного правительства, у которого осталась лишь догматическая и дисциплинарная церковная власть в странах, не принявших Реформации.

Благодаря этому коренному преобразованию царства культуры его единство, как единство единой и нераздельной христианской республики, получило нового носителя и представителя и новые проявления. Оно уже не было ясно сознаваемо и перестало быть отчетливым принципом сознательного поведения, но вместе с вытекавшими из него основными понятиями, которые были нами установлены в предыдущей лекции, стало скорее смутным инстинктом, привычным предположением, какое делают и согласно которому действуют, в сущности не зная этого; и попечение о нем перешло из рук церкви к общественному мнению, истории и вообще писателям.

Замечу здесь прежде всего: необходимой тенденцией всякого цивилизованного государства является стремление к расширению своих границ и включению в свое гражданское единство всего существующего. Так было и в древней истории. В новое время этой тенденции противопоставлена была преграда центральной духовной властью, для которой было выгодно, чтобы царство культуры оставалось разделенным, и внутренней слабостью государств. По мере того как последние становились внутренне сильнее и ослабевала эта посторонняя власть, тенденция к установлению универсальной монархии должна была получить распространение во всем христианском мире, тем более, что в различных государствах существовала лишь одна культура, различавшаяся в них только своими модификациями, которые придавали культуре каждого из них односторонний характер, а в таком состоянии односторонней культуры каждое государство, как мы заметили уже ранее, подвержено считать свою культуру истинной и воображать, что обитатели других государств сочтут для себя за счастье быть его гражданами.

Это стремление к установлению универсальной монархии и завоеванию других христианских государств осуществлялось в христианском мире тем легче, что нравы европейцев и их государственные порядки почти везде одинаковы, кроме того, у них есть один или два языка, общих образованным личностям всех народов, остальные же языки легко поддаются изучению. Поэтому покоряемые народы, в значительной степени находя при новом правительстве то же, что они имели при старом, мало интересуются тем, кто властвует над ними; завоеватели же могут в короткое время и без большого труда придать новым областям форму старых и установить в них такие же порядки, как в последних. Правда, Реформация расколола единое христианство на несколько форм, между которыми отчасти образовались весьма неприязненные отношения. Но с этим злом всякое государство легко может бороться посредством мирной терпимости ко всем и всеобщего равновесия, благодаря чему религиозная терпимость и уступчивость по отношению к особенностям нравов каждого отдельного народа снова стали, как то было ранее в языческой Римской империи, превосходными средствами расширения и закрепления завоеваний. Вместе с тем соединение нескольких вероисповеданий в один государственный организм весьма деятельно способствует осуществлению установленной в предыдущей лекции абсолютной цели христианства – полному отделению церкви от государства, ибо при таком порядке государство должно быть нейтральным и безразличным по отношению ко всем вероисповеданиям.

Эта тенденция к христиански-европейской универсальной монархии последовательно проявлялась в нескольких государствах, которые могли выставить на это притязания, и со времени падения папства стала главным принципом, оживляющим нашу историю. Мы вовсе не хотим здесь решать, представлялась ли когда-либо эта универсальная монархия в форме обдуманного плана; историк мог бы даже доказать, что мысль о ней ни разу не была ясно сознана в голове хотя бы только одного человека, и все же это не опровергло бы сделанного нами выше утверждения. Сознавалась ли эта тенденция отчетливо или нет, но несомненно, что смутное представление о ней лежало в основе начинаний многих государств новой истории, ибо только из нее можно объяснить эти начинания. Многие государства, уже сами по себе весьма могущественные, обнаруживали – и едва ли не тем сильнее, чем могущественнее они были – сильную страсть к приобретению земель и посредством браков, завещаний и завоеваний старались получить новые провинции, притом вовсе не в некультурных странах (это придавало бы совсем иной характер их стремлениям), а в пределах христианского мира. И с какой же целью добивались они этого прироста сил и на что действительно употребляли его, когда он доставался им? На приобретение новых провинций. И когда бы кончилась эта прогрессия, если бы это зависело только от воли данных государств? Лишь тогда, когда не осталось бы более пищи для их аппетитов. И хотя бы ни одна отдельная эпоха не сознавала таковой цели, все же последняя проходила через все данные эпохи и невидимо одушевляла их.

В противовес этому стремлению к расширению границ менее сильные государства вынуждены заботиться о своем самосохранении, а последнее обусловлено сохранением других государств, так как в противном случае наш естественный противник увеличит свои силы на счет других государств в ущерб нам; одним словом, для менее сильных государств возникает задача сохранения равновесия в христианском мире. То, чего не можем поглотить мы сами, не должно доставаться и никому иному, ибо непропорционально увеличило бы его могущество сравнительно с нашим. Таким образом, забота более крупных государств о своем собственном самосохранении служит защитой и для более слабых. Если же мы не можем помешать другим увеличивать свои владения, мы должны в такой же мере расширять и свои границы.

К сохранению равновесия могущества в европейской республике народов всякое государство стремится только в случае невозможности преследовать какие-либо более выгодные для себя цели и только до тех пор, пока не получит возможности всецело отдаться расширению своих границ и лежащему в его основе плану универсальной монархии. Усилившись, оно несомненно проникнется такой целью. Таким образом, каждое государство стремится или к тому, чтобы стать христианской универсальной монархией или, по крайней мере, к такому состоянию, которое дает возможность стремиться к последней, – именно: к равновесию, когда ему угрожает нападение со стороны другого государства, а втихомолку – к достижению возможности самому напасть на последнее.

Таков естественный и необходимый ход вещей – безразлично, признаются ли в нем и даже сознают ли его или нет. Дело не меняется от того, что в своем миролюбии и отвращении к расширению границ уверяют даже непосредственно застигнутые за совершенно противоположным делом: так говорить они должны отчасти для того, чтобы, скрыв свою цель, тем вернее достигнуть ее (известное изречение: «если хочешь мира, угрожай войною» – можно изменить так: «чтобы подготовиться к успешному начатию войны, сули мир»), отчасти же такие уверения могут быть до поры до времени вполне серьезны; но пусть только представится удобный случай расширить свои границы, и тотчас же будут забыты прежние благие намерения. Так в этом непрестанном внутреннем соперничестве христианской республики слабые государства возвышаются сперва на степень равновесия могущества, затем – до перевеса в силах, в то время как другие, ранее смело домогавшиеся положения универсальной монархии, теперь борются лишь за сохранение равновесия, третьи же, когда-то, быть может, находившиеся на обеих названных ступенях, теперь остались свободными и самостоятельными только в своих внутренних делах, во внешних же отношениях и по своему политическому влиянию на остальную Европу стали лишь придатками других, более могущественных, государств. И, таким образом, при посредстве этой смены природа стремится к равновесию, осуществляемому ею именно путем людских стремлений к преобладанию.

Менее могущественное государство не в состоянии (именно потому, что оно – менее могущественное) увеличиваться путем внешних завоеваний. Каким же образом возможно для него выйти из своего стесненного положения и стать более значительной величиной? Для этого нет иных средств, кроме внутреннего усиления. Если только территория государства делается более населенной и более пригодной для осуществления всех человеческих целей, то, даже не приобретши ни пяди земли, оно добудет людей, истинный нерв и оплот всякого государства; и если эти люди переселятся из других государств, этим достигается вместе с тем и ослабление естественных противников данного государства. Таково первое мирное завоевание, с которого может начать свое усиление всякое менее сильное государство христианской Европы; ибо все христиане-европейцы составляют в сущности лишь один народ, признают всю Европу своим единым истинным отечеством и от одного края Европы до другого стремятся и влекутся почти к одной и той же цели. Они ищут личной свободы, права и закона, который был бы равен для всех и защищал бы всех без всяких исключений и замедлений, – они ищут возможности добывать свое пропитание посредством усердного труда, ищут свободы религиозного исповедания, свободы мышления согласно своим религиозным и научным принципам и свободы открытого выражения своих убеждений и суждений. Они уходят оттуда, где им отказывают в каком-нибудь из этих прав, и стремятся туда, где им обеспечивают последние. Защита всех этих прав сама по себе уже являющаяся необходимой целью государства как такового, помимо этого, навязывается ему в современных условиях еще заботою о своем самосохранении; ибо боязнь достаться в добычу врагам заставляет каждое государство стремиться к собственному усилению, а для такового на первых порах невозможны иные средства, кроме указанного.

Правда, существует еще другое средство привлечения к себе из соседних государств если не людей, то сил этих людей, и извлечения из них дохода; это средство играет слишком значительную роль в новейшей всемирной истории, чтобы можно было обойти его молчанием. Оно состоит в том, что государство захватывает в свои руки мировую торговлю, получает исключительное владение необходимыми для всех товарами и повсеместно употребляющимся средством обмена, деньгами, определяет цены и, таким образом, заставляет всю христианскую республику народов оплачивать войны, которые ведутся за сохранение этого подчинения, т. е. против всей христианской республики, и выплачивать проценты по национальному долгу, заключенному для той же цели. И в результате оказывается, что живущий на расстоянии тысячи миль обитатель какого-нибудь иного государства, оплачивая свое ежедневное пропитание, отдает этому иноземному государству половину или три четверти своего дневного труда. – Я упоминаю об этом искусственном средстве отнюдь не для того, чтобы рекомендовать его; ибо его удачные результаты объясняются исключительно слепотою остальных государств, и оно обратилось бы против своего изобретателя, если бы эта слепота спала с их глаз. Я упоминаю о нем единственно с целью указать противодействующее ему средство. Последнее состоит в том, чтобы воздерживаться от потребления упомянутых товаров и не считать общепризнанных денег единственно возможными деньгами, но понять, что государство, ставшее суверенным в торговом отношении, может сделать деньгами все, что захочет. Однако, в отношении к этому предмету глаза эпохи застланы пеленою, снять которую невозможно; и говорить об этом – напрасная трата слов.

Если менее сильное государство внутренне усилилось указанными способами, если оно стало благодаря этому достаточно сильным, чтобы расширять свои границы, и действительно начинает действовать в этом направлении, оно попадает вследствие этого лишь в новые затруднения: во всяком случае, нарушив прежнее равновесие и установившееся состояние, оно, подобно всем новым пришельцам, еще более, чем привычные уже для глаза силы, возбуждает зависть и недоверие остальных государств. Отныне ему необходимо постоянно быть настороже, всегда держа наготове напряженными свои силы и не оставляя ни одного средства неиспользованным в целях, по крайней мере, внутреннего увеличения своего могущества, если обстоятельства не благоприятствуют внешнему росту. К таким средствам в области внешней политики относится прежде всего покровительство более слабым соседям: этим путем государство делает интерес своего собственного самосохранения их интересом, так что, когда рано или поздно вспыхнет война, оно может рассчитывать на их силы, как на свои собственные. Во внутренней политике сюда принадлежат, кроме указанных уже выше средств (привлечение в страну новых жителей и удержания в ней старых), еще другие: забота о сохранении и размножении народонаселения, осуществляющаяся путем поощрения браков и деторождения, санитарные мероприятия и достаточно описанное выше повышение человеческой власти над природой путем планомерного улучшения земледелия, промышленности, торговли, сохранения необходимого равновесия между этими тремя отраслями и вообще путем всех мер, которые содержатся в понятии государственного хозяйства, если основательно продумать это понятие. Тот, кто насмехается над такими стремлениями, давая им название “ экономии ”, не идет далее внешней оболочки и не проник во внутреннюю сущность и истинное значение этих мероприятий. – В числе прочих вопросов возбуждался и такой: не может ли население государства стать слишком многочисленным? На наш взгляд, ленивый и бездеятельный гражданин всегда, правда, является излишним, каково бы ни было состояние населения; но если с увеличением народонаселения в той же мере и пропорционально друг другу разростаются земледелие, промышленность и торговля, страна никогда не может иметь слишком много жителей; ибо плодородие природы, когда целесообразно пользуются ее силами, беспредельно.

Все указанные сейчас задачи и без того уже составляют, как показано было ранее, цель государства, но в современной государственной системе они навязываются ему и необходимостью. Вполне возможно, что мы не упомянули ни об одном мероприятии, которое бы не осуществлялось современными государствами, претендующими на высшую культурность; однако, в сказанное нами мы вложили еще иной смысл. Именно: мы видели, что государства осуществляют эти меры не случайно, но под давлением необходимости, и в этом мы указали гарантию того, что они будут продолжать и все более совершенствовать такую свою деятельность, если только не захотят потерять свое место в непрерывном соперничестве с остальными государствами и в конце концов совершенно погибнуть.

Та же необходимость делает целью государства в современной европейской государственной системе также ни разу еще до сего дня не осуществленное уравнение прав всех и постепенное уничтожение существующего еще в христианской Европе как остаток феодального строя неравенства прав. – Я безбоязненно касаюсь этого предмета в том обществе, в котором теперь нахожусь; я даже думаю, что почтенное собрание, к которому я обращаюсь, было бы оскорблено малейшим сомнением в его готовности выслушать разбор и этого вопроса. Кто из нас всех, считающих себя выше народной массы, не извлекал, косвенно или непосредственно, выгод из упомянутых привилегий? И вполне естественно принимать блага, которые нам предлагает эпоха, но вместе с тем отказываться от стремления к ним, когда это перестает соответствовать эпохе.

Необходимость приступить к уравнению прав возникает для государства следующим образом: вынужденное постоянно и систематически отнимать и поглощать все количество сил, какое только могут дать (при условии сохранения своей личной свободы и поддержания своего существования) его менее достаточные граждане, оно уже не может получить от них сколько-нибудь больше того, что они дают, в тех случаях, когда возникает потребность в еще большем напряжении сил. Поэтому у него не остается иного исхода, кроме обращения своих требований к привилегированным родам и сословиям. Если в первый раз это происходит только в случаях временной нужды, то впоследствии у государства очень легко появляется желание всегда и по общему правилу обладать той силой, которая уже раз была в его распоряжении, и раз найденный путь легко может быть найден и во второй раз. Помимо того, даже сами непривилегированные в состоянии были бы уделять государству гораздо больше своих сил, если бы им не приходилось работать на привилегированных. Поэтому государство, неустанно стремящееся к увеличению своей внутренней силы, вынуждено осуществлять постоянное уничтожение всех привилегий и совершенное уравнение прав всех граждан, при котором оно одно владело бы своим истинным правом, правом распоряжаться в своих целях всем излишком сил своих граждан без каких бы то ни было исключений. – Поэтому самое плодотворное и правильное воззрение на все эти привилегии, на наш взгляд, таково: это – общественное достояние, которое отдано начинающим свою жизнь и еще не знающим всех своих сил (да и не нуждающимся во всех их) государством в руки более образованных родов с той целью, чтобы последние по собственному усмотрению свободно умножали его, споспешествуя развитию свободной культуры. Чем целесообразнее и искуснее эти роды осуществляют такую задачу, тем выше их заслуга в деле постепенного внутреннего усиления государства и тем долее можно оставлять за ними владение имуществом, которым они так верно управляют. Когда прекращается потребность в такой свободной культуре и начинается эпоха искусственной и закономерно шествующей вперед культуры, для осуществления каковой необходимо, чтобы государство имело непосредственно в своих руках этот накопленный капитал, оно отбирает последний обратно (остерегаясь при этом слишком быстрого изменения прежних отношений, т. е. постепенно); истинно свободный и благородный охотно отдает его назад, как жертву на алтарь отечества, а тот, кто нуждается в принуждении, доказывает только, что он никогда не был достоин владения доверенным даром.

Чтобы предупредить недоразумения относительно этого предмета, я сейчас же выставлю высший принцип моих воззрений на равенство прав всех граждан. Обычная и тривиальная теория предполагает, что государству предшествовало воображаемое, не знавшее законов, естественное состояние, в котором власть принадлежала силе; сильнейший забирал себе, сколько мог, а более слабые оставались с пустыми руками. Результаты этого беззаконного состояния были будто бы затем закреплены законом, который сделал правомерным то, что было абсолютно неправомерным; и государство будто бы существует только для того, чтобы стеречь для сильного накопленные им – все равно, какими путями – блага и мешать обделенным при дележе стать когда-либо имущими. Не говоря о том, что это воззрение совершенно не исторично (по крайней мере, в применении к новой истории, в которой вся собственность возникла уже на почве существовавшего государства), оно и противно разуму, и его противоразумность непосредственно явствует из того изложения, в котором мы его сейчас привели. Каждая личность, как человек, имеет свое законное притязание на собственность; это законное притязание равно у всех; поэтому все наличное, подлежащее обращению в собственность имущество, по справедливости должно было быть поровну разделено между всеми, и к постепенному осуществлению этого равного раздела того, что неодинаково распределено природой и случаем, государство, руководимое той же природой, побуждается нуждою и заботою о своем самосохранении.

Все указанное здесь мною в последовательном порядке составляет внутреннее проникновение гражданина государственностью, установленное мною выше в качестве отличительной политической черты нашей эпохи; и теперь ваше дело – судить, соответствует ли этой характеристике действительность, по крайней мере там, где государство достигло высшей ступени культуры, т. е. высшей внутренней силы и соответственного властного влияния на христианскую республику народов. Что эти лекции вовсе не порицают (как то делается мечтательным сравнением к необузданности, иногда также называющим себя “философией”) этого тесного проникновения гражданина государственностью и превращения всякой внешней затраты сил индивидуума в орудие государства, но провозглашают осуществление таких целей необходимою задачей государства и природы, было уже достаточно недвусмысленно разъяснено мною и обеспечено от всяких недоразумений. Конечно, мы хотим свободы и должны хотеть ее, но истинная свобода возникает только путем перехода через высшую закономерность. Каким именно образом свобода необходимо порождает себя на этом пути, ясно, как я думаю, показано было мною дважды в этих лекциях. Я не забыл также показать, что, раз завладев силами народа, государство, хотя никогда уже не выпустит их из своих рук, но будет пользоваться ими не только для все еще ограниченной и навязанной ему по вине прошедшей истории цели исключительного собственного самосохранения и, как только установится вечный мир, к которому оно когда-нибудь должно же прийти, будет применять их для более достойных целей.

Культурнейшее государство в европейской республике народов проявляет во все эпохи и наиболее настойчивое стремление к своему усилению: настойчивее же всего каждое государство стремится к такому усилению в тот период своей истории, когда оно добивается уже не сохранения своего равновесия среди других государств, а силы, посредством которой ему можно было бы руководить и изменять это равновесие – такая сила невозможна без сохранения равновесия – или же при желании также и нарушить его. И это стремление тем плодотворнее для культуры, чем менее такому государству благоприятствовала случайность и чем более оно поэтому нуждалось и непрестанно нуждается в мудром искусстве внутреннего увеличения и напряжения сил. Государству, которое еще должно слишком напряженно бороться за равновесие, недостает внутренней свободы и самостоятельности, и слишком часто оно бывает вынуждено сообразоваться в своей деятельности с целями соседних государств. Государство, чувствующее за собою несомненное и неоспоримое превосходство, легко становится беспечным, теряет, окруженное подымающими голову соседями, свое превосходство и, может быть, нужны будут чувствительные потери для того, чтобы вновь привести его к осмотрительности.

В совокупности всех этих особенностей нашего времени опять-таки содержится упомянутое выше ручательство самой природы в постоянном благожелательстве наших правительств и принуждение, которое она без нашего содействия осуществляет на пользу нам по отношению к принуждающей нас правительственной власти.

Почти всякое самостоятельное государство христианской Европы, насколько возможно, настойчиво стремится к своему усилению; средства такого усиления, как внутреннего, так и внешнего, мы уже знаем. В этом общем состязании сил необходимо не упускать из рук никаких выгод, ибо их тотчас же захватят соседи, и они не только не достанутся нам, но еще будут обращены против нас; – необходимо также не пренебрегать ни одним правилом хорошего управления и ни одной возможной отраслью правительственной деятельности, ибо максима противника – извлекать для себя возможно большую выгоду из нашей небрежности. То государство, которое не идет здесь вперед, идет назад и все более опускается до тех пор, пока, наконец, не теряет своей политической самостоятельности и не обращается – сперва в придаток к другому государству на весах равновесия, а затем – в провинцию других государств. За всякий политический промах государству предопределено (если только соседние государства не столь же неблагоразумны) наказание, именно – конечная гибель; и если государство не хочет своей гибели, оно должно избегать таких промахов.

Но что, если оно все же будет неблагоразумно и будет делать ошибки? Отвечу на этот вопрос вопросом: где отечество истинно просвещенного христианского европейца? Таким отечеством для него является вообще Европа, а в частности – в каждую отдельную эпоху – это то европейское государство, которое стоит на высоте культуры. Государство, делающее опасные промахи, конечно, с течением времени погибнет и, следовательно, перестанет стоять на высоте культуры. Но именно потому, что оно гибнет и должно погибнуть, появляются другие государства, среди которых опять выделяется одно, занимающее теперь ту высоту, на которой ранее находилось первое. Пусть земнорожденные, полагающие свое отечество в глыбах земли, реках, горах, продолжают и после этого оставаться гражданами павшего государства; при них остается то, чего они желают и что делает их счастливыми; – родственный солнцу дух непреодолимо влечется и устремляется туда, где свет и право. И проникшись таким всемирно-гражданским чувством, мы можем спокойно и без страха за себя и за своих потомков взирать на действия и судьбы государств до конца времен.